Буду жить!

Полковник Яков Михайлович Ляховецкий

В 2007 году в адрес портала «Непридуманные рассказы о войне» полковник Яков Михайлович Ляховецкий передал свои военные воспоминания. После публикации он продолжил работу над текстом. Были внесены дополнения и уточнения. Новые архивные документы (боевые приказы, распоряжения, наградные листы и др.) позволили подробнее рассказать о боевых действиях 28-го ОГМД, в котором служил Яков Михайлович, его боевом пути. А, главное, дополнить воспоминания рассказом о ратных подвигах гвардейцев дивизиона, назвать многих по фамилиям (более 40 фамилий).

В полковом пункте медицинской помощи (ППМ) дежурный врач сортировал прибывающих раненых: кого на перевязку, кого – на эвакуацию в медсанбат, госпиталь. Меня все больше мучила жажда, хотелось пить, я попросил воды, но врач, строго оборвав меня, заявил, что пить ни в коем случае нельзя, и наказал ездовому побыстрее доставить меня в медсанбат.

Дорога к нему проходила мимо нашего расположения. Остановив подводу, сопровождающий меня связист разыскал военфельдшера дивизиона гв. лейтенанта медслужбы Соколова Георгия Ефимовича. Вскоре он возвратился вместе с ним. Подъехала санитарная машина.

446 ОМСБ (отдельный медсанбат), куда меня доставили, размещался в сосновой роще. Возле палатки приемно–сортировочного отделения всюду в ожидании врачебного осмотра лежали на плащ–палатках, подстилках из соснового лапника, просто на траве, стояли, сидели под соснами наспех перебинтованные раненые.

Меня прямо с машины дежурный врач приемного отделения срочно направил на операцию. Из санпропускника я попал в операционную, в которой было несколько операционных столов. Мне дали эфирный наркоз. Я закашлялся. Погружаясь в глубокую дрему, я еще почувствовал, как хирург делал надрез на животе, услышал, словно откуда–то издалека, что он что–то озабоченно сказал своим ассистентам и потом как–то враз провалился в какую–то глухую бездну, и больше уже ничего не чувствовал и не слышал.

Очнулся уже в послеоперационном отделении. Будто сквозь туманную дымку, постепенно рассеявшуюся, возникла передо мной молодая медсестра в белом халате и белой косынке, повязанной на голове. Увидев, что я открыл глаза, она облегченно вздохнула и, приветливо улыбнувшись, сказала негромко:

— Все в порядке. Доктор сделал операцию, удалил осколок. Будешь жить.

И это — «все в порядке» и «будешь жить» — было сказано с такой задушевностью и уверенностью, что и я проникся этой мыслью, хотя после операции чувствовал себя неважно.

Молодую медсестру звали Дусей Селиховой. Общительная, внимательная, она досматривала меня в послеоперационный период до отправки из медсанбата в госпиталь, заботилась все эти дни и ночи о том, чтобы вывести меня из крайне тяжелого состояния, не допустить осложнений.

У нее были удивительно легкие руки. Все, что она делала – уколы, введение лекарственных препаратов в вену, другие процедуры по назначению врача, — все у нее получалось легко, безболезненно.

Она обладала необыкновенным даром, чуткостью и заботливостью, состраданием. Откроешь, бывало, глаза, чуть слышно застонешь, а у постели уже видишь Дусю Селихову. Вроде никуда не отлучалась, пока я после принятия снотворного спал. Проверит повязку на животе, если надо, подбинтует, поправит подушку и одеяло, скажет участливо: «Потерпи, скоро пройдет», и словно уже боли нет и, правда, стало легче.

Как–то после войны я узнал, что из каждых ста фронтовиков, получивших ранение в живот, в живых оставался только один.

И то, что среди них суждено было оказаться и мне, безусловная заслуга хирурга, оперировавшего меня (к большому сожалению, не помню его фамилии), медсестры Дуси Селиховой, многих других врачей, медсестер, нянь, которые в то трудное время вылечивали и высматривали меня в медсанбате и в госпиталях. Низкий поклон им и благодарность!

Как свидетельствует статистика, из более 14 миллионов ранений, полученных на фронтах Отечественной войны, 440 046 ранений было в живот (3,1 %).

В медсанбате я пробыл неделю, а затем 16 августа меня эвакуировали в 564-й госпиталь. В палате со мной находилось несколько раненых офицеров из 274-й стрелковой дивизии. От них я узнал, как развивались события в районе высоты 216.6. в последующие после моего ранения дни.

Сменившая разбитые полки 113-й немецкой пехотной дивизии 18-я моторизованная дивизия (18 мд), которую перебросили из-под Смоленска, непрерывно атаковала высоту 216.6. Контратаки следовали буквально одна за другой. В них, кроме пехоты, участвовали танки, массированные бомбовые удары наносили вражеские бомбардировщики. Но все контратаки были отбиты и, понеся большие потери, 18-я мд начала отход, оказывая упорное сопротивление на промежуточных рубежах. Борьба велась за каждый населенный пункт, каждую высоту. Раненный южнее выс. 216.6. в д. Кухарево офицер рассказывал, что за эту деревушку, сожженную фашистами, велись бои весь день, и только к вечеру удалось освободить ее.

20 августа госпиталь с группой офицеров посетил член Военного совета 31-й армии ген.-майор Русских Александр Георгиевич. Многих раненных офицеров он знал лично, помнил их имена отчества. В палате – тут все были тяжелораненые – он вручил правительственные награды. Получил награду и я. Вручая мне медаль «За отвагу», которой я был награжден командующим 31-й армией ген.-майором В.А. Глуздовским, приказом №0124 от 10 августа 1943г., он сказал, что эресовцы очень помогли пехоте в проведении наступательной операции своими залпами.

Уже после войны, перебирая переписку, я нашел письмо зам. командира нашего дивизиона по политчасти гв. капитана Ядренникова Николая Пименовича моей матери, обеспокоенной тем, что долго не получала от меня писем.

22 августа санитарным самолетом С-2 меня переправили в СЭГ-290 (сортировочно–эвакуационный госпиталь). Он находился в Пыжовском лесу, в 12 км от Вязьмы. Хотя палата, в которую я был помещен, размещалась в землянке, в ней было просторно, светло и уютно. У кроватей тумбочки, стены оббиты фанерой, пол устлан досками, на окнах занавески из марли.

С годами трудно вспомнить детали, подробности, фамилии врачей, медсестер и других медработников. Этот пробел в какой–то степени позволила восполнить документальная повесть Вильяма Гиллера о СЭГ -290 «И снова в бой…» /М.1981/. Из нее, кроме того, я узнал, как был развернут госпиталь в лесу под Вязьмой весной 1943г., что он из себя представлял в то время.

В Пыжовском лесу для госпиталя в короткое время было выстроено более 7900 кв. метров подземных и 4200 кв. метров полуподземных помещений, сооружены грунтовые дороги в четыре с лишним километров. От станции Пыжовка в расположение госпиталя проведена узкоколейка, по обе стороны которой в лесу располагались отделения для раненых, операционные, другие службы. Вдоль узкоколейки на территории госпиталя была расположена «Березовая роща» с деревянным настилом, высаженными березками.

Наше хирургическое отделение для раненых в грудную клетку и живот было оборудовано в вырытом в лесу котловане длиной в пятьдесят, шириной в двадцать метров и глубиной в два человеческого роста, с накатом из бревен на рельсовых перекрытиях. За палатами для приема раненных в самом центре землянки – в правом и левом отсеках – находились операционная и перевязочная, а в конце ее размещались палаты для лечения и эвакуации раненых. В них было много света, так как в наземной части землянки окна сделали на всю длину.

Руководил отделением Сергей Петрович Полевой, опытнейший хирург и организатор. Он, как отмечал В.Е. Геллер, вечно погруженный в работу, переутомленный до предела, забывал обо всем на свете, кроме своих раненых. В отделении трудились хирурги Ирина Еремеевна Зернова, Евгений Иванович Харламов, ст. медсестра Раиса Минакова и многие другие. Все они работали самоотверженно, проявляя о нас, раненых, большую заботу.

Несмотря на тяжелейшие условия военного времени, в госпитале были обеспечены надлежавшее медицинское обслуживание, нормальное питание. В палатах — уют, на кроватях чистое постельное белье. В приемно-сортировочном отделении, куда первоначально поступали раненые, медсестры, дружинницы разносили в корзинках завернутые в бумагу бутерброды с маслом, колбасой, сыром.

В госпитале под Вязьмой я пробыл пять дней. 27 августа «летучкой» по узкоколейке меня с партией тяжелораненых вывезли на станцию Пыжовка. У платформы уже стоял санитарный поезд №147. Выгрузив нас, «летучка» возвратилась за очередной партией раненых.

Эвакуацией руководила начальник эвакоотделения Наташа Воробьева, совсем еще молодая девушка с коленкоровой папкой в руках. Выполняя ее указания, санитары с носилками без суеты, сноровисто и быстро размещали нас в пассажирских вагонах поезда.

Вагон, в который меня поместили, был с широким проходом с двумя рядами подвесных коек, в которых раненые лежали как в люльках.

В Москве, куда мы прибыли, наш состав долго не задерживали. С Казанского вокзала его отправили на юг, в Грузию. Ехали через Рязань, Миллерово, Ростов. На остановках с перронов станций в окна заглядывали женщины, ища среди раненых своих родных или близких, которых, возможно, именно этим эшелоном отправляли в тыл, желали нам скорейшего выздоровления.

В пути находились долго. Только через полмесяца, 19 сентября прибыли к месту назначения, в Цхалтубо, в эвакогоспиталь 2452.

Благодаря сохранившейся переписке и записям в блокноте, я могу теперь вспомнить, что находился на лечении в корпусе №1, 3-м отделении, палате №42, а моими соседями по палате были раненые офицеры Б. И. Скворцов и А. С. Горячкин.

В госпитале (начальник капитан Кобахидзе), как и в СЭГ-290, был образцовый, строго заведенный порядок, хорошо налажено лечение, уход за ранеными, питание.

Ранение у меня было тяжелое, рана заживала медленно, и в госпитале я пробыл, проходя лечение, 3,5 месяца. Моим лечащим врачом была средних лет женщина, опытный хирург (к сожалению, фамилию не припомню). В палату приходила она неизменно в белоснежном, аккуратно выглаженном халате, была подтянутой, стройной, и внешне казалась чуть строгой. Но при осмотре взгляд ее излучал доброту и внимание.

Постепенно я стал поправляться. И хотя последствия ранения давали о себе знать еще, но я смог уже выходить из корпуса на территорию госпиталя, и даже несколько раз побывал в городе.

В последнее время меня больше всего беспокоило, как бы я, молодой офицер (19 декабря мне исполнилось 20 лет) не был признан при выписке инвалидом, ограниченно годным к воинской службе.

Во второй половине декабря предстояла медкомиссия. И когда лечащий врач при очередных обходах справлялась о моем самочувствии, я отвечал, что чувствую себя вполне нормально и могу продолжать службу. Тоже заявил и на медкомиссии. 22 декабря 1943г. меня выписали из госпиталя, признав годным к строевой службе.

С трудом подобрал себе на складе обмундирование. Брюки там почему–то были сплошь чуть ли не гражданского покроя, черного цвета. Наконец, отыскал себе бриджи цвета хаки. Хотя они были из какой–то невзрачной фактуры ткани, но фасон мне понравился. Однако вскоре в них разочаровался. По сравнению с формой других офицеров, особенно тыловиков, мои бриджи выглядели уж очень бледно. С гимнастеркой повезло больше. На рукаве ее была небольшая, с подпалиной, заштопанная дырочка, — след от пули, но она была темно–зеленого цвета, шерстяной. Еле подобрал себе сапоги, шинель по росту, правда, однобортную, солдатскую.

Получив документы, 23 декабря поездом выехал в Тбилиси, имея назначение в 10-й учебный офицерский дивизион резерва артиллерии.

В центре города, на автобусной остановке, я спросил у подошедшего молодого офицера–грузина, как добраться на улицу, где размещался дивизион резерва. Мы разговорились. Узнав, что я выписался из госпиталя после ранения, офицер пригласил меня к себе на квартиру переночевать, заметив, что уже поздно и в дивизионе, кроме дежурного, вряд ли кого найду.

У него была просторная, обставленная добротной мебелью квартира. Знакомя меня с матерью, он сказал ей, что я офицер–фронтовик, был тяжело ранен, только что выписался из госпиталя.

Мать его, как и сын, была исключительно гостеприимна. Она с интересом расспрашивала меня о родителях, о фронте, как там на войне. Поинтересовалась, где и как был ранен, спросила не встречал ли я случайно ее старшего сына. Оказывается, он тоже фронтовик, артиллерист. От него давно уже не было писем. На фронте он с начала войны, в одном из последних писем писал, что находится в районе какого–то города, но военный цензор зачеркнул его название жирной чертой. После того, как мы вместе поужинали, выпили грузинского вина, она постелила мне в отдельной комнате. Многое забывается, но внимание и радушие, с которыми меня приняли дотоле не знакомые мне грузинские женщина и ее сын, до сих пор остались в памяти.

В учебном офицерском дивизионе, ожидая назначения, пробыл пять дней. Надо сказать, что в первый день встретили меня здесь не так радушно. Дежурный офицер, одетый с иголочки, глядя на мое невзрачное обмундирование, недовольно заметил, что я ему что-то не так, как положено по уставу, доложил. Перед Новым годом, 29 декабря я получил, наконец, предписание в Москву, в отдел кадров гвардейских минометных частей и проездные документы.

На прямой поезд билетов не было, пришлось добираться несколькими составами, в общих пассажирских вагонах. Путь до Москвы занял больше недели. На Казанский вокзал прибыл уже в следующем 1944 году, 5 января.

Из отдела кадров ГМЧ, который размещался во 2-м Доме НКО, направили в Дивизион резерва штаба формирования ГМЧ.

На метро, а затем трамваем (2 остановки) добрался в военный городок на Хорошевском шоссе, 4, где находился дивизион. В нем — как на вокзале. Одни прибывали, ожидая назначения, другие убывали, получив его.

В дивизионе пробыл я почти месяц. Уже не помню, чем конкретно было занято это время. Запомнилось, правда, как меня в составе группы офицеров в один из дней направили в распоряжение военной комендатуры. Там я и еще два офицера поступили в подчинение пехотного капитана, видимо, из штатных ее сотрудников. Капитан был строен, молод, в новенькой, ладно пригнанной по фигуре шинели, в хромовых, до блеска начищенных сапогах, голенища гармошкой. По дороге к Арбату, где нам предстояло нести дежурство, он все время шутил, сыпал анекдотами.

Приведя нас к кинотеатру «Художественный», в котором шел фильм «Жди меня», капитан объяснил, что наша задача состоит в том, чтобы следить за порядком в очередях к билетным кассам и на площади возле кинотеатра. Еще предупредил, чтобы мы без его разрешения никуда не отлучались и что в случае чего о нем можно будет справиться в администрации кинотеатра. После этого он удалился, и до конца дежурства мы больше его не видели.

В то время относительно соблюдения военнослужащими уставных положений было очень строго. Стоило кому-нибудь из них появиться на московских улицах с малейшим нарушением формы одежды, в плохо начищенных сапогах, и, не дай Бог, не поприветствовать старшего по званию, его тут же задерживал невесть откуда появившийся комендантский патруль. А это, в лучшем случае, — не меньше часа заниматься строевой во дворе комендатуры.

За время дежурства ничего существенного не произошло. Когда были проданы билеты на последний сеанс, мы начали разыскивать нашего капитана. Нашли его в одном из кабинетов. Развалившись в кресле, он любезничал с симпатичной блондинкой, лет до тридцати. Она сидела в другом кресле, заложив ногу за ногу, с открытыми коленями, курила папиросу. Капитан рассказывал ей, видимо, что-то смешное, и блондинка, глядя на него, широко улыбалась. Оглянувшись на нас, капитан бросил мимолетный взгляд на наручные часы, сказал, что мы можем возвращаться в свою часть и, повернувшись к блондинке, продолжал любезничать.

На пути в расположение, в вагоне метро, один из наших офицеров язвительно заметил, что не только в «Ташкенте» были хорошо пристроившиеся «тыловые крысы».

Конечно, и в тылу, тыловых службах кто-то должен был служить, в том числе и в комендатурах. Но вся разница заключалась в том, что одни в это трудное время действительно служили, а другие только «отбывали» службу в свое удовольствие.

Продолжение следует.

Читайте другие части воспоминаний 

Подготовил и прислал для публикации: полковник в отставке Яков Михайлович Ляховецкий
www.world-war.ru