Цена полета

Иван Антонович Мальцев родился 14 августа 1913 года в станице Расшеватская Новоалександровского района Ставропольского края в крестьянской семье. Окончил Саратовское погранучилище, служил начальником заставы. Затем окончил в Оренбурге Чкаловское училище летчиков.

Ветеран Великой Отечественной войны. На фронт ушел добровольцем. 28 лет прослужил в военно-морской авиации. Во время войны летал на бом­бардировочных самолетах, произвел 111 боевых вылетов. Был трижды сбит и ранен.

Награжден шестью орденами и мно­гими медалями. Демобилизовался из армии в 1962 году с должности замес­тителя командира авиационной диви­зии в звании полковника.

После войны работал заместителем директора техникума имени П. Н. Яблочкова, а затем там же военруком и руко­водителем организации ДОСААФ.

В первые дни войны нашей авиационной части было поруче­но поджечь нефтяные румынские промыслы у города Пло­ешти и склады горючего в морском порту Констанца. Эти задачи мы выполнили успешно. Промыслы Плоешти горели почти всю войну, освещая заревом маршруты наших ночных полетов. Под фа­шистское освещение мы поражали противника бомбами, ракетными снарядами, пушечно-пулеметным огнем.

Когда немцы оккупировали Крым и юг Украины и России, мы наносили бомбоштурмовые удары по скоплению сил противника в портах, на аэродромах, поддерживали с воздуха высадку наших десантов.

Вот один из боевых эпизодов. Это было на Черном море в авгу­сте 1941 года. Наше командование дало задание сорока самолетам нанести удар по румынскому порту Констанца. Наша «девятка» дол­жна была отвлечь вражеские зенитки и истребители, а при возмож­ности нанести бомбоудар. Летчики знали, что идут на смертельный риск, но война есть война. Кому-то приходится принимать удар на себя ради других. Признаться, мы даже гордились таким поручени­ем, считали его проявлением особого доверия. Оно, собственно го­воря, так и было. На рискованное дело слабых не посылали.

Командиром нашего экипажа был Петр Иванович Ножкин. Камен­ной выдержки. Отменный песенник. За стрелка летал сержант Иван Константинов. Застенчивый, как девчонка, но очень сильный физи­чески человек. Также надежные люди были и в экипажах старшего лейтенанта Поправко, лейтенанта Чеснокова, других командиров.

Вылетели мы еще до рассвета. На востоке едва-едва прорезался восход. Рассчитали так, чтоб к утру быть над целью. Шли без при­крытия. За пять минут до прихода основной группы появились над Констанцей.

Подлетели к берегу, снизились до трех тысяч метров, а дальше заградительный барьер, полнеба закрыто огнем. Спрашиваю коман­дира, что будем делать? Говорит, придется снова набирать высоту. С трудом перепрыгнули барьер — пошли на цель. Мое штурманское дело — выбрать подходящий момент и нажать на бомбосбрасыва­тель. Но тут новый огневой барьер, да такой, что в глазах зарябило. Самолет, как на ухабах, из стороны в сторону мечется. Какая уж там точная наводка! Кричу Ножкину, чтобы он немного снизился, иначе промахнусь. Вижу, внизу нефтяные резервуары поблескивают, хотя и прикрыты маскировочной сеткой. Вижу, но никак их в прицел вогнать не могу! Машину бросает от разрыва снарядов. Промахнуться нельзя, был строгий приказ: ни при каких обстоятельствах не сбрасывать бомбы на город. Бить только по военным объектам. Прошу команди­ра подержать самолет на боевом курсе еще секунд десять. Он просьбу выполнил. Нажимаю на рычаг…

Вскоре подошла основная группа, тоже сбросила бомбы. Над портом поднялось облако огня. Показываю Петру Ивановичу боль­шой палец: иллюминация что надо!

Он кивком показывает на плоскость нашего самолета: тоже иллю­минация. Из плоскости хлещет пламя. Того и гляди, баки взорвутся. Командир пытается сбить огонь снижением. Но обстановка опасная — вовсю бьют зенитки. Надо уходить. Пламя охватило полмаши­ны добирается до кабины. Петр Иванович все пытается его сбить. Но скорость маленькая, сдает правый мотор. Командир заслонился от огня перчаткой, а второй рукой держит штурвал. Машину трясет, как в ознобе. Пламя перекинулось на фюзеляж. Спрашиваю Петра Ивановича, как глаза? Терпимо, отвечает, а сам морщится.

Подал голос Иван Константинович:

— Справа три «стодевятых»!

Теперь и мы увидели остроносые фашистские машины. Развора­чиваются на нас. Ножкин тоже кладет машину в разворот, чтобы удоб­нее было стрелять Константинову. Самолет вздрагивает. Значит, опять в нас попали. «Что там делает Константинов, черт подери!» — доса­дует командир, но, накренив машину, тут же крикнул:

— Хорошо, Иван, толково!

Один из «мессеров» задымил и пошел вниз к воде. Но остальные не отстают. Константинов продолжает стрелять. И вдруг слышим:

— Ноги, ноги!

Видимо, ранен. Но помочь не можем ничем. Он и без нас это понимает. Встал на колени и не снимал пальцев с гашетки, пока пулемет не умолк. Потом высунулся из люка и стал пустым стволом водить, вводя в заблуждение немецких летчиков. Демонстрация уда­лась, пристроившийся было «мессер» ушел вперед. Он подставил мне свой бок и тут же свалился на крыло.

— Третий отстает! — прокричал в наушники Константинов и зас­тонал.

Вызываю его, долго не отвечает, потом слышу:

— Рана навылет. Жив…

— Передайте, пусть все подготовит к посадке. Садимся на воду.

Передал Константинову, ответа не получил. И тут взорвался бое­запас в моей кабине. Боль опалила ноги. Глянул вниз и обмер: через дыру видно море. Остановился второй мотор. Машина повалилась на крыло. Я попытался подняться — боль током пронизывает. Под­полз кое-как к люку…

Очнулся в воде — выбросило от удара. Увидел свой само­лет — со стороны. Весь изрешечен, в копоти, наполовину сгорел.

На воде он продержался недолго, медленно, словно нехотя, стал тонуть. Никогда я не давал воли нервам, а тут не выдержал — за­плакал.

Мои дела тоже были плохи. Надувной пояс лопнул и стал тянуть меня на дно. Снять его не мог, едва на воде держался. Позвал на помощь. Откликнулся Петр Иванович. Недалеко от меня возится с упакованной спасательной лодкой. Подплыл к нему. Петр Иванович дышит тяжело, лицо черное, опаленное. Константинов тоже уцелел, еле держался на воде.

Собрались мы вокруг резиновой шлюпки и не можем ее никак рас­паковать. Сильно были затянуты концы чехла, хорошо, что у меня ока­зался нож. Разрезали, все оказалось в порядке. Даже весла уце­лели, — Константинов их бечевкой привязал, — и лишь одна загвоз­дка: надувной мех залило водой. Пришлось надувать самим, за счет собственных легких. Мы с Ножкиным были в теплых комбинезонах. Ра­ботать было тяжело. Часа два над шлюпкой бились. Наконец она при­няла божеский вид. Но встал вопрос, как троим разместиться в кро­шечной лодке. Константинов лег на днище и сказал мне:

— Ложись на меня, потерплю.

Так и сделали. Набравшаяся в шлюпку вода покраснела от нашей с Иваном крови. Очутились мы все вместе и почувствовали такую близость, которую и в полете не испытывали. Петр Иванович посмотрел на нас и невольно улыбнулся:

— Говорят, два Ивана — эскадрилья, а с Петром целый полк.

Мы рассмеялись но тут же притихли. Стало гру­стно. Получилось, как в песне. Только небо да море вокруг. С левой стороны, правда, вдали синеет берег, но радоваться нечему. Петр Иванович ска­зал:

— Берег чужой. Надо уходить быстрей. Грести будем по очереди.

Ночью поднялся сильный ветер. Нас так измо­тало, что не могли подняться. Штормило двое су­ток. А тут еще дельфины атаковали. Целыми стая­ми. Боялись мы, что лодку опрокинут.

Еще в первую ночь Петр Иванович распорядил­ся распороть наши комбинезоны, чтобы хватило укрыться всем троим.

Раны у нас поначалу воспалились, потом боль утихомирилась: видимо, морская вода прижгла раны. Но пришла новая беда: жажда и голод. Ни крошки хлеба, ни капли воды у нас не было. Бор­товой паек спасти не удалось. Сосали пустые мун­дштуки — гасили немного чувство голода. Без воды же совсем плохо. Попытался я хлебнуть морской, тут же вырвало.

На вторую ночь выпал дождичек. Собрали мы на брезенте с полстакана воды, разделили на всех.

Три дня утром и вечером в небе кружили наши самолеты. Видимо, нас искали. Мы звали, кричали, стреляли из пистолета. Но самолеты проходи­ли стороной, не замечая нас.

Продолжали грести. У Петра Ивановича уцелел компас. Держали направление на мыс Лупулял, между Севастополем и Евпаторией. Опасались ук­лониться вправо. Там была Керчь, а это означало, что плыть пришлось бы больше. И все же, как по­том выяснилось, шторм нас немного сбил с курса.

Наступил пятый штилевой день. Голод и жажда взяли нас в такой оборот, что мы не могли даже подняться. Лежали, задыхаясь под солнцем. У Пет­ра Ивановича сохранился «ТТ» с обоймой. Пробо­вали подстрелить чайку. Не получилось.

Опять рядом появились дельфины. Жирные, как поросята. Плавали рядом, задевали за борт. Охо­тились и на них, но впустую. Разрядил Константи­нов последний патрон. Долго молчал, потом спро­сил Петра Ивановича:

— Что же дальше, товарищ командир?

Все будет хорошо, Ваня. — Ножкин припод­нялся, дотронулся до плеча сержанта. — Все будет хорошо. Главное, чтоб душа не дрогнула.

Константинов крепился, как мог. Брал у нас вес­ла, старался грести наравне со всеми, но сил не хватало. Следил за небом, первым замечал самоле­ты. Он же своим криком вселил в нас надежду:

— Земля! Земля! Товарищ командир!

На горизонте показались горы. Только какие-то неестественные. Белые, словно в снегу. А дело было летом. Константинов уверенно заявил: — Мыс Чатыр-Даг. Видите, на автобус похож.

Посмотрели, вроде и правда знакомый кряж.

— Давайте грести быстрей, — сказал Петр Ива­нович и первым опустил руки за борт. Гребли и не сводили глаз с белой горы. Но вскоре она стала рушиться на наших глазах. Падать, разваливаться. Поняли, что это мираж.

Занялись вычислением пути. Как после выясни­лось, мы почти не ошиблись. На веслах отмахали двести с лишним километров! А еще оставалось около ста двадцати.

— Надо беречь силы! — предупредил Петр Иванович. Мы легли на днище и замолчали. Солнце палило вовсю. Лишь на горизонте вытянулись полосы ливня. О, как мы хотели, чтобы пошел дождь. Казалось, что само море бредило дождем, лежало неподвижное, усталое. К полудню тучи добрели до нас. Но проплыли над головой и ушли на юг.

Голод как-то притупился. «Пить! Пить!» — одна мысль а голове. Слабость была необыкновенная, я задремал. Очнулся от прикосновения Петра Ивано­вича.

— Не спи, Антоныч, — шепчет, а у самого глаза тоже закрываются.

Константинов лежит, взгляд в небо уставил.

— Что увидел там, Ваня?

— Какая-то птица виражит, — вздохнул. — И чего ей надо?

Я тоже посмотрел. Кругами ходил орел. Он все снижался и снижался. И вдруг камнем стал па­дать на лодку. Просвистели крылья, в лицо ударил ветер.

— Атакует, сволочь! — выругался стрелок и поднял пустой «ТТ».

Орел улетел. Мы притихли. Молчание прервал Ножкин:

— Давайте привяжемся к шлюпке и поцелуем­ся, ребята.

Капитану, видимо, было плохо. Совсем плохо. Он побледнел. Глаза ввалились. И дышал тяжело. При­коснулись мы с Константиновым к щетинистой щеке командира и обвязались бечевкой. А у самих сердце колотится. Что же это такое? Неужели к последнему причалу подошли?

Слышу, что-то гудит. Неужели в голове.

— Самолеты! — сказал Константинов.

— Неужели чужие? — Смотрим вверх, ищем точ­ки. Да вот же они! Почти над нами два наших «МБР-2» и чужой самолет «Савойя». Но почему они кружатся?

— Да они же дерутся! — догадывается Констан­тинов.

И точно, две наших машины вели бой. С полча­са длилось сражение. И вдруг видим, «Савойя» го­рит! «Савойя» падает! В сотне метров от нас вре­зается в воду и сразу уходит на дно.

Привстали мы, машем шлемами. Но самолеты «МБР-2» повернули на север. Мы кричали до хрипоты. Но разве услышат? И вдруг Константинов выкрикнул:

— Вернулся! Вернулся!

Да, «эмберушка» шла обратно. Ура! Но тут же нас обожгла догадка: а вдруг посчитает нас за фрицев, за тех, что сейчас сбиты? Ножкин прика­зывает нам встать и махать шлемами, лохмотьями комбинезонов.

А сомнения тогда наши были не напрасными. Вот что рассказал уже позже летчик «МБР-2» П. Н. Шулин:

— Когда закончили бой, мы прошли над сбитым самолетом и сфотографировали его. И в этот момент я увидел на поверхности моря резиновую шлюпку и в ней трех человек. Удивился: «Как быстро экипаж вражеской машины успел сесть в лодку».

Двое находившихся в шлюпке взмахивали рука­ми. Может, они не со сбитого нами самолета? Не исключалось, что эта вражеская лодка несла дозор­ную службу и «Савойя-62» выходила к ней, чтобы забрать людей или заменить их.

Сначала появилась мысль зайти на бреющем полете и дать команду нашим стрелкам-радистам уничтожить плавающих в море. Но поняли, что они сами взывают о помощи, взывают к нам, а не к сбитым гитлеровцам.

Посовещались с Колобеевым, решили произве­сти посадку, выяснить, кто находится в шлюпке, и захватить их в плен.

То, что это наши, советские люди, мы думать не могли. Ведомый экипаж остался в воздухе, а наш самолет произвел посадку недалеко от шлюпки. И, убедившись в том, что это свои, забрали на борт.

Я не помню, как нас вытаскивали из шлюпки. Только приник я к анкеру с водой и упал. А день, когда нас спасли, 14 августа 1941 года, лично для меня стал днем «дважды рожденного», он совпал с моим днем рождения.

Тут только мы узнали цену нашего полета. Все машины благополучно отбомбились. Так что по­страдали мы не зря.

В заключение скажу, на этом наша биография не кончилась. Недели через три выписались мы из госпиталя. Получили новую машину. Много еще кораблей врага пустили ко дну и береговых скла­дов взорвали.

А дальше судьба моих товарищей сложилась так: командир, Петр Иванович Ножкин, долго командо­вал авиаполком, парторгом в Нижнем Тагиле работал, ныне его уже нет. Константинов дослужил­ся в армии до майора, живет в Москве. Мой спа­сатель Петр Николаевич Шулин живет в Ярос­лавле.

Я обращаюсь к нашей молодежи, нашей смене: любите свою Родину горячо и преданно, учитесь отлично и закаляйте себя физически, а если надо будет защищать Родину, то защищайте ее так, как защищали ее ваши деды, отцы и матери.

Источник: Живые о живых … и павших. — Саратов: Дет.книга, 2000.