Господь спас нам жизнь

В.С. Можина (Сорокина), Германия 1944 г.

До войны мы жили в Вороново, в собственном доме. По переписи 1934 г. в д. Вороново проживало 750 чел. После войны деревня не возродилась. Родители работали в колхозе «Большевик», держали огород, корову. Наш дом стоял на берегу Назии, за речкой начинался густой лес, богатый грибами и ягодами. Места у нас красивые — высокие, сухие. Летом наезжало много дачников из Ленинграда. Был дом отдыха, в котором работали многие жители, в том числе и моя сестра Ольга. Жили в достатке: земля хорошая, колхоз богатый. Был свой детсад, школа-семилетка, в которую ходили дети из всех соседних деревень. Электри­чества еще не было: пользовались керосиновыми лампами.

Отец воевал в финскую кампанию, вернулся домой только в 1941-м, и когда началась война, его в армию не взяли — он был 1896 года рождения. А братьев мобилизовали сразу, и Геннадий погиб на Ленинградском фронте.

У нас уже слышалась стрельба, люди стали рыть землянки, резать скот, за­капывать в ямы продукты и вещи.

Пришли с передовой наши солдаты, многие — раненые. Дом отдали им, сами переселились в землянку. Вокруг все грохотало: стреляли то наши, то не­мцы. Мы не выходили из землянки, постоянно крестились и молились перед иконкой Спасителя, с которой потом не расставались всю войну. Дядя Володя был партийным и нас оговаривал: «Будто поможет…» Вскоре его ранило, и он умер. Помню, как я, шестилетняя, просила: «Когда меня убьют, не убирайте, пожалуйста, из землянки, а то по мне начнут стрелять и мне будет больно…»

Немцы пришли от Мги. Выгнали из землянок, заперли в сарае, перестреляв из автоматов лежавших там раненых. От снарядов горели дома. Жена папино­го брата с двумя детьми пряталась в подполье — все погибли. Заживо сгорел и сосед — дядя Андрей Шлепкин.

При немцах в Вороново мы прожили три недели. Немцы ежедневно прове­ряли, нет ли среди нас красноармейцев, потом погнали пешком в Сологубовку. Поселили в амбаре. Еда — одни жмыхи. Отца гоняли на работу — рубить дрова или павших лошадей. Конина и спасла нас от голодной смерти.

У нашей Ольги была в Ленинграде подруга Вера Спицина. Вероятно, она стала разведчицей. Перешла линию фронта, нашла нас в Сологубовке и поп­росила Ольгу: «Проведи меня во Мгу, мне надо к тетушке». Дорога через Пухолово одна, немцы шныряют туда-сюда, но Ольга все же довела Веру до Мги и благополучно вернулась.

А на следующий день к нам заявился мужчина в грязной фуфайке и вызвал Ольгу. «Я с Верой переходил линию фронта, — сказал он, — мне нужно укры­тие». Ольга заподозрила неладное: ведь Вера говорила, что линию фронта она переходила одна. Но мужчина настаивал: «Ты не хочешь помочь русскому?»

— Я вас сдам в комендатуру, — отвечала сестра.

Они вместе подошли к комендатуре, и мужчина, ухмыльнувшись, сказал: «Вот сюда-то нам и надо».

Ольгу забрали немцы и долго били, вбивали иголки под ногти, выспраши­вая о Вере. Уборщица в комендатуре жалела ее, приносила воду, утешала: «До­ченька, крепись!»

Наконец, на очную ставку привезли Веру — ее взяли во Мге. Вера сразу ска­зала: «Не мучайте Ольгу, я ничего ей не говорила».

Сестру отпустили, а Веру и мгинскую девушку, у которой она останавлива­лась, арестовали…

В Сологубовке стояли немецкие части, отпущенные с передовой на отдых. Жителям и беженцам покидать деревню не разрешалось. Но есть было совер­шенно нечего, и люди тайком ходили в соседние деревни менять вещи на про­дукты. Нашу родственницу Долбилову за это расстреляли в Турышкине. Вес­ной появились щавель, лебеда. Стало чуть легче.

В мае нас всех погнали на станцию и погрузили в «телячьи» вагоны. В пути не кормили, и на остановках мы просили у жителей еды. Мужские шапки, платки — все летело в окошки в обмен на съестное.

В Калинине нас отвели в баню. Мылись все вместе: мужчины, женщины, дети. После бани обмазывали какой-то вонючей жидкостью. Прожаривали одеж­ду, брали отпечатки пальцев. Потом снова эшелон. Долгий путь в Германию.

В г. Охернау, в большом, похожем на вокзал, здании, нас распределяли на работу. Брата Николая, 16 лет, и папу направили на аккумуляторный завод в г. Роштадт. Нас с мамой и Ольгой взяла в работницы хозяйка по имени Лизбет. Ее муж-офицер воевал на русском фронте. Она жила с родителями и грудной дочкой.

Взрослые работали в поле, я нянчила девочку и ухаживала за кроликами. Кормили нас в основном бобами. Хлеба давали мало. Я быстро научилась по­нимать по-немецки и даже переводила маме приказания хозяйки, за что меня прозвали «маленькой переводчицей».

В 1943-м случилось несчастье — один за другим погибли все кролики: то ли я их перекормила, то ли недопоила. Лизбет меня сильно избила, из носа пошла кровь. Это видела соседка-немка, завидовавшая нашей хозяйке, так как ей са­мой работников не дали. Она написала заявление в управу, которое возымело действие. Ольгу взяли на макаронную фабрику, а за нами приехал отец и забрал в лагерь при заводе.

Лагерь в Роштадте, обнесенный колючей проволокой, состоял из одного об­щего барака, в котором помещалось более ста рабочих. Нам с мамой отгородили уголок. Мама убирала, мыла посуду. Иногда, по распоряжению директора заво­да, мы с мамой ходили убирать на завод. Утром нас кормили кашей из турнеп­са, в обед давали суп и маленький кусочек ливерной колбасы.

Вокруг лагеря простиралось большое поле. Я могла выходить туда и поз­накомилась с 15-летней девочкой, жившей с родителями в железнодорожной будке. Они держали козу и иногда угощали меня молоком. Дальше по линии стояла другая будка, и девочка посоветовала мне сходить туда: «Там тебя тоже покормят». Я ходила туда не раз, мне всегда подавали, и я могла принести в ба­рак несколько картошин. Еще девочка подарила мне свое платье — в нем меня и сфотографировали.

Потом начались бомбежки. Американские самолеты большими группами летели бомбить какой-то крупный город ( возможно, и Берлин), а по пути сбра­сывали зажигалки на наш лагерь. Мы выскакивали из бараков в окна и двери и бросались плашмя на землю. Земля дымилась и липла к подошвам, а на гори­зонте занималось красное зарево. Я очень боялась бомбежек и стала выскаки­вать по ночам без всякой тревоги.

Однажды все ушли на завод, а мы с мамой работали в поле. Американские самолеты отбомбились в городе и возвращались обратно. Уже все пролетели, а два истребителя заметили нас и развернулись над полем.

Иконка Спасителя

«Ложись!» — крикнула мама. От самолетов оторвалось по бомбе, они взорвались неподале­ку, но в нас не попали. Тогда истребители ста­ли кружить над нами и строчить из пулеметов. Кроме нас, в огромном поле никого не было. Нас засыпало землей, но не убило. Видно, иконка Спасителя, которую я постоянно носила на груди, спасла нас. Эта старинная медная икона, доставшаяся маме по наследству, сохранилась до сих пор и служит напоминанием о тех страш­ных днях.

Освободили нас американцы 21 апреля 1945 года. По радио объявили, чтобы все рус­ские собрались у завода. Немцы убегали, аме­риканцы догоняли их и расстреливали. Роштадт опустел.

Нам сказали, что русские могут пойти в магазин и получить сахарный пе­сок. Я побежала, но в магазине не оказалось бумаги. Мне насыпали песок в го­ловной платок. Довольная, я вприпрыжку бежала по солнечной улице обратно, как вдруг увидела негра. Я так испугалась, что забыла про песок, и он высыпал­ся на мостовую.

Сестра вернулась из Охернау, и три месяца мы прожили в американском лагере. Кормили нас очень хорошо. От Красного Креста получали посылки с шоколадом и сгущенным молоком — отдельно для мужчин, женщин и детей. Где-то достали материал, нашлись и портнихи. Сестре сшили новое платье, а мне — сарафанчик.

Домой нас отправляли военными машинами через Польшу. Довезли до Бе­лоруссии. Здесь, в поле со стогами сена, нас ожидали вагоны, украшенные бере­зовыми ветками, с надписями: «На Ленинград», «На Псков».

Приехали во Мгу. Все разбито, жилья нет. Поселились в землянке, где уже жили две семьи. Есть нечего, и наши ринулись в Вороново, к закопанным ямам. Отрыли сундук, воды там не было, но мука, зерно — все сопрело, съесть ничего не удалось.

Отец устроился на железную дорогу, сестру направили восстанавливать вокзал в Петергофе, и мы перебрались в Стрельну.

Жили в казармах у Орловского парка, я пошла в школу. В 1947 году вышел указ — вернуть крестьян в сельское хозяйство. Нас перевели в Елизаветино, в подсобное хозяйство, потом перебросили в Славянку. До 1948 года жили в ва­гончике в Рыбацком, построили в Славянке домик.

Я ходила в школу и никому не говорила, что была в Германии. Однажды учительница немецкого меня похвалила: «Какие у тебя чистые окончания!» Я очень испугалась, что узнают, где я пережила войну, и перестала говорить по-немецки: к побывавшим в плену доверия не было…

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 382-385.