Часть от креста Греции: личный вклад в борьбу с оккупантами

ПРОЛОГ

Митрополит Трикальский и Стагон Дионисий (Хараламбус) родился в Малой Азии в 1907 году. Когда ему было пятнадцать лет, жуткие кровавые события малоазиатской трагедии 1922 года принесли мученическую смерть от турок его родителям и двум его сестренкам; остальные же трое детей пропали без вести. Юноша позаботился о дальнейшей судьбе спасшихся вместе с ним двух других сестер, сам же принял решение оставить мир. В шестнадцать лет он стал послушником на Святой Горе, в Монастыре Великой Лавры, и через год принял постриг. Будущий Митрополит был с юности награжден Господом даром духовного рассуждения. Его духовные поиски были самостоятельными.

В те времена монашество находилось в кризисе, старцев на Святой Горе оставалось немного, и они были мало известны, образ общежительного монашеского жития забылся, и каждый монах сам боролся за свое духовное и материальное выживание. Хотя митрополит Дионисий и упоминает о многих украшенных добродетелями подвижниках, однако, исследуя его жизнь, мы можем увидеть, что митрополит Дионисий сам создает своего, если можно так сказать, триипостасного старца: во-первых, страдание и боль становятся его первыми учителями (еще при жизни он будет назван вторым Иовом), которые обратили взоры его души ко Господу; его вторым великим учителем был святой Иоанн Златоуст, изучение трудов которого стало навсегда неотъемлемой пищей для души митрополита Дионисия, и хотя Священное Писание всегда будет занимать для него господствующее место, но именно от Иоанна Златоуста он научился неустанно углубляться в изучение и понимание Библии; и третий его учитель – это ближний: все его житие будет посвящено служению ближнему, так что труды его в плане духовного и материального благополучия его многочисленной паствы современники его уподобят трудам Василия Великого.

Известные ныне на весь мир Метеоры [1] митрополит Дионисий поднял из руин и наполнил их монастыри молодыми образованными монахами, которые последовали за ним, будучи очарованы его духовным величием. Среди них много будущих выдающихся личностей, из которых русскому читателю хорошо известны блаженной памяти архиепископ всея Греции Христодул и патриарх современного монашества старец Емилиан (Вафидис).

Митрополит Дионисий не оставил после себя объемных теоретических богословских трудов, но блестящим образом показал практическое применение знания святых отцов, решая в конкретной эпохе конкретные проблемы для своей паствы. Можно было бы назвать его практическим патрологом пастырского искусства.

Мученик фашистских концлагерей (1942-1945 гг.), он стал пастырем заключенных вместе с ним узников, приговоренных к смерти.

Исповедник веры, он удержал Элладскую Церковь от следования за Вселенским Патриархом Афинагором, который шел на униатское соединение с Римокатоликами (1964), так что Вселенский Патриарх Афинагор был вынужден признаться: «Дионисий нам все испортил…»

Проповедь слова Божьего он сделал в своей Митрополии непрестанной, как непрестанна молитва. Будучи тяжело больным в последние годы своей жизни, превозмогая каждодневную невыносимую боль, он не прекращал трудов своих, пока Господь Сам не освободил его от сих трудов 4 января 1970 года.

Вознаграждение 

На северных берегах Лезбоса [2], у подножия серебряного склона, высится роскошный особняк. Погружённый в густую, благоуханную зелень, слушает с молчаливым удовольствием то чарующую, то свирепую песнь, которую поёт ему неумолчно купающаяся в пене волна. Словно бы лучащаяся улыбка Лезбоса голубому Эгиону*.

И простосердечное это сочетание солнечного света, голубого и зелёного, так прекрасно повлияло на души двух благородных обитателей особняка! Весёлые, открытые, добросердечные, гостеприимные, щедрые – супружеская пара, Д… и И…

Однажды, уже во время фашистской оккупации, раздался робкий стук в дверь. Тут же, с готовностью, был встречен постучавшийся молодой паренёк, и ему было оказано изобильное христианское гостеприимство. Но всё не так-то просто. Чужак был из преследуемого остатка английской армии, которая отошла в другую область воевать с гитлеровцами. А здесь сейчас царит страх. Гестапо, как паук, раскинуло везде свои сети. Одного незначительного движения было достаточно, чтобы мерзкое насекомое было осведомлено и подстерегало в засаде. И тогда?… Но оказавшийся на пороге особняка юноша, которому угрожала неминуемая смерть, должен быть спасён. Это долг перед Грецией и перед человеком.

И Д* с готовностью предоставляет ему убежище. Поэтому он теперь и находится среди нас, немецких узников, этот выдающийся житель острова Лезбос, который осознанно исполнил свой долг, несмотря на то, что ему были хорошо известны все существующие опасности.

Как будто некая тайная дрожь пробежала по засаженному оливками берегу Лезбоса. Словно бы поблёк свет. Светло-зелёное как будто потемнело, и белокурый Эгион, внезапно став серьёзным, остановил весёлую свою песнь.

Избалованный аристократ подвергается целому ряду лишений, весьма тяжёлых для него, безропотно и с готовностью. Непрерывные мучения длились 18 месяцев с неспадающим напряжением. И вот теперь, когда он должен был, наконец, упасть, он испытал новый духовный подъём. Многих из нас, и Д* с нами вместе, должны были перевести в Германию — на верную смерть.

Но он располагал большими средствами. Если он не использует их сейчас, когда же ещё они будут ему более нужны? А немцы любят золото. Итак, он даст им золото и спасётся. Богатство – дело наживное.

Хорошо, он даст золото, чтобы спасти свою жизнь, которая, конечно, стоит более, чем золото. Это правильно. Так пусть и будет.

Но немцы на этот раз не хотели золота. В тот же самый вечер гидроплан доставил бы Д* на его остров, в его дом. Там ему был бы передан конверт. И в обмен на его свободу он должен был бы подчиниться условиям, указанным в этом конверте.

Сейчас у него просят нечто более ценное, чем золото, нечто более ценное, чем сама жизнь, которая стоит, конечно же, больше, чем золото. То, чего от него хотят сейчас, находится на одной чаше весов, а на другой – всё остальное: и дом, и предпринимательство, и радости, и жизнь.

Но есть ещё совесть, которая не продаётся. Он решительно поворачивает штурвал своей жизни к Германии, где его могла ожидать только смерть.

Но он был спокоен. Он ответил отказом и знал, что он на верном пути, что теперь он спасся, раз выбрал путь, который ему указала совесть. И если добрый Бог благоволит, и он сохранит негасимым этот свет – о, тогда ему нечего бояться там, куда он поедет, в стране смерти, даже если тысячи смертей будут покушаться на него.

И он отправился в Германию, и пережил до конца ужас её концлагерей. И до конца добрый Бог, которому он вверил себя, уберёг его от всякой смерти и вывел его в покой.

На северном берегу Лезбоса, у подножия серебряного склона, высится роскошный особняк. Погружённый в густую, благоуханную зелень, слушает в молчаливом удовольствии то чарующую, то свирепую песнь, которую снова начала ему петь купающаяся в пене волна. И это снова как бы лучистая улыбка Лезбоса голубому Эгиону.

Был родом из Греции 

Николай К* был истинным чадом греческой Родины. Высокий, сухопарый, лет пятидесяти. Он выделялся среди печальных сторожей Павла Мела.

Сердцем своим, без сомненья, он имел некий крепкий кусок от бесчисленных суровых утёсов наших гор. Иначе нельзя объяснить, как он смог устоять в горниле концлагеря. Родом он был… но какое значение имеет, откуда он был родом? Хотя может пригодиться и это. Итак, он происходил из Греции, из старой Греции, которая боролась в когтях турецкого порабощения за Свободу и Веру. За Грецию, которая осталась позади, о которой грезим и тоскуем.

Когда-то Николай считал худшей бедой в своей жизни, что оказался, не успев хорошо осознать этого, охранником в тюрьмах Павла Мела. Он должен сторожить тех, кто виновен перед фрицами! Мучить, доносить, замыкать в камерах людей, не согнувших шеи перед захватчиками. Их, которых он хотел бы поцеловать в лоб, и это было бы самым прекрасным поцелуем.

Глаза грека излучают свет. Это огонь, родившийся, кто знает, несколько раньше, чем Марафон*. И до сих пор, хотя он уже оправдал перед своей совестью свою работу, когда говорит о свободе, чувствуешь, как он весь трепещет. Горячая душа его видит, как вокруг нас разворачивается ещё одна страница нашей истории. Что-то подобное или даже более светлое, чем Великий двадцать первый год [3]. Он готов открыть дверь клетки, которую сам же запер. Чувствует в себе очень живую и очень горячую кровь свою, бегущую в жилах.

И сейчас он уже остался бы в концлагере, чтобы служить самому суровому делу: охранять «героев…». Раньше у него не было энтузиазма, но он увидел, что и его дело может быть чем-то очень нужным. Ибо только как «нужным» он мог быть им удовлетворён.

– Это геройство – то, что ты делаешь здесь.

– Геройство? Нет! Просто это немного нужно, – отвечал он с улыбкой. Необходимо облегчить, кому из нас это по силам и насколько это возможно, заключение наших братьев. Ни особое удальство, ни смелость, ни героизм не нужны. Лишь немного смекалки, чтобы провести жирных фрицев. И не так уж это опасно.

– Действительно, совсем не опасно – разыгрывать жирных фрицев. Так же не опасно, как класть свою голову под гильотину или стоять перед отрядом, которому дана команда: «Огонь!». Не так ли, Коля?

– Хорошо вы это говорите, отец! – улыбается человек, который хочет называться сыном Греции. И, увидев одного из немецких охранников, разъяряется в одно мгновение:

– А ну заходите! Достаточно послонялись сегодня! – его свирепый голосище бьёт меня по барабанным перепонкам. Нагибаю голову и прохожу.

– Потише, Никола! Оглушил нас совсем!

– И ты потише, отец, чтоб нас не засёк рыжий… Доброй ночи, – шепчет он мне, дважды поворачивая ключ, и замыкает дверь – в первый раз за этот вечер.

Запертый в камере, прошу Господа хранить и защищать доброго Николу. Он столько делает для нас…

Так охранник Николай К* играет своею жизнью каждую минуту: орёл – решка, решка – орёл. Две силы работают неустанно и постоянно в его душе. Любовь к Греции, свобода и вера – и ненависть к немцам, захватившим Грецию. Это горячая, трудно сдерживаемая натура. Однако он смог собой управлять, и, кто не знает, ни за что не распознает, что это личина. Некоторые заключённые считают его самым худшим из всех охранников. Иногда я ему об этом говорю, а он улыбается:

– Только бы дело было сделано, отец!

В часы посещений он заботился о том, чтобы быть всегда на дверях. Это время его настоящей работы. А Николай – добросовестный труженик. И рискует в пасти у волка: как обыскать передачу матери для заключённого её сына и не увидеть и не дать увидеть немцу записку, которую мать вкладывает? Или как дать спешный ответ? Как сделать кому-то одолжение без того, чтобы возникли недоразумения с немцами?

– Ну, как прошло сегодня, Нико?

– Хорошо, отец, слава Богу. Много опять пронёс внутрь.

– Будь осторожен, дитя моё, будь очень осторожным!.

– А, будьте спокойны. Знаю, что нужно быть осторожным.

После каждого посещения он немного бледен. Несмотря на то, что он хорошо знает своё дело.

– Да поможет тебе Господь!

Он остался здесь, чтобы помочь заключённым. Конечно же, он подвергался опасности. Он понимал это. Но он должен был быть здесь, вопреки опасности. Это был его личный вклад в борьбу с оккупантами. Его часть от креста Греции.

Сколько способов может найти охранник, чтобы помочь заключённым? Небольшая задержка с закрытием камеры, иногда и ложное замыкание, записка, доброе слово, предупреждение. Заключённый – и тюрьма! Что может быть более чуждым, более враждебным для заключённого, чем его тюрьма? И охранники – это тоже тюрьма! И вот охранник в лице Николая становится в какой-то степени «хранителем» заключённых. А значит, и тюрьма становится менее враждебной, менее чужой? Насколько, конечно же, это возможно. И это благодаря тебе, Николай К*.

Немцы не могли его заподозрить. Он хорошо играл свою роль. Он стал у начальства одним из двух-трёх доверенных охранников. Он, которого немцы считали своим другом, – смертельный их враг. Думали, что он их верное орудие, свой. Но он принадлежал заключённым. Словно бы и он был заключённым – да, и он был заключенным… но иным способом. Нечто большее, чем заключённый вместе с нами, потому что, не выделяя кого-то из нас, он любил нас всех. Любил нас и болел за нас всех. Радость наша и боль наша находили отклик в его душе. Если не можешь увидеть душу – читаешь по выражению лица, по движениям всего тела. И Николай открывал с такой готовностью свои страницы, и было так просто прочитать в них движения его души.

– Уж больно ты серьёзен, Коля. Ну-ка рассказывай, что опять происходит!

Глубокую печаль читаю в лице Николая. И моя душа тоже мрачнеет и замирает в груди. Эти последние два – три дня полны тревоги. Немцы, чтобы отомстить за взорванный партизанами железнодорожный состав, взяли из концлагеря и убили сорок заключённых.

Естественно, все мы переполошились. С минуты на минуту ждём нашей очереди. Смерть звенит в наших ушах. И ещё больше, когда слышим разговоры про могилы, разинувшие свои рты. А когда могилы открывают рты…

– Возьмут и следующих?

– Так говорят, отец…

Вижу, он удручён. Часто он плакал передо мной, как дитя, после очередного расстрела или после пытки одного из заключённых.

– Молись, Коля, за нас, чтобы мы выиграли ту жизнь…

Он готов разрыдаться. Выходит поспешно из камеры и запирает.

– Спокойной ночи!

– Ключ не поворачивается в замке. Дружище Никола!

Ещё одна ночь тревоги, ещё одна бессонная ночь в молитвах. Вот это молчание, царящее в лагере, дающее тебе услышать чудовищные удары сердец, – это, должно быть, и есть смерть.

В какое-то мгновение, когда я молился, стоя на коленях, впорхнул клочок бумаги. Как бабочка. Стремительно хватаю его. Все окружают меня.

«Расстрел отсрочен. Сообщите всем. Николай».

Из телефонных разговоров, которые он подслушивал частенько в течение ночи, он узнал радостную весть и поспешил сразу же это передать, не ожидая рассвета.

Я потерял его из вида с того времени, как волки потащили нас в своё логово.

… Смотрю вокруг. Хочу найти людей, родом из Греции.

Ласточки Христа

Холодный вечер в Фессалониках. Двадцать четвёртое декабря. Канун Рождества. О чём-то должно говорить это число в душах людей. 24 декабря!…

Вместе с ледяными порывами Вардари [4] пришла и детская песня, чтобы живо и весело постучать в тёмные окна камер Павла Мела. Постучать и в тёмные души, молчавшие за окнами:

– Слава Богу! Слава Богу!

Под тяжестью своего мучения души робко отряхивают свои крылья. Рождество! С трудом сдерживая порыв, заключённые осторожно появляются в окнах, – кто бы это мог быть? Кто поёт Божественное Рождество Христа? – выходят из дверей – неужели? – стоят у проволочного ограждения лагеря, спускаются во двор… для нас, стало быть, эти песни. Для нас…

– Бога славят ангелов сонмы.

Узники приближаются, насколько могут, к проволоке, всегда, однако, оставаясь на безопасном расстоянии, по хорошо известным причинам. Кто знает, что может случиться. Немецкое чудовище не находит услады в музыке. Может разъяриться внезапно, и тогда увы и трижды увы вам, павломелийцы. [5] Поэтому они так осторожны.

Итак, для нас эти песни и гимны. И они от вас, Ласточки Христа. Вы не забыли о нас даже и теперь! Добро пожаловать, ласточки радости. Вы прибыли в двойную зиму, хрупкие, легкоранимые птицы, принесите и к нам предчувствие весны. Вы не посчитались ради нас с двойной зимой. Благодарим вас!

Собрались здесь все «наши» воскресношкольники… Наши. Те, которые заботятся о нас, те, кто взял на себя труд принести нам свою улыбку. Стоят густой гурьбой за проволокой. Голос их, тёплый и громкий, входит в нас и изливается на наше существование своим животворящим трепетом. Благодарность прокатывается тёплой волной, распирает нашу грудь и наполняет слезами глаза. Благодарим Тебя, Господи, что Ты не оставил нас одних…

– …любви там голос раздаётся:

Спаситель мира родился!

Звеня, ликуют небеса.

Дети из воскресной школы пришли все, не отсутствует ни одна из птиц, которые уже столько времени носят нам, радостно и с готовностью, продукты и всяческие подарки с воли, вместе с драгоценным их собственным подарком – чистоты и наивности. Почти со всеми ими мы знакомы благодаря их частым посещениям.

Костя с голубыми живыми глазами. Дима, который не боится немцев, потому что так должно быть. Серьёзный Петя, который «исполняет свой долг», Манолакис, Георгий, Такис, Янакис. Все они здесь. Множество голов, характерные детские лица, светлые, смуглые – и на всех сейчас печать серьёзности.

– Слава Богу! Слава Богу!

Потихоньку собираются и заключённые. Все явно растроганы. Там, во дворе Павла Мела, происходит что-то очень странное. Там создаётся множество миров, столько, сколько и заключённых. Во дворе Павла Мела сейчас толпится множество городов Греции, множество районов, множество домов – домов заключённых. И бесчисленные образы заполонили всё вокруг, слышатся тайные песни, происходит обмен словами, и пожеланиями, и радостями. Знакомые, друзья, родственники, семьи заключённых. И прежде всего дети. Ах, эти маленькие дорогие создания!

– Панаётакис мой так похож на Таки…

– А мой Мимис так похож на Манолаки…

– Василакис мой один к одному с Георгием…

Так были распределены почти все дети Воскресной школы. Каждый из заключённых выбрал для себя своего, выделяя его среди других. Некоторые выбрали и двух, и трёх и видели в них сходство со своими собственными детьми, которых были лишены. Но как же были похожи дети каждого из них на вот этих поющих детей!

Такое впечатление произвели вы на нас, дети Фессалоников, что все мы хотели, чтобы и наши собственные дети были такими же, как вы, даже и внешностью. Чтобы имели вашу радость, вашу вежливость, вашу готовность, и доброту, и веру. И вас заключённый отец взял себе за образец, согласно с которым он воспитал бы своего ребёнка, когда пришёл бы благословенный миг освобождения.

Уста некоторых заключённых, самых горячих, движутся и усиливают песню детей:

– Волхвов дары – злато и миро благоуханное .

Хороша цель, но слова?… Оставляют песню на середине… Некий лёгкий, тонкий ветерок пролетел по лагерю. Некое расслабление, мягкость. Люди улыбаются, обмениваются шутками, глаза у всех светятся.

Жизнерадостные рождественские грёзы смягчают души. Для ностальгии есть причина.

Песня закончилась. Дети желают нам и на следующий год отпраздновать Рождество, желают скорого освобождения, оставляют свои богатые дары и уходят.

А мы, заключённые, остаёмся ещё во дворе и наблюдаем за ними. Сегодня будем смотреть на них, пока не скроются из глаз… И исчезает там, в глубине дороги, длинная череда ласточек, которые принесли весну в двойную зиму Павла Мела.

– Слава Богу! Слава Богу!

И вот длинная череда ласточек взлетела и рассекает сейчас голубизну небес, но вместо того, чтобы исчезнуть – всё более приближается, всё более заполняет небо несчётное количество ласточкиных стай, всё более наполняется пространство песнями ласточек, которые прилетели принести Весну Христа в Грецию.

---

[1] Метеоры (греч. Μετέωρα) — один из крупнейших монастырских комплексов в Греции, прославленный, прежде всего, своим уникальным расположением на вершинах скал. Монашеский центр был образован около X века и с тех пор существует непрерывно. В 1988 году монастыри были включены в список объектов всемирного наследия. По административно-церковному делению входит в митрополию Элладской православной церкви.

[2] Лезбос — или Митилена, остров.

[3] Великий двадцать первый год — в 1921 году произошло восстание греков против турецкого порабощения, которое длилось 400 лет.

[4] Вардари — самый холодный и сильный ветер в Фессалониках.

[5] Павломелийцы — узники военного лагеря имени Павла Мела.

 

Перевод с греческого монахини Дионисии (Вихровой)
для www.world-war.ru