Кочерыжки спасли в блокаду

Объявление войны застало нашу семью на даче в Парголово. Это я помню из рассказа родителей. Отец, Бакастов Григорий Серге­евич, до войны работал в институ­те ГИПРО ХИМ на опытных работах по изготовлению каучука. На этой вредной работе он получил инва­лидность по заболеванию легких. В силу этого он не был призван на фронт и всю войну служил на Ко­мендантском аэродроме.

О нашей эвакуации. Пытались нас с мамой, Верой Сергеевной, эвакуировать, но в Гатчине, якобы, был разбит эшелон с людьми, и эвакуация была отложена. Пос­ле этого вышло негласное поста­новление о том, что определенное количество взрослых должны прокор­мить определенное количество малышей. В данном случае четве­ро взрослых должны прокормить двоих малышей — Люсю 1937 г.р., и Геню 1939 г.р.

В нашей семье все сложилось на редкость удачно:

— Бабушка, Иринья Васильевна, в то время, когда взрослые находи­лись на работе, занималась нами, отоваривала карточки, все делала по хозяйству для взрослых.

— Анастасия Сергеевна — сестра отца 1906 г.р. работала на Финлян­дском вокзале, ходя ежедневно туда и обратно пешком, а в 1946 году простудилась, заболела воспалени­ем легких и умерла.

Вера Сергеевна — мама 1907г.р. работала на кондитерской фабри­ке им. Микояна, где во время вой­ны точили снаряды, а после вой­ны снова начали выпускать кон­феты. Проработала до самой пенсии.

— Григорий Сергеевич — папа 1907г.р. до конца войны служил на Комендантском аэродроме, а после войны был управхозом всего жило­го комплекса дома 37 по Лесному проспекту, состоящему из 6-ти кор­пусов больше 100 квартир в каждом, ясли, детский сад, Выборгский универмаг. Ему приходилось восста­навливать жизнеспособность комплекса и расселять людей по своим квартирам после возвращения с войны.

Я помню, как иногда отец при­ходил домой с винтовкой, приносил что-нибудь от своего пайка, мы всегда ждали его. Стёкла на окнах от бомбежек были заклеены газетными полосками крест-накрест, а в темное время года заделаны черной бумагой. Отец щелкал для меня курком и затвором винтовки, направив её к стене.

До войны и позже мы жили в том же доме 37 в 1-м корпусе на первом этаже. Во дворе в то время были заготовлены клети метровых полуполен дров. В каждой кухне была дровяная плита, а в комнате отец сложил еще одну печь для обогрева.

К самой суровой зиме дрова закончились и нас переселили на Земледельческий пустырь, где было несколько одноэтажных ош­тукатуренных розовых бараков. На всю жизнь запомнилось от­кровение отца, сказанного меж­ду прочим. Поздней осенью, на­кануне самой суровой зимы батя организовал серию походов на поля совхоза «Ручьи» с мешками за кочерыжками, которые оста­лись после снятия основного уро­жая. Засолили две 200-литровые бочки, которые спасли людей в самое суровое время блокады. Это была мудрая и благотвори­тельная идея, а я был просто потрясен, ког­да услышал это, между прочим.

И вот весен­ний солнечный день, на крыль­це барака пате­фон, на плас­тинке песня в исполнении Руслановой «Будьте здоро­вы, живите бо­гато, а мы уез­жаем до дома, до хаты». Мы вернулись на свою квартиру после снятия блокады.

Люся и Гена Бакастовы, 2012 год

Может быть в это время мама водила нас в баню на угол Белоостровской и Зем­ледельческой улиц. Однаж­ды зимой мы шли по длинной Белоостровской улице с Лесного проспекта. Меня мама несла на руках, а Люсю везла на саноч­ках. Она, видимо, замерзла и го­ворит: — «Мама брось его про­тивного в канаву, возьми меня на ручки». Люся постарше и воз­можно она и видела или слыша­ла что-то страшное, что каза­лось ребенку обыденным в это жуткое время.

Помню, как нас малышей обма­зывали какой-то серой вонючей мазью перед горячей печкой с от­крытой дверцей и поворачивали кругом, чтобы мазь растаяла.

Дома мама часто вычесывала вшей и гнид на бумагу, и разреша­ла щелкать их расческой.

Во время блокады запахи, ко­торые нас окружали, были особой смесью гнилья тухлого и прокис­шего. Даже в 70-е годы в центре города из подвалов доносились точные букеты этих запахов и вдруг переносили меня в эти мрачные времена.

Помню, как на Лесном у Литов­ского моста долгое время стоял длинный зеленый трамвай «амери­канка», в который наверняка по­пала бомба или кончилось элект­ричество.

Я прекрасно помню тот день, когда по Лесному проспекту шли        наши победители. Я видел усталых людей неопределенного возраста с землистым цветом лица в выгоревших гимнастерках, все они были одинаковы.   

Сразу после войны в городе работало очень много пленных немцев. В наших краях это кирпичная оштукатуренная стена справа по Лесному проспекту на повороте к Военно-медицинской академии, стоит до сих пор, корпуса студенческого городка Политехнического института на Кантемировской улице, двух и трехэтажные дома по проспекту Энгельса в сторону Скобелевского.

В нашем дворе немцы загружали в подвалы картофель на хранение. В обед они сидели на бревнах, отдыхали, играли на губных гармошках. Люся и другие дети не боялись их, задавали вопросы — как что будет по-немецки? Это дало неожиданные результаты. После окончания техникума Легкой промышленности и отработав три года на периферии, Людмила поступает в университет, заканчивает факультет иностранных языков и обретает свою долгожданную профессию, и до сих пор работает переводчицей с трех языков.

Многие догмы того времени, которые часто звучали из уст родителей и других взрослых на всю жизнь вошли в суть нашего характера. – Оставь на завтра! Уже в том возрасте мы привыкли терпеть голод ради завтрашнего дня, и это перешло в свойство организма. Я, даже будучи взрослым, часто не мог доесть до конца нормальную порцию — вдруг наступает пресыщение и на тарелке остается 1/3 порции, и я не могу ничего с собой поделать.

— Не бери, что не тобой положе­но! Этим оберегали нас от разных неожиданностей того времени и это осталось в характере на всю жизнь. В послевоенное время старшие ре­бята и заставляли нас участвовать в их авантюрах, но не у всех это привилось.

Семья Бакастовых, 1947 год

Бабушка, Иринья Васильевна оставалась с нами в то время, ког­да взрослые были на работе, и мы начинали «домовничать». Она до­ставала свои ключики (от нас закрывали продукты) открывала шкаф и первым делом выпуска­ла маленькую серенькую мышку, и мы кормили ее в первую оче­редь, чем могли.

Еще ее милосердие проявлялось во внимании к страждущим. У нас во дворе жил парень лет 20-ти он страдал даутизмом и не мог гово­рить, только мычал.

После очередного похода за дровами или выноса мусора она обязательно приводила его на кухню, поила чаем и разговаривала с ним, а он её понимал. Я очень проникся этим и в течение жизни постоянно находился рядом со страждущими.

Во дворе я был лучшим другом Володе Мирову, который в 5-м классе потерял под трамваем ногу. Он стал никому не интере­сен, а многие над ним даже смея­лись и дразнили. В ремесленном училище моим лучшим другом был Саша Лавренюк, который сильно заикался и не ­имел друзей.

До последне­го времени в те­чение несколь­ких лет я не мог не помогать мое­му коллеге по ра­боте, который, оказывается, с детства был инсулинозависимым, но никто из сотрудников об этом не знал, пока он не вы­шел на пенсию и не открылся мне. Какое мужество!

Совсем недавно я поздравлял своего приятеля, тоже блокадни­ка, как оказалось преуспевающе­го и еще работающего. Он в раз­говоре спросил меня, не нужна ли мне какая-нибудь помощь или под­держка. Я поблагодарил и сказал, что ни в чем остро не нуждаюсь, на что он ответил — Ну, что же, слава Богу, хоть одному помогать не нужно. Я понял, что он также, как и многие люди того времени до сих пор несут в себе чувство сострадания и взаимовыручки.

Источник: Русский инвалид. №1 (205) 2014. С.14-17.