Дни октября 1941 года в Москве

С.М. Эйзенштейн

Дни октября 1941 года были особенно активны на киностудии. Ночью люди спускались под землю. Спали в убежищах. Утром выходили в ателье. Злобно стиснув зубы, снимали боевые киносборники. Каждый бросал в лицо врагу то оружие, которым он был силен. Снаряды. Гранаты. Кинокартины.

Этот день был особенно горяч. Бли­жайшие дни должны были быть еще горячее.

День докипал к вечеру. И вдруг — обрыв:

«Продолжения не будет». «Завтра мы не будем на киностудии».
«В шесть утра эшелон с нами уходит в Среднюю Азию».
«Кинопромышленность эвакуируется».

Растерянно стоишь в дверях киноко­митета. Сейчас — одиннадцать часов вечера — двадцать три ноль-ноль…
В шесть утра — погрузка. Темнота. Кое-где мерцают синие огоньки. Без­звучными зарницами вспыхивают трам­вайные провода. Неужели уезжаем?

Мысль о возможности выезда из Мо­сквы приходила изредка в голову. Но не допускалась в сознание. Не лелеялась. А, наоборот, отбрасывалась. И вместе с тем: несколько дней тому назад — вылетели все стекла на студии. Разбило подсобное предприятие. Ночью снимать нельзя. Ночь принадлежит не кинопрожекто­рам, а прожекторам противоавиационных заграждений. И все-таки: уехать из Москвы?

Что-то пихаешь в чемодан. Смотришь на библиотеку. Не трогаешь ни одного тома. Библиотека — это организм. Библиотека — это здание. «Кому придет в голову увезти колонну или плечо остающегося позади? Библиотека остается нетронутой.

Подчеркнуто кладешь в карман две-три книжки дорожной литературы: мы уезжаем на время. Мы вернемся.

Как сон—исход из Москвы с Казан­ского вокзала. Вещи. Тюки. Чемоданы. Люди. Все оттенки человеческой эмоции. Горе. Решимость. Нервы и слезы. Ра­зумная деловитость. И сознание: мы едем — значит, мы нужны.

Фронт не только там, на западе. Фронт—в каждом из нас. Мы солдаты от искусства. Едем зани­мать указанные позиции. Хочется писать.

Поезд летит в неизвестность. В дале­кую, неведомую Среднюю Азию. Стран­ное название конечной станции нашего пути: Алма-Ата.

Но определение поезда неправильно: он не летит. Он осторожно пробирается из зоны возможного обстрела. Бомба в один вагон — и не стало со­ветского режиссера. Почти все мы, работающие лет два­дцать бок о бок,— сейчас бок о бок в од­ном вагоне. Движение по одному рельсовому пу­ти. Еще бомба — не станет половины со­ветской науки: рядом едут историки, ака­демики, физиологи — Академия наук. Еще бомба — не станет наших пре­красных певцов и танцоров—до Куйбы­шева с нами едет Большой театр.

У нашего поезда есть основание осто­рожно нащупывать путь. Он везет груз, на формирование и об­разование которого два десятка лет Со­ветская страна тратила любовь и вни­мание, заботливость и поощрение, воспитывая в этих людях энтузиазм и вдохно­вение.

Все дальше, дальше от Москвы. Часы первого подъема, с которым свя­зан всякий отъезд,— прошли. Прошла сутолока посадки, размеще­ния. Больные, отцы и матери водворены. Вагон затихает.Из сутолоки и суетни выбивается только одна мысль: каждое мгновение уносит нас дальше и дальше от Москвы. Вагон молчит. Люди думают… Потом они заговорят. Будут жадно ловить обрывки радиопе­редач на станциях. Бегать с чайниками. И все это как бы сквозь сон. С одной неустанной мыслью: Москва. С одной думой: Москва. С одним чувством: Москва.

Поезд не летит. Он ползет. Он ползет двенадцать долгих дней. Меняются люди. Пейзажи. Города. Области. Республики. Вот переехали Волгу. Проехали Узбекистан. Въехали в Казахстан… А мысли все те же. Одна мысль — Москва.

И чем дальше — тем настойчивее, острее. Сведения — более скудные. Расстояние — большее… Затем въезд в Алма-Ату. Такая же су­етня. Такое же полуавтоматическое бытоустроение. Какие-то комнаты. Гостиницы. Дома. Новые люди. Новая обстановка. Ослепительно белые горы, похожие на вырезанные декорации, облокотившиеся о небо. Другой народ братской республики. Незнакомые речи. И снова мысли только о том: Что же с Москвой? Что же с фронтом? Что же с войной?

Кажется, грудь разорвется от воп­росов. От необходимости понять, что происходит. Что делается. Понять и ощу­тить себя и страну в эти тревожные, непо­нятные дни. Особенно тревожные и особенно непо­нятные, ибо вопрошающий выпал из би­ения пульса Москвы, ибо 5000 киломе­тров рельсов легло между нами и серд­цем страны…

Война дело трудное. Не только в бою. Не только в тылу. Но еще на одном участке — самом трудном. Это участок равно уязвимый и на фрон­те, и в тылу. Это участок сознания. Участок, который должен быть еще более непристу­пен, чем дот, еще более крепок, чем кре­пость, еще крепче защищен, чем форт. Ибо и враг, подбирающийся к нему, самый страшный: тот враг, который па­рализует деятельность. Сковывает холо­дом грудь. Останавливает биение сердца. Растерянность, сомнение, неуверенность. Не допускать этого врага в твердыни нашего духа, не допускать его до велико­го народного сознания.

Печатается в сокращении.

Источник: Научный архив Института российской истории РАН, ф. 2, разд. VIII, он. 2, д. 3, л. 1—4. Копия.