Испытание голодом

В конце октября я попал в медсанбат. Затем меня переправили с Ораниен­баумского «пятачка» в Ленинград, в команду выздоравливающих. К тому вре­мени уже начинала резко сказываться нехватка питания, и выздоровление непредвиденно затянулось…

Меня снабдили пайком и отпустили домой, благо я жил неподалеку, в Демидовом переулке. Тут и настигли меня самые тяжелые, самые голодные дни ленинградской блокады. На лице появилась опухлость, во всем теле небыва­лая вялость. Я еле передвигался, больше лежал в кровати. Чтобы обмануть голод, старался больше спать, вернее, коротать время в полузабытье, дремать под двумя одеялами…

Помнится, однажды очнулся в недоумении. Кто-то шлепал меня по щекам, тормошил за плечо. С трудом открываю глаза и, словно в тумане, начинаю раз­личать склонившегося надо мной человека.

— Николай, Николай!.. Это я, Володя!..

Никак не соображу, сплю ли я или наяву вижу своего родственника Воло­дю Голубева.

За несколько после госпитальных дней, предоставленных мне для восста­новления сил, я ослабел еще больше. От продпайка уже несколько дней как ничего не осталось. Обстановка в квартире была довольно-таки унылая. Во­допровод и канализация не работали. Электричества не было. Большая часть мебели пошла на дрова. Сквозь обледенелые окна еле пробивался дневной свет. Теперь-то я разглядел, что передо мной не просто солдат, а Володька Голубев.

— Братишка! — от волнения я даже задохнулся. — Володька, елки-пал­ки, как разыскал? Откуда свалился?

— Да ты вставай-вставай, — тормошил он меня. — На Сенной встретил вашего дворника Алима. Он все и рассказал. А ты почему тут?

— Hу как почему? После медсанбата никак не отойду…

Владимир окинул внимательным взглядом опустевшую квартиру, угрюмо покачал головой:

— А где же твой дедушка Спиридон?

— Он первым сдал.

— А твои тетя Варя и дядя Ваня?

— Тетя тоже на Серафимовском. А дядя воюет под Новгородом.

— А крестники-то твои живы?

— Похоронены.

— Ну, а соседи Рудняковы, Ивановы?

— Рудняковы эвакуировались. Из Ивановых только Алексей на фронте. Остальные тоже на Серафимовском…

Володя заморгал глазами. Казалось, он вот-вот расплачется. Тяжело вздохнул.

— Мои тоже на кладбище… Хорошо, что тебя разыскал. Вот прикатил под самый Новый год, а тут одни огорчения и беды… Я ведь прибыл с «большой земли» с пополнением. Завтра уйду по назначению в часть…

— Завтра не сегодня, — утешил я. — Раздевайся, будем харчиться, чем богаты. Сам наверное уже наслышан, какая в городе обстановка?

— Слышал, голод, дистрофия свирепствуют. Продпаек у людей на ладони умещается…

— Да-а-а! Люди тысячами умирают в квартирах, на улицах, прямо на ра­бочих местах… Идет-идет человек по улице, упадет — и все, не встает больше, если помощь не подойдет…

С большим трудом я встал с кровати, немного размялся.

— Сейчас, Володя, мы организуем ля-фуршет.

— Шутник! — улыбнулся он. — Может, заливной осетринкой побалуешь или люля-кебаб сообразишь?

— А как же, — в тон ему ответил я, доставая с подоконника свою блокадную трапезу. — На закуску — кусочек конопляных жмыхов. На первое и второе — баланда из крахмала, добытого из ободранных со стен обоев.

— Шикарно! — усмехнулся Володя. — По нынешним временам у тебя тут целое богатство. Давай-ка присоединим к нему мой паек.

На столе появился настоящий пшеничный круглый хлеб, солидная банка свиной тушенки, несколько жгутиков сушеной дыни. Растопили общими уси­лиями круглую печь. Володя сорвал с календаря листок.

— Вот и новый, сорок второй год пришел, — сказал он.

Мы разлили в стаканы приготовленный нами дынный отвар.

— За тех, кто не увидит победы, — тихо произнес Володя. — И за тех, кто сегодня бьется на фронте с врагом!

— И за нашу встречу, — добавил я.

Нет, щемящей тоски, делающей человека безразличным ко всему проис­ходящему, мы не испытывали. Нам было известно, что фашисты выбиты из Тихвина за Волхов, что по льду Ладожского озера, от Борисовой Гривы и Вага­нова до Кобон и Леднева проложена «дорога жизни». Ленинградцы в те дни уже получали небольшую прибавку к хлебному пайку.

Весной на «Дороге жизни», 1942 г.

На другой день Володя отбыл в свою часть. С той поры разошлись наши пути-дороги на долгие годы. Уходя на фронт, Володя напутствовал меня: — Скорей становись в строй! Лежа не поправишься… Это я понимал. Сильно беспокоила дистрофия. В таком состоянии нечего было и думать, что медкомиссия вновь признает меня годным к строевой службе. В один из январских дней я пошел на Гороховую. По улице брели одино­кие путники. Снег много дней никто не убирал. У тротуара, как крепость, воз­вышался брошенный троллейбус. У моста через канал Грибоедова, возле от­крытого посредине улицы люка толпился народ. Из люка черпали воду, полоскали белье. Кое-как я добрел до квартиры моего школьного товарища Валентина Панова, но в ней никого не оказалось.

На следующий день взял у дворника Алима саночки и ведра и отправился за водой к Неве. По улицам двигались бледные, изможденные, слабые, как и я, люди. Едва держась на ногах, многие ленинградцы ежедневно ходили на свои предприятия. Иные и ночевали в цехах. Люди работали из последних сил: ремонтировали танки и орудия, выпускали автоматы и гранаты. Город голо­дал, но продолжал трудиться и даже посылал на фронт все новых своих сыно­вей и дочерей.

Хождение за водой и по городу было для меня переломным моментом в преодолении болезни. Появилась уверенность в своих силах. Я стал чаще выходить на прогулки, не обращая внимания на сигналы воздушной тревоги. Как-то вышел на угол Гражданской улицы и Демидова переулка, и в этот мо­мент на дом рядом упала авиабомба. Дом осел и рухнул, превратясь в груду кирпича и окутав все вокруг дымом, пылью и гарью. Вторая бомба угодила в здание в конце улицы, за Домом пионеров.

Дом, в котором жили наши хорошие знакомые Трунины, тоже оказался разрушенным бомбежкой. Но к тому времени они уже переселились в полу­подвальное помещение. Это была интеллигентная, дружная семья: тетя Зина и ее дочери Дуся, Ляля и Лиля. Глава семьи, в прошлом крупный партийный работник, герой Гражданской войны Николай Иванович Трунин в дни репрес­сий был оклеветан и расстрелян. Мы любили эту семью, и мне захотелось про­ведать ее. Увидев меня, тетя Зина всплеснула руками:

— Бог мой! Какими судьбами? Ведь ты же был на фронте!

— Да вот не застраховался от медсанбата, — пытался я пошутить. — А тут еще и голодуха…

— Давай-ка мы за тобой поухаживаем, — заторопилась тетя Зина. — Бе­лье, поди, от грязи лопается.

С меня скинули шинель и сунули ее в большой чан, облив кипятком. Нижнее белье тут же отправили в топку горящей печи. Тетя Зина достала новое белье мужа и заставила меня переодеться. Потом пили кипяток с сахарином. Пришли с дежурства Лиля — она была бойцом отряда местной самообороны. Сообщила о последних новостях в городе. Помечтали сообща о будущем. С души моей словно бы скинули стопудовую тяжесть. Такое не забывается…

Где-то к середине января решил я навестить свой радиоклуб на улице Белинского. Он оказался на замке. Тогда я пошел на Басков переулок, где жили мои родственники тетя Лена и ее дети Вячеслав и Евгения. Дядя Семен Пуш­кин погиб еще в годы гражданской войны. Отыскав нужный номер дома, я поднялся на второй этаж и стал стучать в дверь. Никто не отзывался. При­шлось повернуть вспять. Внизу, в темном тамбуре дома меня кто-то крепко ухватил за рукава шинели.

— Попался, голубчик!

Задержали меня дружинницы по охране общественного порядка. Стал объяснять им, что пришел к родственникам, но меня прервали:

— Зубы, мил человек, нам не заговаривай. На дежурном посту разберемся.

Пост этот располагался в соседнем доме, в помещении жилконторы. Ког­да мы вошли, тут было с десяток женщин. Облаченные в фуфайки, с красными повязками на рукавах, они сгрудились возле стола, за которым сидела уже немолодая женщина, что-то им объяснявшая. Взглянув на меня, она выскочи­ла из-за стола.

— Николашка! Ну, надо же! — обернувшись к другим женщинам, поясни­ла:

— Это же племянник моего мужа!.. Ну-ка, погляжу на тебя!.. Да, вид еще тот! За татя в темноте можно принять. Время ныне тревожное. Бдительность ой как нужна. И домушники, и поджигатели, и вражеские лазутчики, и ракет­чики могут подвернуться. Гляди да гляди!..

Потом мы всей компанией сели около топящейся печки-буржуйки. Пили кипяток с сухарными крошками. Разговор был обстоятельный. Рассказал я женщинам про народное ополчение, про медсанбат, про краткосрочный от­дых в пустующей, холодной квартире. Тетя Лена сообщила, что Слава на фронте, Евгения уехала на Камчатку. А ей вот поручили возглавить домовую дружину. По пути домой я решил заскочить на Кузнечный рынок. Было тут настоя­щее столпотворение. Все что-то продавали, обменивали, приобретали. Несмот­ря на жестокую блокаду, на рынке было буквально все: продукты, картины, драгоценности, меха. Чтобы не погибнуть от голода, люди вынуждены были менять материальные ценности на корочку хлеба, на несколько граммов муки, на жмыхи. Считаю, что мне повезло. Свою меховую телогрейку обменял я на солидную плитку отборных конопляных жмыхов.

Ходьба пошла мне на пользу. Я стал чувствовать себя значительно лучше. Понял, что больше в кровать не свалюсь. И хотя последствия дистрофии дава­ли о себе знать, вскоре в моей жизни наметился еще один поворот.

Читайте также:
Принимаем первый бой

Источник: Не ради славы: воспоминания ветеранов Великой Отечественной. СПб: Пальмира, 2000. – Т.5.