Лично пережитое — декабрь, 1941 год

Первая половина декабря 1941 года

Условия проживания: комната, квартира, дом…

Вся наша семья — родители, старший брат Олег — 15 лет, и я — пере­брались жить в одну комнату из наших 2-х комнат, находившуюся между другими, а потому самую теплую. В январе мы еще более потеснились, убедив жить с нами мамину двоюродную сестру с ее 5-летним сыном, стра­давшим с рождения детским параличом. Тетя жила в доме с центральным отоплением и в ее комнате постоянно держалась минусовая температура. В нашей теплой комнате мы все вместе пережили блокадный ад, но весной тетя решила эвакуироваться и… погибла…

Мы не только топили комнатную круглую железную печь, дававшую до­статочно тепла, но и готовили кашицу, когда было из чего ее сварить, на же­лезной «буржуйке», сделанной для нас дядей в октябре месяце на заводе по производству танков. Мы также оказались счастливыми обладателями са­мовара, который в прежние годы служил декорацией, а в эту зиму обеспе­чивал кипятком всех жильцов нашей коммунальной квартиры. Тепло, кипяток, горячая, хотя и мизерная пища, помогли выжить в зиму с 30°-40° морозами. К тому же у нас сохранились целые стекла окон, выходившие во двор-коло­дец, защитивший их от действия взрывных волн. Бомбы и артиллерийские снаряды рвались вдоль уличного фасада дома, где не осталось ни одного стекла. В освобожденную нами вторую комнату мы пустили жить семью с грудным ребенком из комнаты с выбитыми стеклами. К сожалению, спасти мальчика не удалось, он вскоре умер, но его слабую улыбку, которой он встречал мой приход, я не могу забыть до сих пор.

Спасительным для многих жильцов оказался и сам дом, и вода у самого входа в парадное. Дом, построенный царским архитектором для себя, был выше прилегающих — высота потолков в комнатах — 4 метра, парадное украшали стеклянная крыша — фонарь, мозаичный пол, кафельная белая печь и изразцовый цветной камин. Однако, его основным достоинством была необычайная толщина и прочность стен и фундамента, что и выявили события, происшедшие с домом 3 декабря 1941 года.

3 декабря — гость

Около полудня нас посетил давний знакомый нашей семьи, Игорь Всеволодович Крестовский, сын известного русского писателя, В. Крестов­ского, автора «Петербургских трущоб», в то время к чтению запрещен­ных И.В. интересовали кошки, у него было три сына — 8, 12 и 15 лет — и вопрос сохранения их жизней уже стал бы проблемой, если бы они не начали употреблять в пищу кошек. Первым был усыплен и съеден их кот «Миклухо-Маклай», за ним последовали дворовые. К началу декабря в домах по 4 Линии В.О. их уже было невозможно найти. У нас их тоже не оказалось. Мы посочувствовали нулевому результату, понимая, что он был связан с дальним — мы жили на пл. Репина у Калинкина моста — и очень трудным для голодающего переходом, требующим большой затра­ты сил.

Мама предложила гостю кипятку из самовара и достала един­ственную у нас в тот день еду — 2 блокадные конфеты, смесь мякины с сахарином, каждая весом в 5-7 грамм. Это были последние продукты, выданные в ноябре по карточкам, которые я раздобыла где-то с боем. В декабре месяце выдавали лишь блокадный хлеб, по 125 г на нас, юных иждивенцев, и по 200 г — на работающих. А брату было 15 лет и выма­хал он под 180 см.

К началу декабря у него уже была дистрофия (голодное истощение), он мало двигался, проводил время, сидя в обнимку с теплой круглой печкой, вста­вая со своего места, лишь чтобы дать возможность отогреться кому-либо из соседей… Пока мама нарезала конфеты тонкими дольками, мы с братом напряженно следили за количеством нарезанных, подсчитывая, сколько дос­танется теперь каждому, включая гостя. Получалось по две. Мы все делили поровну.

Мама поставила блюдечко с дольками на стол, и здесь произошло нео­жиданное: И. В. одним движением руки сгреб все нарезанное в кулак и тут же отправил в рот. Мы были в шоке. Ведь это была единственная добавка к хлебному пайку на тот день.

Бомбежка — источник воды в нашем жилом квартале

В то же мгновение послышалось прерывистое тихое гудение немецких бомбардировщиков. Зенитки молчали, сигнала тревоги не было, дом качнуло со страшной силой, двери, наши, и по звуку — соседей, с грохотом распахну­лись, печь, как мне показалось, накренилась вперед, затем встала на место. И.В. и брата сдуло как ветром, мама выскочила в коридор, а я продолжа­ла, как завороженная, смотреть на печь и считать число наклонов — их было семь — затем печь встала на место, воцарилась тишина. В комнату влетела мама, схватила за руку: «Бежим!», я спросила: «Куда? Зачем?» — ведь кру­гом было тихо. Все же мы добежали по длинному коридору до распахнутой на лестницу двери, оттуда тянуло холодом. Вместо фонаря над лестницей зияло пасмурное тихое небо, ступени были засыпаны стеклом. Мама отпра­вилась вниз, я вернулась в квартиру, закрывая двери.

Вскоре вернулись мама и брат, потрясенный гость побрел домой, на В.О. Те, кто искал убежища на первом этаже, а их оказалось много, пере­жили страшные мгновения: они были уверены, что дом рушится и их засыпа­ет. Грохот и землетрясение были ужасающими, как позже выяснилось, семь бомб разорвались вблизи нашего дома, одна, тонновая, воткнулась непос­редственно у входа в парадное и ушла под фундамент дома, взорвавшись. Появление в квартире мамы было воспринято как спасительное чудо, никому не верилось, что у нас, на 4-ом, последнем этаже ощущалась лишь плавная качка и слышался шум от распахнувшихся дверей, сыпавшихся стекол и выбегающих из комнат людей. «Наша» бомба расщепила взрывной волной дом Репина, находившийся напротив, надвое, унесла жизни несчитанной группы людей — беженцев — пережидавших окончание авианалета под козырьком деревянного ларька, стоявшего рядом с репинским домом напро­тив нашего парадного, превратила в гору осколков стеклянный фонарь, вы­била со стороны улицы все стекла, взломала люк с пожарным гидрантом, образовав колодец с проточной водой, который с этого дня до восстановле­ния водопровода в 1942 г. обеспечивал водой близлежащие дома.

Забор воды из противопожарного люка. Художник О.А. Андреев

Воду из него черпали кружками, заполняя чайники и бидончики — доста­вать воду большими емкостями не хватало сил. Как-то в колодец упала женщина, вытащить ее пришедшие «по воду» были не в состоянии, вернуться без воды не могли и набирали ее, отодвигая кружками превратившиеся в ледяные нити волосы погибшей. Со временем вокруг колодца образовалась опоясывающая ледяная — до метра горка, внутри которой неоднократно можно было увидеть вмерзших, которые обретали там, на время ледяную могилу. Часть горки была обращена внутрь нашего парадного, а мне, регуляр­но выкупавшей по карточкам хлеб и через день ходившей почти до линии фронта к отцу, где он работал в госпитале врачом, оказывая помощь и за­щитникам города, и ослабевшим от голода жителям, и руководителям Киров­ского района, приходилось по возвращении, домой вползать на ее верхуш­ку и, сидя, скатываться в вестибюль с мозаично-плиточным полом, постоянно любуясь возвышающимся справа камином.

Наш красавец-дом устоял и тогда, когда подвергся удару тонновой фу­гаски, и позже, при обстрелах, оставивших лишь следы-дырки на его фасаде. Однако одна из стен парадного все-таки дала трещину через несколько десятилетий после окончания войны: дождь и снег из незаделанного года­ми фонаря размочили стену, а разруху парадного довершили управдомы (ныне начальники ЖЭУ): один увез кафельную печь, другой — камин (была очевидцем этой акции!), третий — резную входную дубовую дверь, выдержав­шую напор взрывных волн в течение блокады.

Акция «Дрова»

В прежней квартире все было не только красиво, но и функционально. При кухне имелась темная комната, где зимой держали заготовленные для топки дрова.

У нас сохранился прошлогодний запас, частью в темной комнате, час­тью внизу в подвале. Дрова в квартире в начале декабря шли к концу. Они плавали в подвале в возникшем там водоеме из-за разорванных бомбами осенью труб. В декабре дрова все еще находились там, твердо вмерзнув в лед. Их извлечение превратилось в жизненную необходимость. Отец предложил достать в госпитале химозащитный комбинезон, нарядить в него брата, помочь ему забраться через воздушный люк на лед подва­ла, чтобы там, прорубив во льду дыру, делать подходы к вмерзшим метро­вым поленьям, и, уже по водной дорожке направлять их к люку, откуда вы­таскивать их надлежало маме и мне. Вход в подвал принимать в расчет не приходилось, он был забаррикадирован 1,5 метровой ледяной толщей, та­кая же глубина воды была и в подвале, только лед там был толщиной в 30 см. Это своеобразие и не позволило кому-либо до сих пор добраться до спасительных дров. Итак, операция была продумана, но… выполнить ее следовало блокадным дистрофикам, мама к тому времени уже уподоби­лась живому скелету, но в силу характера держалась на ногах, о брате я уже писала, он был на грани истощения и передвигался с трудом, отец мог себе позволить забросить нам тяжелый комбинезон, но не более того. На меня никто особых надежд в этой ситуации не возлагал, одно дело — ото­варивать хлебные карточки, другое — работать с дровами: я была тогда маленькой и худой, а о моих физических возможностях никто не догадывал­ся. Не откладывая, приступили к реализации в деталях продуманной опе­рации. Облаченный в химкомбинезон, бледный до синевы брат вполз че­рез люк на лед и начал действовать по плану. Во дворе у люка уже набралась значительная куча поленьев, когда мама голосом полным ужаса и отчаяния закричала: «Олег, Олежка, милый, держись! Держись за лед, возвращайся!» Оторвавшись от работы по подтягиванию поленьев в кучу, я заглянула в подвал. Олег, с лицом мертвеца, полулежал на льду, который не давал ему упасть в воду. От маминого душераздирающего вопля он очнулся и как бы наощупь стал приближаться к люку, ориентируясь на ее голос. Последним усилием он, вытянув руки, схватился за край подвального окна, но подтянуться уже не мог. Мы с мамой, схватив каждая по руке, на­чали его вытягивать наружу. В конце концов, это удалось, как удалось, и отвести его домой, где он без сознания рухнул на пол. Мама начала его растирать нашатырем, согревать кипятком, в общем, приводить в чувство, а я побежала во двор, опасаясь, что на наши дрова найдутся желающие, а потому необходимость их переноса в темную комнату не вызывала со­мнения. Перетаскивать поленья по одному означало на какое-то время потерять остальные из виду. Оставалась одна возможность — передвигать всю кучу, перекатывая поленья короткими отрезками по двору до входной двери. Одолев двор, я приступила к перетягиванию поленьев по маршам. Работа заняла более двух часов.

Наконец все дрова были в темной комнате, при подтягивании последне­го полена на кухне появилась мама. Она молча посмотрела на кучу дров, на меня, и я поняла, что стала в ее глазах взрослой. Во время войны дети и подростки иногда становились таковыми в одночасье.

Продолжение следует.

Источник: Максимова Т. Воспоминания о Ленинградской блокаде. – СПб.: ж-л Нева.