Когда фашисты только наступали, передвижение местных жителей резко не ограничивалось. Мы не один раз ходили в лес и были на одной партизанской стоянке в Дубовой роще и знали наиболее безопасные подходы к ним. На этот раз мы решили пробираться со стороны Брянской области, где немцы, опасаясь партизан, появлялись реже.

Мое напряженное до предела внимание сосредоточилось на черной кобуре, из которой высовывалась ручка пистолета, напоминающая пятачок нашей хрюшки. Вдруг немец положил щетку, выпрямился, скрестив руки на затылке, вобрал в себя воздух — и громкий, глухой хлопок вырвался из его тела. Меня это так поразило, что я невольно раскрыл рот и стоял как парализованный.

Жители деревни, все, кроме женщин и детей, ушли в лес. Но разрыва между оставшимся в деревне населением и ушедшим не было. Те и другие продолжали жить одними интересами и заботами. Разница была только в том, что к бывшей власти пришла еще одна власть — «строгая, непонятная, враждебная фашистская власть». Она как бы устанавливалась днем, а с приходом ночи возвращалась партизанская власть, или прежняя, настоящая.

Раздавался предсмертный визг свиней, шум перепуганных кур и гусей, за которыми гонялись люди в немецкой военной форме, раздавались крики женщин и изнуряющий душу плач детей. Село наполнилось многоголосным непривычным шумом и стелющимся дымом. Немцы доили коров, неумело подсаживаясь под них, жгли костры, на которых жарили свиные туши, тут же справляли нужду, насиловали и глумились над женщинами, громко орали песни, напоминающие вой собачьей стаи.