Бои за освобождение правобережья Волхова

Декабрьские бои 1941 года за освобождение правобережья Волхова и захват плацдармов на его левом берегу в январе 1942 года (Тихвинская наступательная операция)

Числа 20 ноября 1941года я получил приказ оставить Муравьи и перейти в район Никиткино для артиллерийской поддержи нашей пехоты, занимающей там оборону.

Деревня Никиткино была расположена в 2–2,5 км на восток от Муравьев. На юг от Никиткино в пределах 300–400 метров находился командный пункт (КП) 2-го батальона 1002-го стрелкового полка. Начальник штаба батальона, мой старый знакомый по боям еще на рубежах Малого Волховца, ознакомил меня с обстановкой. Батальон занимает оборону около одного километра по опушке леса ниже д. Никиткино и продолжает возводить оборонительные позиции. Противник в составе 250-й пехотной дивизии (голубой) занимает оборону по южной окраине Никитино и далее по лесу на северо-восток в направлении населенного пункта Посад. Пока особой активности не проявляет. Разведчики шутили: зализывает раны, полученные в Муравьях. Ведет артиллерийско-минометные обстрелы нашего переднего края и укрепляет свою оборону. Как такового населенного пункта Никиткино не было. Кое-где торчали ножки от кроватей и разбитые остатки печных труб. Уцелел лишь один большой сарай. Все, что от Никиткино уцелело, противник использовал на строительство дзотов и блиндажей еще до нашего прихода.

Получив все необходимые данные по артиллерийскому обеспечению поддержки пехоты и доложив начальнику штаба о своих возможностях, мы вернулись на передовую, которая проходила метрах в 100–150 от КП батальона. На передовой мы выбрали место для своего наблюдательного пункта, установили наблюдение за противником и с наступлением темноты начали его оборудовать. Вырыли котлован для землянки, заготовили лес для накатов, и к рассвету основные работы были закончены и замаскированы. С рассветом начал пристрелку. Подготовил данные, предал на батарею, вышел из землянки, скомандовал: «Огонь!». С передовой мне передают: «Выстрел!», и тут же в непосредственной близости от меня – разрыв. Подумал: «Вот фриц, не дал понаблюдать, где мой разрыв!». Снова скомандовал: «Огонь!», и сразу же разрыв. Мелькнула мысль, не мой ли это снаряд? Скомандовал зарядить и доложить, а сам жду, когда будет потише. И в эту паузу уже не встаю и командую: «Огонь!». И снова рвется снаряд около НП. Начальная скорость снаряда у 76-мм пушки – 760 метров в секунду, скорость звука – 334 м/с, поэтому сначала прилетит снаряд и разорвется, а потом уж дойдет до слуха звук выстрела батареи. Вот за это противник не любил 76-мм орудия. Вроде тихо, мирно и вдруг взрыв, а потом уж долетает до ушей выстрел. Никаких мер нельзя предпринять для сохранения своей жизни, допустим, присесть на дно окопа или прыгнуть в воронку. У других-то артиллерийских систем все наоборот: вначале слышен выстрел, потом звук летящего снаряда, а потом уже его разрыв.

Возвращаюсь в землянку, вызываю к телефону командира огневого взвода, сообщаю ему о стрельбе по мне, сверил установки (прицел, уровень, угломер) – все правильно, а снаряд метров на 600 не долетает. В чем дело? Отвечает, что на этой партии снарядов нет маркировки. Маркировка – это как бы паспорт данного снаряда, его характеристика, на что он способен, а ее-то и нет. Стрелять нельзя и не стрелять тоже нельзя. Увеличиваю прицел и достигаю цели стрельбы. Вскоре командир огневого взвода вызвал меня к телефону и доложил, что это снаряды для полковых 76-мм пушек, а у нас тоже 76-мм, но дивизионная пушка. Внешне снаряды идентичны, но по содержанию пороха в гильзах – разница, и эту разницу можно узнать из маркировки снаряда, но ее-то и не было. Спрашиваю, как они-то узнали, что снаряд от полковой пушки, отвечает, что заряжающий догадался. Заряжающий – это тот боец, который берет снаряд и посылает его с казенной части в ствол орудия. Этот заряжающий своими руками перебрал уже многие сотни, если не тысячи снарядов. Он и установил, что порох в снаряде пересыпается, то есть в гильзе есть пустое место, а в наших снарядах гильзы полностью заполнены порохом. Вот почему снаряды из этой партии летели ближе. С тех пор в аналогичной ситуации (снаряд без маркировки) расчет брал снаряд в руки, поворачивал его гранатой вверх, а дном гильзы – вниз и обратно. И если порох пересыпался в гильзе, то расчет откладывал его в сторону, говоря: «Полковой». Вот так стали сортировать снаряды.

Такие случаи бывали крайне редко, но, к сожалению, все же бывали. Ну, а уж особенности конкретного снаряда при отсутствии маркировки не учитывались, что приводило к увеличению расходов боеприпасов. В целом же огневая инициатива принадлежала противнику. Мы отвечали ему редко, экономили снаряды, укрепляли свои оборонительные сооружения, зарывались в землю.

Вскоре недалеко от нас обустроились разведчики и связисты 6-й батареи 122-мм гаубиц образца 1938 года во главе с командиром взвода управления лейтенантом Егоровым. Егоров рассказал мне, как их бросили приостанавливать наступление немцев на участке 267-й стрелковой дивизии в районе Русса и Змейское, которые уже были у противника и откуда они вынуждены были отходить. И лишь правее Никиткино они смогли остановить противника и, как и мы, вели с ним жестокие оборонительные бои. Лишь упорное сопротивление воинов 305-й стрелковой дивизии вынудило противника перейти к обороне.

Наше усердие в этих боях своеобразно отметил командир дивизиона капитан Домнич. Он прислал нам прессованные кубики из сахарного песка с какао, которые мы съели за 2–3 дня как конфеты, ничем не запивая, так как ни чая, ни воды у нас не было. Как не было и чистого снега, он был покрыт пороховой гарью от разрывов снарядов.

На правом фланге несуществующего Никиткино сохранился длинный сарай. Снарядов нам не давали. Этот сарай немцы могли использовать для создания сооружений под огневые точки. И тогда мы с Егоровым выползли в боевое охранение, которое располагалось на нейтральной полосе, из винтовок трассирующими пулями подожгли сеновал, сарай сгорел дотла. Вся местность стала нами просматриваться. К нам приполз связной командира батальона и спросил, кто поджег сарай. Мы назвали свои фамилии, и он уполз обратно.

Вечером, когда наступили сумерки, и стрельба почти прекратилась, два человека с гармошкой прошли по нейтральной полосе вдоль обороны, громко распевая частушки. С обеих сторон наступила абсолютная тишина. И как наши бойцы, так и испанцы слушали это чудо с глубоким вниманием. И лишь когда эти двое закончили петь и играть и скрылись в укрытие в направлении штаба батальона, началась оживленная перестрелка. Это, пожалуй, единственное выступление самодеятельных артистов, которое я слышал на передовой. Настоящих артистов выступать на передовой линии никто бы не рискнул выпустить. Слишком велик риск, их могли бы накрыть артиллерийско-минометным огнем и огнем из стрелкового оружия, в итоге они все бы погибли.

Но вот нам сказали, чтобы снарядов не жалели, теперь они у нас всегда будут. И тут началось, правда, не сразу, так как привыкли их экономить, но это быстро прошло. Откуда бы противник ни выстрелил, туда сразу посылаю снаряд. Если огонь ведет его батарея, то по ней бью без всякой экономии снарядов. Постепенно огневая инициатива перешла к нам, а затем со стороны противника редко кто осмеливался выстрелить, ибо сразу будет нами наказан. Мы уже стали ходить на передовой во весь рост без опасения, что по нам откроют огонь. Такое блаженство продолжалось с неделю. В это время части 52-й армии – наш сосед справа – освободили город М. Вишера. И вдруг приказ – экономить снаряды и снова «голодный паек», то есть их расход в пределах определенной нормы в день. Два дня было сравнительно тихо. Затем противник начал изредка постреливать, мы не отвечаем. Он осмелел, и началось все по-старому: нас бьют, а мы не отвечаем – экономим боеприпасы. Как таковые они есть, но все в неприкосновенном запасе, а лимита 10–15 снарядов в сутки явно мало.

В ноябре 1941 года мне и Егорову присвоили очередные воинские звания, и мы стали старшими лейтенантами. Я считал, что мне это звание присвоено рановато. Для меня были примером мои командиры по военному училищу: лейтенант Орлов и старший лейтенант Волков, до которых я еще явно не дорос ни в знаниях, ни в опыте.

Наступил декабрь, последний месяц 1941 года. На наш наблюдательный пункт пришли командир дивизиона капитан Домнич и командир нашей батареи старший лейтенант Ротинов. Сразу почувствовалось, что-то готовится. Я доложил им обстановку, какие и где находятся у противника огневые точки, куда, как и когда ведется из них огонь. Как организована наша оборона: наблюдение за противником, наша организация огня, состояние с боеприпасами, организация питания личного состава на НП. Ответил на их вопросы. Затем мы зашли в нашу землянку, где капитан Домнич сел около выхода, а я рядом с ним справа – здесь было светлее. Остальные сидели в глубине землянки. Изучив нашу схему огней, капитан Домнич дополнил ее, и сам приступил к подготовке артстрелковых данных, а я ему помогал, поддерживая карту и планшетку. Артобстрел противника усилился. Один из снарядов разорвался в траншее у входа в землянку. Капитан Домнич был ранен. В левую щеку влетел осколок и выбил зубы, которые он выплюнул вместе с осколком. Второй осколок пробил плечевую кость правой руки. Своей головой и рукой он как бы прикрыл меня, и я остался невредим. Начали его перевязывать. Я держал его руку обеими руками и думал, перебило кость или нет? Если в месте ранения рука пошевелится, то перебило. И я пошевелил руку, – шевелится. Он спокойно сказал: «Ой, больно! Осторожней!». Я мысленно обругал себя, что мне уже 18 лет и давно уже воюю, а причинил такую боль любимому мной командиру. Наложили шины из подручного материала, перевязали, и в сопровождении Ротинова Домнич ушел в медсанбат. Больше я капитана Домнича никогда не видел и не слышал. Мы потеряли прекрасного командира и человека.

Командование дивизионом принял командир четвертой батареи капитан Масляков – строевой кадровый командир. На огневой позиции батареи начали поступать снаряды, но их расход был весьма ограничен, а количество их увеличивалось, накапливалось. В один из дней привезли даже зажигательные снаряды. Их устройство мы знали, но стрелять ими не приходилось.

Вечером в сумерках меня позвали к телефону и далеко не трезвым мужским голосом приказали сжечь деревню, то есть Никиткино. Она давным-давно выгорела, и о ее существовании в былое время свидетельствовали лишь кое-где торчащие из-под снега полуразрушенные печные трубы да ножки железных коек. Кроме того, в темное время суток очень хорошо видны вспышки стреляющей батареи, по которым легко определить ее координаты. А это означало, что батарея может быть уничтожена. А тут голос с заплетающимся языком, не называя себя, в грубой форме приказывает сжечь несуществующую деревню. Так мог поступить человек, не представляющий обстановки, сидящий в тылу с полным безразличием к людям-артиллеристам, которых он обрекает на бессмысленную смертельную опасность. Я этому человеку ответил в не менее грубой форме, подчеркнув его невежество, и в заключение сказал, что у меня есть «пятнадцатый» (у каждого командира был свой номер по телефону или рации, по которому к нему обращались, а не по званию и фамилии) – это мой командир дивизиона, и, если он мне прикажет, я выполню. Через некоторое время мне позвонил командир дивизиона капитан Масляков и спросил, не звонил ли мне «пятый»? («Пятый» – это начальник артиллерии дивизии полковник Амутов). Я ответил, что нет; мне звонил какой-то пьяный и приказывал сжечь деревню, на что я ему ответил, что у меня есть «пятнадцатый» и только его приказы я выполняю. Масляков сказал, что это был он и приказал послать меня в разведку с разведчиками пехоты, которые сейчас в штабе батальона готовятся к выходу, и мне нужно быть там с разведчиками. Я обратился к своим разведчикам, сказал, какой получил приказ, и спросил, кто хочет добровольно идти со мной. Двое изъявили желание. Я взял одного, и мы ушли на КП батальона, который был метрах в 150 сзади от нас.

На КП батальона уже была создана разведгруппа под командованием старшего адъютанта батальона (начальника штаба батальона). Я ему доложил, что по приказу начальника артиллерии дивизии полковника Амутова мы прибыли в их группу с целью засечь огневые точки противника в его расположении. Перед разведгруппой была поставлена задача: уточнить нахождение оборонительных сооружений в глубине обороны противника и по возможности взять «языка». Все свои документы мы сдали и встали в строй. Группа насчитывала человек 15. Опытных разведчиков во главе со старшиной было три человека. Большинство из группы впервые шли в разведку. Сделали короткий инструктаж, и мы гуськом двинулись к передовой батальона на ее левый фланг.

На левом фланге с соседом не было сплошной обороны. С нашей стороны и со стороны противника ходили только патрули, которых разделяла колючая проволока. Прошли немного, и обнаружилось, что один красноармеец болен куриной слепотой. Старший адъютант спрашивает: «Почему не сказал, что болен куриной слепотой?». Боец отвечает: «А как же я скажу, ведь не поверите и еще трусом назовете!». В темноте этот боец ничего не видел. Пришлось выделить еще одного, уже здорового человека, чтобы отвести больного обратно в батальон. Вот так, еще своих окопов не прошли, а двух человек уже потеряли. Старшина со своими двумя разведчиками уползли вперед к колючей проволоке и затем подали нам сигнал продолжать движение. У проволоки остановка. Один боец стал возиться с гранатой, и она зашипела. Старший адъютант показал ему направление, велел бросить и приказал лечь. Все легли, граната разорвалась метрах в двадцати от нас, никого не задело, потерь нет.

Оказалось, что боец решил подготовить гранату к бою, запал вставил, а он тут же наткнулся на боек. Вот тебе и разведчики. Человека три были взяты из прибывшего пополнения и сразу в разведку послали. С другой стороны, начинать-то надо, все когда-то первый раз были в разведке. Осторожно обошли переднюю линию обороны противника и гуськом по мелколесью пошли дальше. А ведь этим мелколесьем мы совсем недавно ходили на огневую позицию во весь рост, никого не боялись, а теперь по своей земле крадемся, ибо кругом сидят в своих дзотах наши враги. Если впереди идущие замечали что-то подозрительное, то поднималась вверх рука, и мы все ложились в снег. Такие остановки довольно часто повторялись, но было тихо и спокойно. И на одном из таких привалов я умудрился задремать. Меня разбудил мой разведчик, и мы ускоренным шагом догнали впереди идущих.

В конце концов дошли до второй линии обороны, подползли к блиндажу, от которого метров на двадцать были на веревочках разложены по снегу пустые консервные банки. Кто-то неосторожно одну из них задел, и тут же в нашем направлении застрочил пулемет противника. Два разведчика ушли в обход этого блиндажа, но элемент внезапности был утрачен. Раздосадованный старшина-разведчик подполз к этим банкам и все их сгреб в одну кучу. Затем вернул назад своих двух разведчиков, что начали обход блиндажа противника, отполз к нам. Когда стрельба поутихла, мы отошли немного обратно, и старший адъютант батальона после небольшого обмена мнениями принял решение на возвращение к своим, о чем он просигналил ракетами на нашу передовую. Другой связи у нас не было. Настроение у всех несколько испортилось тем, что задачу по взятию языка не выполнили. Кроме одного молодого бойца, который с восторгом говорил, что считал разведку трудной и опасной работой. Оказывается, ничего страшного нет, он совершен-но не испугался. Нам было это откровенно смешно слушать и смотреть на него. Разубеждать его никто не стал, зачем человеку портить впечатление о его первой разведке. Пусть походит в разведку и, если останется жив, то сам поймет, насколько это рискованное и опасное занятие. Но зато мы выявили опорный пункт противника с хорошо организованной круговой обороной, откуда взять языка было невозможно. Вернулись на КП батальона, старший адъютант доложил о результатах разведки, нам вернули наши документы, и мы пошли на свой НП, где я сразу составил схему огневых точек противника, которые удалось обнаружить, и завалился вместе с моими разведчиками спать. Довольно подробно описание этой разведки сделано потому, что ни до нее, ни после мне не приходилось сталкиваться с такой наспех сколоченной разведгруппой. Но приказ есть приказ, и мы его выполнили.

Поспать мне удалось часа два. На НП пришел командир батареи, разбудил меня, и мы начали готовить данные по вновь открытым в разведке огневым точкам. Об этой огневой подготовке была заметка в нашей дивизионной газете 305-й стрелковой дивизии. Задача по обнаружению огневых точек и примерному определению их координат выполнена. С нашей стороны потерь не было. Результаты разведки я доложил командиру дивизиона капитану Маслякову. Начальник артиллерии дивизии полковник Амутов не спрашивал меня об итогах разведки и проявлял ли он к ним какой-либо интерес, я не знаю.

Другие разведгруппы нашей дивизии были более удачливы и возвращались не только с выявленными ими опорными пунктами противника, но и с «языками», которые были из испанской «голубой» 250-й пехотной дивизии. Все пленные были одеты по-летнему, с обилием у них насекомых. Таких пленных показывали нашим бойцам. Пленные лепетали, что Гитлер и Франко капут, и непрерывно почесывались. Вид у них был крайне жалкий. Такая «наглядная агитация» не оставляла сомнений в нашей победе в предстоящих боях, о которых пока не говорили, но все были уверены, что скоро мы пойдем в наступление.

К этому времени оборона противника была настолько прочной, что прорвать ее было очень непросто. 250-я пехотная дивизия (испанская «голубая») располагала сильными огневыми средствами в виде тяжелых и легких пулеметов, тяжелых и легких орудий и минометов. Перед передним краем обороны – проволочные заграждения, минные поля, далее – окопы, доты, дзоты, которые между собою связаны ходами сообщений полного профиля. В глубине от передовой линии созданы опорные пункты с круговой обороной, насыщенные огневыми средствами с запасом боеприпасов.

Многое из этого было нами выявлено в процессе ведения активной обороны и проведения разведки на всю глубину обороны противника. Вот что написал об этом бое заместитель начальника политуправления Северо-Западного фронта В. Н. Глазунов: «Наступление началось 4 декабря. Предстояло сокрушить опорные пункты противника на фронте Посад – Никиткино – Дубровка. Наступающие подразделения 305-й стрелковой дивизии полковника Д. И. Барабанщикова, истребительные фронтовые отряды и отряды Новгородской армейской группы при поддержке артиллерии и авиации в четырехдневном наступлении выбили противника из ряда населенных пунктов, уничтожив тысячи солдат и офицеров. Наши части захватили много вооружения и военного имущества.

Этой удачной наступательной операцией и завершился тяжелый 1941 год»[1]. Так же примерно сообщалось и в официальных сводках. А для нас это выглядело, конечно, полнее.

В то время мы впервые слушали, как работала реактивная артиллерия («катюши») в районе Посада. Очевидцы потом рассказывали, что от разрывов ее снарядов все горело: и железо и земля, не говоря уж о дереве. Командир взвода управления батареи на том участке лейтенант Артемичев со своими разведчиками и связистами первыми вошли в деревню, где, кроме трупов противника, ничего не было.

[1] Южнее озера Ильмень: Сб. воспоминаний. Изд.2-е доп.и испр. – Л.: Лениздат, 1985. С.88.

Материал для публикации передал:
Владимир Александрович Добров

Продолжение следует.

Воспоминания ранее были опубликованы «Бои под Новгородом 1941-1942″ Екатеринбург 2005, Издательский дом УрГЮА. Тираж 100 экземпляров.