Племя коммунистов-Кихотов, взращенных Великим Кихотом, уходит. Верю, что дух его не угаснет в нашем народе никогда. Вам, нашим преемникам говорю: Нам довелось испытать счастье Созидания и Побед, жить в единственной в истории мира Стране Справедливости, Труда и Надежд. Испытать горечь позора падения и не отчаяться. Ваша очередь жить, бороться со злом и побеждать.

Еду в Ленинград, в самый головной Институт. Две тысячи сотрудников! Прекрасная дешевая столовая. Масса лабораторий. Добираюсь до нужной – покрытий. Три дня беседую с сотрудниками, руководителем. Заняты теоретическими вопросами, пишут книги, защищают диссертации, заняты общественной деятельностью, делятся новостями. Никто не может сказать, какие покрытия из выпускаемых нашей промышленностью нужно применять. Нет, рассуждений предостаточно!

И все же как чувствителен человек к добру, вниманию, к порядку, как немного нужно, чтобы жилось светлее, работалось дружнее. И что замечательно: дисциплина, заинтересованность, интенсификация труда воспринимаются не как насилие над личностью, а как натуральное благо, если заметен успех! Даже соответствующий рост заработка так не воодушевляет! Встречи сослуживцев через 20 и 30 лет обычно включают восклицания: «А помнишь, мы тогда здорово поработали!».

Буксир ушел, а тревога осталась. Всю навигацию. Слежу за сводкой диспетчеров. Надо же, до самого устья ведет караван, по левой протоке в море! Морем до реки Оленек, там где-то разгрузка барж, и обратно. Морем! Соленая вода! Хватит ли запаса пресной? Буксирчик-то совсем маленький, колесный, 200 лошадиных силенок всего. А волна? И корпус жидок, и плицы на волне не работники. А не дай Бог засолят котел! Любая из аварий – взрыв котла. Вот где, наконец, оправдается неусыпная бдительность агентов КГБ! Вот и попался вредитель!

Рассказал кратко о своей нужде: не хочу преподавать, не набравшись практического опыта. – Два дня тому назад на вашем месте сидел мой боевой товарищ. Он был сбит, прикрывая меня, когда мы бомбили Калининград. Попал в плен. Остался жив. Просил устроить на работу. Я-то его знаю, я ему обязан. И знаете, с большим трудом удалось устроить его в аэродромную команду в провинциальный городок.

Ленинградцы воскресали и физически и духовно – первые, замерзшие, голодные. Страна напрягалась помочь жителям города. Поначалу ограничили въезд, чтобы не усугубить проблемы. Возвращались эвакуированные, дозволено въезжать студентам. Но рвался и прорывался, маскируясь в солдат, разный люмпен. Начались грабежи. Пострадал и я.

Месяц в проверочном лагере в Премнитце, где письменно доложил о хороших и плохих.. Нам дают возможность говорить! Мне дали ученическую тетрадку. Кого-то интересуют мои сведения, а может и мысли! Значит, не просто «равняйсь, шагом марш!». О, мыслей много накопилось за три года, жгучих мыслей.

Меня, более слабого физически, лагерная вошь свалила в тифозный барак. Провалялся там осень и зиму 1942-43 годов. Посреди двухэтажных нар огромного сарая топилась металлическая бочка. У нее сидят «санитары» – переболевшие. Днем у них много работы – идет на потоке замена «новым пополнением» мест, освобождаемых вывезенными в братскую могилу. Позже на ней установят обелиск с цифрой 30 тысяч.

Как необученных, отбирают большую группу, садят в хорошо оборудованные теплушки – и в Закавказье. Там еще переход в 300 км к турецкой границе, в Ахал-Цих, где 30 лет назад служил и мой отец. 100 дней учебы, тренировок, ночных бросков – мы радисты. Меня произвели аж в старшие сержанты – командиром отделения своих однокашников-студентов. Не могу не похвастать: на дивизионных учениях принял контрольную шифрограмму без ошибок.

С чего начать? С 1905 года, когда деда убили казаки на Алчевском металлургическом за участие в стачке? С сиротства в 13 лет? С ухода на войну, пятижды добровольно? С позора пленения вместо смерти? Да и как писать о себе? Это же невозможно: если все, как было (как я помню), – скажут – врет, оправдывается, хвастает.