Художественная литература

И я вдруг понял значение этих маленьких елочных свечек, наполнявших комнату своим ясным, живым трепетом, я понял значение этого воздушного, пестрого, праздничного платья, от которого веяло женским запахом духов «Красная Москва», я понял блеск этих прекрасных глаз, в которых как бы отражались какие-то другие, радостные, сияющие огни прошлого и будущего… И мою душу впервые за столько лет охватило...

Мама!.. Я закрыл глаза, и вот она передо мной, с узкой грудью, с большим, надсаженным животом, вечно занятая, вечно озабоченная. Каково-то ей без нас? Я пятым ушел из дому, а девки давно замужем. На троих из пяти уже пришли похоронные, и лежат они у матери под подушкой, вместе с хлебными карточками. Может, и четвертая уже там: на войне каждый день убивают.

В августе пришла бумага о смерти отца Вали, и Аграфена Ивановна увезла свою дочку в Берендеево. Кого прельстит рыженький блеклый домик в три окошка, обращенный в туманы Берендеева болота! Никому со стороны не мило, а себе-то как дорого! Все ведь тут сделано руками своих близких людей; тут они рождались, жили, помирали, и обо всем память оставили.

С цветущей веткой дикой яблони и с пучком ландышей по разным лесным тропинкам идут люди, потерявшие друг друга во время войны. Сколько воды пронес лесной ручей с тех пор, как они потеряли друг друга! Раненые свои души они уже начали лечить прекрасными цветами весны и слушают радостно-утешительное пение птиц.

На углу женщина повернулась от ветра и, увлекая за собой мальчика, почти побежала по переулку, словно ее преследовал этот слишком громкий и слишком нежный голос. Скоро голос смолк. Молитва окончилась. Ветер дул с моря по ледяным коридорам улиц. Впереди, окруженный багровым туманом, горел костер, возле которого грелся немецкий патруль. Женщина повернулась и пошла в другую сторону. Мальчик бежал...

Около Спас-Клепиков проходит узкоколейная железная дорога. Я проезжал по ней в самом начале весны. Поезд пришел в Спас-Клепики ночью. Тотчас в темный вагон набились смешливые девушки с ватной фабрики. Потом вошел боец с вещевым мешком, сел против меня и попросил прикурить. Бойца провожали молодая женщина и старуха. Они молчали.

Да, она любила. Любила прекрасной и чистой любовью, на которую способна юность. Любила того коренас­того, смуглого лейтенанта, который прибыл в дивизию вместе с ней и был назначен командиром кавалерийского взвода 37-го полка. Нам да­же не запомнилась его фамилия — такой он был скромный и незамет­ный внешне. Но Дуся хотела воевать рядом с любимым...

Уходит поколение отцов, А те, кто жив, беспомощны как дети. Те, кто дороже нам всего на свете, Уходят вдаль под звон колоколов. Уходят навсегда, не возвращаясь, Покинув нас в сиротстве и тоске, Уходят без заветов, не прощаясь, Следов не оставляя на песке.

Прошло пять лет,— и залечила раны, Жестокой нанесенные войной, Страна моя, и русские поляны Опять полны студеной тишиной.

Мне скажут – Армия… Я вспомню день – зимой, Январский день сорок второго года. Моя подруга шла с детьми домой – Они несли с реки в бутылках воду. Их путь был страшен, хоть и недалек. И подошел к ним человек в шинели, Взглянул – и вынул хлебный свой паек, Трехсотграммовый, весь обледенелый

Марш окончен. Большая, изнурительная дорога позади. Бойцы из пополнения шли трактами, проселочными дорогами, лесными тропинками, дружно карабкались на попутные машины, и все равно это называлось, как в старину, маршем. Солдаты успели перепачкать новое обмундирование, пропотеть насквозь и начисто съесть харчишки, выданные на дорогу.

С 1922 года в Сибирской прессе печатал свои стихи, а по приезде в Москву начал печататься и в Московских изданиях. В 1925 году вышла первая книга «Повесть о рыжем Мотэле…» — поэма о переменах, внесённых революцией в жизнь еврейского местечка. С началом Отечественной войны уходит на фронт, воюет под Брянском. В сентябре 1941 года, в бою под Ельней, Уткин был ранен осколком мины — ему оторвало...

Студент вышел из аудитории. Вытер вспотевший лоб. Некоторое время стоял, глядя в пустой коридор. Зачетку держал в руке – боялся посмотреть в нее, боялся, что там стоит «хорошо» или, что еще тяжелее – «отлично». Ему было стыдно. «Хоть бы „удовлетворительно“, и то хватит», – думал он. Оглянулся на дверь аудитории, быстро раскрыл зачетку… некоторое время тупо смотрел в нее.

Куда идем? Вопрос открыт для всех. Один зовет вперёд, глядя в глаза. Причём заметно подавляя юмор, смех, Другой – «я против», третий, вроде, «за». Я думаю, мы не идём, а на ошибках учимся, Поскольку подустали на пути.

Машенька, связистка, умирала На руках беспомощных моих. А в окопе пахло снегом талым, И налет артиллерийский стих. Из санроты не было повозки, Чью-то мать наш фельдшер величал...

Мадам в сером шелковом платье стояла на коленях у открытого окна, прижавшись головой к подоконнику, положив на него руки, и что-то шептала. Девочка прислушалась. Мадам шептала странные слова, — девочка не сразу догадалась, что это молитва. — Святая дева Мария! — шептала мадам. — Святая дева Мария. Дай мне увидеть Францию, поцеловать порог родного дома и украсить цветами могилу моего милого...

На пересылках каждый блатной должен был сообщить начальству, кто он – вор или «сука», и в зависимости от ответа он подключался в этап, направляемый туда, где блатарю не грозила смерть.

Он подошел, рассматривая меня настороженно-сосредоточенным взглядом больших, необычно широко расставленных глаз. Лицо у него было скуластое, темновато-серое от въевшейся в кожу грязи. Мокрые неопределенного цвета волосы висели клочьями. В его взгляде, в выражении измученного, с плотно сжатыми, посиневшими губами лица чувствовалось какое-то внутреннее напряжение и, как мне показалось, недоверие и...

Сенька так научился работать штыком, что чучело из земли чуть ли не с корнем вырывал. И гранату во всем батальоне дальше всех бросал, дальше командира батальона даже… Но вот бросал, бросал, два месяца бросал — а что толку? Немец вовсе в воздухе оказался — ни штыком, ни гранатой не достанешь.

Лютиков подошел. Нескладный, неестественно толстый от надетой поверх фуфайки шинели, он стоял перед Никитиным, расставив тонкие, до самых колен обмотанные ноги, и ковырял лопатой землю. — Что же у тебя болит? А? Лютиков недоверчиво посмотрел на комбата, точно не понимал, чего от него хотят, и тихо сказал: — Нутро.