Курсант артиллерийского училища

Александр Добров

В июне 1940 года мы окончили среднюю школу № 1 в городе Ирбите Свердловской области. Всех выпускников мужского пола 1922 года рождения призвали в Красную армию. Меня не взяли, так как я родился 5 января 1923 года и призыву подлежал только через год – в 1941 году.

В те годы в нашем городе был расквартирован артиллерийский полк, и мы видели, что артиллеристы что-то считают, прежде чем подать команду. И мой товарищ по классу Олег Смирнов говорил: «Смотри, они что-то считают, у них математика. Пойдем в артиллерийское училище». А я к математике был далеко не равнодушен. Любовь к ней мне, да и не только мне, привила преподаватель математики и наш классный руководитель с 5-го по 10-й классы Анна Ивановна Заматринская – чуткий, требовательный и справедливый человек.

Через военкомат мы с Олегом получили направления во 2-е Ленинградское Краснознаменное Артиллерийское училище. Выдержали конкурсные вступительные экзамены, а при прохождении строгой медицинской комиссии Олега забраковали, так как у него заболело ухо. Я хотел вместе с ним уехать домой, но не тут-то было. «Отставить разговорчики!» Так я стал курсантом 121-го классного отделения, командиром которого был лейтенант Орлов – с отличной выправкой строевика, всегда опрятен, подтянут, и этого же требовал от нас. Командирами отделений и помощником командира были курсанты 2-го курса – это был выпускной курс, ибо училище имело двухгодичный срок обучения.

Нашим командиром отделения являлся отделенный командир Дубов, сердечный и душевный человек. Он по возрасту был старше нас года на три и всегда следил, чтобы у нас все было в порядке и в пору, но и не давал нам поблажек. Если мы, молодые курсанты, своим неумением доводили его до крайней степени возмущения, то он говорил: «Это что еще такое? Безобразие какое! Черт знает, что такое!» И на этом его разнос заканчивался. Дубов по-своему воспитывал у нас, как он говорил, «воинскую находчивость». Так, например, вызвал меня и сказал: «Сделайте ящик таких-то размеров, типа посылочного!» Я ответил: «Есть сделать ящик таких-то размеров! Разрешите получить инструменты и материал». Он в ответ: «Молчать!» И снова повторил из слова в слово, какой я должен сделать ящик. Я опять повторил все то же самое. Он еще раз сказал: «Молчать!» И снова повторил свое приказание о ящике. Я ответил: «Есть сделать ящик!», и назвал его размеры, а о материале и инструменте не заикнулся. Он сказал: «Выполняйте!» Я ответил: «Есть выполнять!», и бегом побежал к магазину военторга, около которого видел целую гору всяких ящиков. Минут через 5–10 я вернулся, подошел строевым шагом к отделенному командиру и доложил о выполнении его приказания. Он взял ящик, осмотрел его, а мне сказал: «Можете быть свободны».

Обращение старшего к младшему по званию в училище всегда было только на «Вы». Все приказания выполнялись курсантами только бегом, будь хоть племянником Куйбышева В. В. или сыном рабочего, как курсант Кирсанов.

Начальником училища был генерал-майор Броуд. В то время генералов было мало, так как только-только начался переход от старых званий (например, отделенный командир, комполка, комкор и т. д.) к новым (сержант, полковник, генерал-майор и т. д.). Когда генерал-майора Броуда спросили, как он себя чувствует в новой форме, он ответил, что хорошо, только на улице его сопровождает толпа мальчишек, что ему изрядно надоедает. Для нас – курсантов генерал Броуд был авторитетнейшим человеком и примером для подражания. Никогда не пройдет мимо, не поприветствуя отдающего ему честь курсанта. Был строг и справедлив, пунктуален, что называется «военная косточка». Мы во всем старались подражать ему и своим командирам, это сыграло свою роль в воспитании нас в духе патриотизма и ответственности за судьбу Родины. А никак не политкомиссару, который вел у нас занятия по краткому курсу истории партии, где мы откровенно спали.

Дисциплина была жесткая, особенно в нашей 2-й батарее, прозванной в училище «дисциплинарной». Если дежурит наша батарея, то никаких нарушений по училищу не будет. Командиром батареи был старший лейтенант Смирнов.

Много внимания уделялось изучению баллистики, артстрелковой подготовке, огневой подготовке, тактике, материальной части орудий, математике, топографии, немецкому языку и другим предметам. Так, немецкий язык изучали с пятого класса средней школы и толком ничего не знали, а в училище через три месяца заговорили, хотя и с трудом, но могли объясниться. Дало себя знать убеждение с принуждением или как говорили в училище: «Не знаешь – научим, не хочешь – заставим».

Серьезное внимание уделялось физической подготовке курсантов. Она проходила не только через обязательную утреннюю физзарядку, выполнение упражнений на различных спортивных снарядах (перекладины, кольца, брусья, конь, козел и т. д.), усвоение приемов бокса, борьбы, систематические кроссы с полной выкладкой (порядка 32 кг на человека) бегом на 5 км летом и 10–20 километровые кроссы на лыжах зимой, но и в процессе плановых занятий по огневой подготовке, тактике, топографии и некоторым другим предметам, где без физической нагрузки не обойтись.

Обучение курсантов старались проводить в условиях, приближенных к боевой обстановке, так как подготовки требовал и опыт ведения боевых действий с Финляндией (1939–1940). Так, зимой 1940/41 года мы выезжали на тактические занятия в летние лагеря в район города Луги. И хотя мы были одеты в зимнюю форму, но наша одежда не отвечала требованиям зимы в полной мере. На голове – буденовский шлем, одеты в шинели, а обуты в сапоги. Те же сапоги, что носили и летом, лишь с той разницей, что вместо тонкой летней портянки наматывалась байковая, более теплая. Испытав первые действия мороза, мы стали надевать на ноги носки, обертывали их газетами, а на газеты наматывали байковые портянки и надевали сапоги. Ногам стало значительно теплее. Вот наш первый приобретенный опыт. Под гимнастерку надевали свитеры, а на тело байковое белье. На руки – теплые рукавицы с отделениями на большой и указательный пальцы, чтобы можно было стрелять из винтовки, не снимая рукавиц. Под буденовку надевали подшлемники, которые закрывали все лицо, с овальным (эллипсоидным) вырезом для глаз с переносицей. В такой экипировке стало значительно теплее и на морозе.

Учились мы строить место для сна и отдыха, т. е. так, как будем обустраиваться на войне. Очищали нужную нам площадь от снега, по середине прорывали проход сантиметров 40 глубиной и такой же ширины, а далее метра по 2,5 справа и слева от прохода – места для нар. Рубили сруб на высоту около 2,5 метров до потолка, прорубали двери, чтобы можно было пройти не сгибаясь. Окон не было. Поставили три железные печки, навесили двери, настелили на землю лапник и солому, и жилье готово. Тридцать человек справа и тридцать человек слева и два дневальных, по человеку от взвода. Те, кому места достались у печки, могли с грехом пополам поспать, а остальные дрожали от холода и уснуть не могли. Пришлось установить очередность на спальные места у печек, таким образом, до рассвета успевали часа по два-три поспать.

Такое строительство жилья в полевых условиях тоже опыт, но опыт отрицательный. Мы наглядно и физически ощутили его полную непригодность ни для обогрева личного состава, ни для защиты от огня артиллерии противника в условиях военных действий. В таком сооружении могла быть только братская могила.

Утром после горячего завтрака на морозе отрабатывалась тема «Батарея на марше». По равнине прошли без хлопот, а дальше нужно было преодолеть крутой спуск по обледенелой дороге. Отцепили орудия от тракторов. На руках 152 мм пушку-гаубицу весом 5 тонн расчету из восьми человек под гору не спустить. Додумались выдолбить в мерзлой земле круглые ямы сантиметров 50 глубиной, в них вставить отпиленные от бревна метровые чурки; спустили по ним орудие, которое своими колесами уперлось в эти чурки и остановилось. Держит хорошо. И так до самого низа горы через каждые полтора метра мы долбили такие ямы и ставили в них чурки. Начали на руках постепенно отпускать орудие от чурки к чурке, торчащих из ям над землей. Освободившиеся бревешки-чурки сверху переносили вниз и устанавливали в очередные ямы. Долго ли, скоро ли добрались до ровной дороги. Чурки собрали и сложили на обочине, а ямы засыпали землей. Подогнали трактора, и батарея пошла по заданному маршруту. Втянулись в лес. Привал. Время обеда. Нам дают вводную: «В нашу кухню прямое попадание снаряда противника, кухню вместе с нашим обедом разнесло на части». Тут же выдали нам сухой паек: сухари ржаные, на двоих суп-пюре гороховое и пачка пшенки – это каша. Нужно самим приготовить себе обед. Наши командиры с нами, но советов, как готовить, не дают. Только и сказали: «Объединяйтесь по два человека, у каждого котелок: в одном сварить суп, в другом кашу. На этикетках каждого брикета написано, как это сделать. Костер разводить из сухостоя».

Набрали парами хвороста, каждая пара развела свой костер. Надо воды, а ее нет, но кругом белый чистейший снег. Набираем в котелки снег – и на огонь, натопили воды. Руководствуясь этикетками, сварили и суп и кашу. Приглашаем своего командира взвода лейтенанта Орлова попробовать наш суп и кашу. Он у каждой пары попробовал и или похвалил или сделал замечания, почему у кого-то каша пригорела или слишком закоптилась, и что нужно было предпринять, чтобы этого избежать. Только два курсанта не справились с приготовлением для себя обеда и, обливаясь слезами, плакали и грызли мерзлые брикеты и сухари. Видимо, в домашних условиях родители их не научили ни готовить, ни разжигать костры, хотя и им было, как большинству из нас, по 18 лет.

После обеда снова марш и всевозможные вводные, для решения которых требовались и смекалка, и большие физические нагрузки. Так продолжалось всю ночь. С утра было приказано занять огневую позицию и провести боевые стрельбы. Измотали нас до такой степени, что мы еле на ногах держались. Но мы не ропщем, учимся. И тут произошел один курьезный случай. Один курсант, фамилию его я не помню, присел на станину орудия и мгновенно уснул. Орудие произвело выстрел, но от грохота и содрогания орудия он не проснулся. К спящему курсанту подбегает лейтенант Орлов и приказывает ему встать. И только после второго или третьего окрика курсант соскочил. Командир взвода его спрашивает: «Почему спите?» Он отвечает: «Никак нет, я не спал!» Тогда лейтенант Орлов его спрашивает: «Мы стреляли?» Курсант отвечает: «Никак нет, не стреляли!» Весь взвод дружно хохотал, а лейтенант Орлов ничего не сказал, не предпринял и ушел. Видимо, посчитал, что смех товарищей достаточная мера воспитания.

И снова марш, теперь уже в теплые казармы. После сытного горячего ужина все уснули, как убитые, и никто нас не тревожил. Вот эта была учеба, которая давала нам очень многое и нужное как будущим командирам.

Тактические занятия в теплые по-летнему дни проходили тоже в поле. На них отрабатывались задачи не только артиллерии, но иногда и пехоты. Основное время уходило на решение тактических задач, связанных с действиями артиллерии в наступлении, в обороне, во встречном бою. За день многократно пропотеешь, во рту все пересохнет, хочется пить, и на пути встречается родничок с хрустально чистой струей воды. И только-только подбежишь попить такой желанной водички, как раздается вводная: «Родник отравлен, пить нельзя!». Учения продолжаются.

После занятия приходим в свое расположение, где есть большая душевая постройка человек на двадцать, но под душ тоже нельзя, пока командиры отделений не проведут разбор занятий и не подведут итоги с оценкой действий каждого курсанта. Тело нещадно чешется, солью пропитана нательная рубашка и гимнастерка, терпишь из последних сил. Наконец долгожданная команда – разойдись! Бегом под душ, на ходу раздеваешься до трусов, по телу проводишь пальцами – под ногтями белая соль. На теле полосы, свободные от соли. Наконец спасительный душ, и сразу становится легко и приятно, как будто сто пудов с плеч свалилось.

Как-то отрабатывали тему «Стрелковый взвод в наступательном бою». Через некоторое время вводная: «Командир взвода выбыл из строя». Лейтенант Орлов ушел, взвод принял в свое командование старший сержант, помощник командира взвода, тоже курсант. Появилась авиация «противника» в лице одного самолета «У-2», который летит на бреющем полете. Помкомвзвода не выдержал и выстрелил по нему из гранатомета. Через некоторое время прибежали посредники и стали выяснять, кто стрелял. Все дружно ответили, что мы не стреляли, а своего товарища не выдали. Оказывается, гранатомет пробил у самолета крыло, и тот совершил вынужденную посадку. На том и дело кончилось. Вот такой случай получился с самолетом «противника».

После такой напряженнейшей учебы в столовой за обедом у молодых и физически крепких курсантов только ложки «свистели», и сон их после отбоя отличался особой крепостью.

Однажды после «мертвого часа» старшина построил батарею и подал команду: «По направлению к клубу шагом марш!» идем и недоумеваем – зачем и почему? Пришли в клуб. Среднего роста и лет человек в гражданской одежде попросил нас спеть что-нибудь хором из нашего курсантского репертуара, а сам стал ходить между нами, слушать и, указывая пальцем на очередную «жертву», произносить: «Выйдите из строя». Оставшихся невостребованными старшина увел в казарму.

Нам же гражданский человек объяснил, что отныне он будет руководить нашим хором, а мы, оказывается, в свободное от учебы время будем его хористами. Началась учеба и, как оказалось, не легкая. Замучает до седьмого пота, а добьется того, чтобы хор запел так, как он считает правильным.

Время учебы в хоре шло, а старшина батареи, показывая на свою шею, говорил, что вот где сидят у него эти хористы. Хозяйственных работ не убавилось, а нас, хористов, от них освободили. Таким образом, доля работ не-хористов существенно возросла. Порой и у нас возникала мысль пополнить их ряды, но тот же старшина обрывал: «Не сметь, пой, коль приказано!».

А когда, что называется, спелись, начались приглашения нашего хора на различные выступления, например в Эрмитаж, в Зимний дворец для его сотрудников, где я с товарищем выпили в буфете по стакану пива, не зная, что курсантам запрещено пить все спиртное, в том числе и пиво. На смотре художественной самодеятельности по Ленинградскому военному округу наш хор 2-го ЛКАУ занял второе место, уступив лишь профессиональным хористам. Мы немножко возгордились. Однажды наш хор привели в Мариинский оперный театр имени С. М. Кирова, где проходил партийно-хозяйственный актив. На сцене столпились хористы многих военных училищ и без всяких репетиций «запели молодцы кто в лес, кто по дрова». Нам было стыдно, но ленинградцы – народ вежливый – аплодировали от души. Но мы-то понимали, что нам эти аплодисменты достались незаслуженно.

Зато на обратном пути мы шагали строем хористов нашего училища и пели от души. А ленинградцы шли за нами по обе стороны улицы по тротуарам и провожали нас, слушая наши песни, до ворот училища, где пение прекратилось, а они остались на улице и аплодировали, пока мы шли до казармы.

Затем начались наши выступления перед военными атташе зарубежных держав: американскими, немецкими, японскими и другими, которых мы со сцены хорошо рассмотрели. Они также нас хорошо принимали и внимательно слушали, кроме одного полковника-немца, который никак не реагировал, сидел и смотрел в сторону.

На период пребывания иностранцев наш 1-й курс перевели для занятий в третье ЛАУ, а 2-й курс занимался строевой подготовкой и немного огневой. О чем немцы доложили своему фюреру, что подготовка будущих командиров у нас плохая. Что мы и стремились доказать, чтобы ввести немецких атташе в заблуждение.

Вечерами нам отводились два часа на самоподготовку к занятиям следующего дня. Помнится, заходит в класс во время самоподготовки наш преподаватель по тактике старший лейтенант Волков, в тот день он дежурил по училищу, мы все встали, а наш курсант дежурный по классу доложил, что 121-е классное отделение находится на самоподготовке. Волков поинтересовался, чем мы занимаемся. Мы ответили, что готовимся к занятиям по краткому курсу истории партии. Он скомандовал: «Убрать краткий курс, достать тетради по тактике!», продиктовал нам несколько задач по тактике, и мы приступили к их решению. А он пояснил, что без краткого курса мы воевать сможем, а без тактики – никогда! Это было очень смелое заявление того времени, но все обошлось. Мы же с удовольствием сменили «краткий курс», в котором действительно сжато, лозунгообразно излагалась борьба партии по различным вопросам и проблемам без достаточно убедительной экономической аргументации целей этой борьбы. 22 июня 1941 года, воскресенье. Подъем, физзарядка, завтрак и построение. Находимся в лужских лагерях близ города Луги Ленинградской области. День начинается безоблачным, солнечным, с утра бодрящая прохлада. Идем с удалыми песнями на лужский стадион на спортивные состязания, к которым заранее готовились. Вот впереди показались ворота стадиона, и нас обгоняет легковая машина ЭМКа нашего начальника училища. Машина остановилась, из нее вышел генерал-майор Броуд и о чем-то поговорил с командиром нашей колонны. Машина с генералом развернулась и ушла в направлении лагеря, а нам последовала команда: «Правое плечо вперед марш, прямо!» и мы, не дойдя до стадиона нескольких метров, пошли в недоумении обратно в свой лагерь. Настроение испортилось. Обратный путь шли молча. Когда пришли в расположение палаточного городка, раздалась команда: «Тревога! Замаскировать палатки!» в 12.00 новая команда: «Всем в ленкомнату!» Прибежали в ленкомнату, из репродуктора разносится речь Молотова. Так мы узнали о начале войны.

К вечеру стали готовиться к погрузке в эшелоны на станции Луга. 23 июня погрузили орудия, трактора, боеприпасы, кухни, а над нами уже кружили самолеты-разведчики, прозванные впоследствии за их внешний вид «рамами». Огня никто не вел.

24 июня 1941 года мы прибыли в Эстонию в действующую армию Северного фронта с задачей уничтожать диверсионные группы противника, забрасываемые в нашу прифронтовую полосу в основном с самолетов в районы городов Тапо, Раквере, по побережью Балтийского моря и в других местах. На предполагаемом месте высадки десанта мы рыли щели примерно таких размеров: 60 см на 200 см и глубиной 150 см, создавая определенные оборонительные рубежи с задачей уничтожения и пленения десантников-диверсантов. Грунт был очень тяжелый, как правило, сверху слой земли в 20–25 см был мягкий и свободно убирался лопатой, а дальше шел сплошной слой сланца толщиной сантиметров семь, за ним такая же прослойка глины и далее снова сланец. И так на всю заданную глубину. Такой «слоеный пирог» преодолеть было не просто. Переломали весь шансовый инструмент: кирки, ломы, лопаты. Часто нам приходилось в пешем строю после бессонной ночи и тяжелейшей работы по оборудованию позиций против ожидаемых диверсантов переходить в другой район, где начиналось все сначала, без перерыва на отдых. В таких условиях приспособились спать в строю во время движения. Конечно, далеко не все так отдыхали, но я спал. Когда задремлю, то ноги двигаются медленно, и ритм движения нарушается. Сквозь сон слышу голос лейтенанта Орлова: «Добров, не тяни ногу!» Аж вздрогну. Нам внушали, что строй – святое место, где даже переговариваться запрещается, а тут уснул. И так повторяется снова и снова, пока идем. После такого полусонного перехода чувствую себя посвежевшим и несколько отдохнувшим. О нашем местонахождении противник, видимо, был оповещен, и ни один десант в нашем районе не появился.

В конце нашего пребывания на Северном фронте мы раза два или три сопровождали на автомашинах эстонских новобранцев в город Кенгисеп, где из них формировалась воинская часть. Старшим колонны был старший лейтенант Волков, который был жителем Кенгисепа, и где проживала его мать. Он на свою скромную зарплату закупал несколько булок свежего белого хлеба и после того, как мы попрощаемся с призывниками-эстонцами, приводил нас в дом к своей матери, где нас ждал огромный самовар душистого чая, гора белого хлеба, которая быстро таяла в устах 18–19-летних курсантов. Нас Волков представлял местным жителям как курсантов с добавлением юнкеры, так как наше училище до революции называлось Михайловское юнкерское.

В эти дни до нас дошли слухи об организации курсантской бригады, или дивизии, куда направят и нас. Но нас начали отводить к Нарве. Почему-то на запад от р. Нарвы комаров не было, а на восточном берегу нас встретили комары. Видимо, сланцы, из которых производили бензин, делали для комаров невыносимой среду обитания.

Северо-западнее р. Нарвы, километрах в семи, немцы сбросили небольшую группу (4–5 человек) парашютистов. День был ясный, солнечный, видимость превосходная. Мы остановились, огляделись со своего грузовика и увидели уйму народа, который бросился на ловлю этих диверсантов, еще парящих в воздухе. Даже пожарная команда в своих доспехах и на своих машинах на высокой скорости летела к месту вероятного приземления парашютистов. Было понятно, что и без нас там обойдутся.

Около города Нарвы мы сделали привал. Разрешили нескольким курсантам сходить в город и купить продуктов. Мы с товарищем наскребли из своих карманов рубля два денег, и он ушел. Вскоре пришел и принес хлеба, колбасы и еще каких-то продуктов и даже граммов сто дешевых конфет. Поели вволю. Дешевизна продуктов была удивительной. Помню, молоко кислое – бесплатно, а свежее – 20 копеек за литр – это на хуторе. Местное население к нам относилось, мягко говоря, настороженно, а некоторая его часть – враждебно. Начальник училища приказал, чтобы по одному вне расположения подразделения (в город или на хутор) не ходили. Если повстречается подозрительный человек – стрелять. Никогда не стрелявшему в человека, да еще в свои восемнадцать лет, сходу определить подозрительную личность – задача невыполнимая. И действительно, не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь этот приказ выполнил, то есть выстрелил по «подозрительному». А то, что такой приказ был, подчеркивает, насколько сложная была обстановка в прифронтовой полосе. Однажды, когда наша машина проезжала по городу Раквере, а мы сидели на бортах машины, нарушая тем самым правила перевозки людей, с чердака одного из домов в середину кузова, где не было никого, был брошен кирпич. Кирпич выскочил из кузова на дорогу, не причинив нам вреда. Машина остановилась. Мы посмотрели на дома, но, так и не определив, откуда он был брошен, и, не став стрелять, махнули рукой и поехали по заданному нам маршруту. Палить по домам наугад – это наказывать невиновных.

У тракторов, которые в пути следования выходили из строя, мы расстреливали карбюраторы, радиаторы, картеры и т. п., перекладывали груз на другие транспортные средства и двигались дальше. На дорогах стали появляться беженцы, многие на «эмках», которые были обвешаны всевозможной поклажей и перегружены пассажирами, благо дороги были хорошие.

Добравшись до Царского Села, мы расквартировались в казармах. Охраняли какие-то склады, видимо, с военным имуществом, которые находились километрах в трех от караульного помещения. Там же была и гауптвахта. Отстоишь два часа на посту, и надо идти в караульное помещение: туда 3 километра и обратно 3 километра. А через два часа снова заступать на пост, отдохнуть времени не остается. Вот я и решил эти два часа, когда я уже не часовой, а караульный, поспать на гауптвахте среди арестованных курсантов, моих же товарищей, но в чем-то провинившихся. Спали вповалку на соломе. Я нашел свободное место и в обнимку с винтовкой уснул. Пришел дежурный, ищет, где я. Меня потеряли, так как я не явился в караульное помещение. Спрашивает: «Где караульный?» ему сказали, что спит, и показали, где спит. В итоге я получил наряд вне очереди с учетом военного времени, а в мирное время меня бы на гауптвахту отправили.

Ночью, когда я дневалил, в казарму пришел командир батареи старший лейтенант Смирнов. После моего доклада, как и положено, вполголоса, он сказал: «Итак, Добров, завтра будешь лейтенантом». Я подумал, что он шутит. Без экзаменов и вдруг – лейтенант! Не может быть! Да и проучились-то мы вместо положенных двух лет девять неполных месяцев. И примеряясь к лейтенанту Орлову, я для себя отметил, что мне до него еще очень далеко.

Материал для публикации передал:
Владимир Александрович Добров

Продолжение следует.

Воспоминания ранее были опубликованы «Бои под Новгородом 1941-1942″ Екатеринбург 2005, Издательский дом УрГЮА. Тираж 100 экземпляров.