Наша группа закончила мыться, пришла другая группа девочек, незнакомых. Подача воды кончалась. Из крана сочилась тоненькая струйка. Все с удивлением смотрели на меня и молчали. В двух словах воспитательница объяснила, в чем дело, и попросила смыть грязь. Она подвела меня к девочке, мывшейся на крайней скамейке, и незнакомая девочка набрала из своего тазика воды в сложенные лодочкой ладошки и вылила ее на мое плечо.

Инфекционных больных и их семьи высаживали где попало, лишь бы избавиться от угрозы повальной эпидемии. Милочку с мамой и бабушкой высадили ранней морозной весной в открытом заснеженном поле. Никого и ничего не было в этом поле. Лишь вдали виднелась деревенька, но не было сил дойти до нее. Девочка бредила. Губы пересохли, дыхание прерывалось. Милочка умирала.

Дениса привели в детский дом летом сорок второго, перед эвакуацией. Долговязый, толстогубый подросток был робок и неуклюж. Он отличался от всех своей настороженностью и замкнутостью и выглядел обиженным и виноватым. Денис часто озирался, словно выяснял, кто еще хочет его обидеть, и обидчики всегда находились. Особенно старался Ленька, задиристый и ехидный «шпаненок», готовый досадить всем сразу и поколотить каждого в отдельности.

Поздно вечером возвратился Саша, один, на костылях. Что случилось? А ничего не случилось. Он не отстал от своей группы, не потерялся. Он решил остаться в Ленинграде. Он так и объяснил, что не может покинуть свой город. Его уговаривали поехать с очередной группой детей, но напрасно! В своем решении Саша был непреклонен. Вскоре он ушел из детского дома, попрощавшись с каждым из нас. Почему ушел? Он хотел работать. В годы блокады на заводах работали подростки Сашиного возраста, но ведь у них были ноги, а наш Саша…

Сашу принесли в детский дом из госпиталя, вместе… с костылями. Саше было лет 11-12. У него не было руки почти до локтя и ноги тоже не было, почти до колена. Мама и бра­тик умерли от голода, Саша зашил их в простыни и отвез их по очереди туда, где склады­вали трупы. Возвращаясь домой, Саша попал под обстрел. Руку оторвало, ногу размозжило так, что пришлось ампутировать почти по колено.

Ольга Николаевна была с нами почти весь февраль и вдруг не пришла. Говорили, что она упала, возвращаясь домой, и… не встала. На следующее утро кто-то из старших девочек скомандовал: «На зарядку!» и мы хором повторили ее оптимистическую присказку: «Январь пережили, февраль переживем, а в мар­те запоем». Должно быть, мы произнесли эти стихи в память об Ольге Николаевне, они так и остались с нами до конца марта. Но и в марте нам было тяжело, и мы «не запели».

Наконец тяжелая дверь открывалась, но мои трудности на этом не заканчивались. Надо было как-то подняться на второй этаж по длинной полукруглом лестнице. И я поднималась, пересаживаясь с нижней ступеньки на верхнюю задом наперед. Преодолев лестницу, надо было встать на ноги и пройти в мамину палату, напротив лестницы. Мамина кровать была справа, за дверью. Мама так изменилась, что ее трудно было узнать.

Вспоминая блокаду, я поражаюсь маминому мужеству и самоотверженности. В минуты опасности мама была собранной и спокойной, и, наверное, потому к ней тянулись дети, и взрослые, как к сильному и волевому человеку. Даже не пытаясь как-то защитить себя от невзгод, она самоотверженно прикрывала собою учеников и подопечных, считая такое поведение вполне естественным для учителей военного времени, на которых пала ответственность за жизнь детей.