Март 1942-го — жизнь без перспективы

1 марта 1942 г. Воскресенье.

Разбудил дикий обстрел, снаряды рвались рядом, стекла трещали и еле держались. Это было неприятно, так как сегодня решили отвезти в морг Ольгу| Федоровну, отдохнуть, устроить поминки. Через некоторое вре­мя обстрел затих, поднялись, поволокли на простыне Ольгу Федоровну, предварительно зашитую и спеленутую. Сил не было, несли с Татьяной Проскуряковой, останавливались на каждой площадке, просто положив труп на площадку. Лестница с верху до низу загажена, захламлена. Внизу положили просто на пол, затем на нескладные носилки, на которых возят днем снег. Ноги плохо шли, ощущение такое, что они ватные. Вдоль Нев­ского такие же санки, с такими же мумиями-трупами попадались часто.

Я последнее время радовалась, не видя потрясающего количества тру­пов, как это было в январе, и приписывала это улучшению питания. Одна­ко просто запретили возить днем, возили утром и вечером, когда темно. Процедура заняла мало времени, безграмотная бумажка, написанная уча­стковым милиционером, — вот и все, что требовалось для того, чтобы сва­лить труп в кучу других.

Опять та же страшная картина, как и в тот день, когда возили Влади­мира Федоровича. Тот же цинизм и позор. Черные, словно прокопчен­ные лица, раскоряченные трупы, грязные тряпки, голые ноги. Мне было тошно, обидно за Ольгу Федоровну и как-то стыдно сваливать ее в кучу других.

Татьяна на обратном пути была уже в кругу дневных забот, хотелось есть, по пути в булочных были очереди. Народ ждал и мечтал о прибавке и накануне терпел, не забирал хлеба вперед. Чуть ли не в сотый раз мечта оказалась пустым вымыслом голодных. Накануне упорно болтали о ком­мерческом хлебе — тоже вымысел. Вернулись вовремя: поднимались уже по лестнице, когда начался обстрел такой силы, что летели стекла, вылета­ли рамы. Еще в передней услышала дикий, перепуганный голос Гали, рамы, стекла были на полу, в разбитые окна влетала мартовская метель.

Всеволод ставил самовар, жарил хлеб, подготовлял торжественные по­минки. Все сорвалось, оставаться в комнате было невозможно, под окнами рвалось, гремело, слышались крики о помощи, на улицах ползли раненые, а в комнате — зима и отчаянный дикий крик Гали, которая в первый раз была так напугана и умоляла бежать. Я усталая, мрачная, голодная вынуж­дена была нести Галю вниз, Всеволод сунул мне кусок хлеба в руки. Охва­тывало отчаяние, казалось, конца этому не будет, ты затравленный зверь, если не в декабре, так в январе, если не в январе, так в марте, но ты обречен на смерть. На меня нашло тупое отчаянье, и не страх смерти довел, а то, что не удалось выпить стакан горячего чая и съесть кусок поджаренного хлеба, о котором мечтали за два дня до этого.

Сегодня, кроме похорон Ольги Федоровны, знаменательный день — я получила рабочую карточку — это очень многое значит, это, прежде все­го, 500 гр. хлеба, которым, кажется, никогда сыт не будешь.

День прошел угрюмо, нерадостно, целый день возилась с окнами, заби­вала картоном и закладывала подушками, Галька, кроме пальто, валенок и платков, сидела под одеялом.

Питались супом и какао. Хлеба съели за два дня, мрачное настроение не проходило, от ходьбы, беспрерывного движения заныли больные, отощавшие кишки, бегала на парашу. Отнимались ноги, в голове к вечеру начался обычный гул, липкое, противное чувство слабости притягивало к стулу. Если бы не Всеволод, всегда бодрый, крепкий, готовый поддержать, и изобретательный и спокойный, так лег бы и умер с удовольствием. Он ве­чером даже парашу оттащил, жалея меня.

Забитые окна тепла не держали, было так же холодно, как на улице, ветер пытался выдавить картон. К ночи начался обстрел.

Между прочим, улетела в Москву Ольга, совершенно неожиданно 27-ого, не оставила мне «Февральского дневника». Жаль, и как-то грустно, кажется, не скоро увижу я Ольгу, а может быть и никогда.

 

5 марта 1942 г.

Эти дни были очень тяжелы. Вьюга и мороз на улице и в комнате, стекла не вышиблены, ветер отрывает картон, на подоконниках снег, дети мерзнут и сидят в темной комнате под одеялом. Вадик замерзший лежит смирно, Галька ползает с красными опухшими ручонками, я брожу среди темноты и развала, не в силах выбраться из разрухи. Пожалуй, это один из самых тяжелых периодов, недаром Ю.А. Фельдман говорила, что вместе с холодом и тьмой после бомбежки пришла вслед за болезнями смерть. Как и всегда, помог выбраться из тяжкого состояния неутомимый Всеволод. Собственными силами, несмотря на дьявольскую занятость, застеклил соседнюю комнату, и мы перебрались в сравнительно сносные условия из -5 в +5 t°. Это было вовремя, сегодня на улице -22°, в самоваре, ведрах, в ноч­ном горшке, в параше лед. Питаемся супами, созданными чудом и велико­душием друзей, все расчеты обнаружили, что каша — вещь недосягаемая.

Зинаида Епифановна прислала мешочек муки, кусок сливочного масла и два сухаря, как меня это трогает, эта помощь не первый раз уже, а главное, от человека, пережившего острейший голод. А я заметно черствею и жадничаю.

Прочла Кассиля «Великое противостояние», жить следует смело и честно, а главное прожить, не стыдясь прожитой жизни, на мне большая ответственность — я живу и действую на глазах повзрослевшего Вадика, так как же быть с тарелкой супа, если рядом голодный человек? Вадик на всю жизнь получает урок, он учится жить у меня, а я поступаю жестко, черство, собственнически. После смерти Коли родилось какое-то отрицательное равнодушие: сжать зубы, жить, во что бы то ни стало, пусть жизнь проходит сухо, черство, но это жизнь, а не почерневший сухой труп там, на клад­бище, в груде других таких же черных и диких. А вот теперь опять зашеве­лилось, нет что-то не то. Совестно и паршиво, и иногда охватывает тоска и отвращение.

Ольга улетела в Москву не совсем благополучно, было нападение немцев, которое окончилось благополучно.

Получила «Февральский дневник», хочу выучить наизусть. Она так много потеряла, с моей точки зрения — все: детей, Колю — а живет светло, светлее меня, нет ожесточения и жадности, сохранила улыбку и работо­способность — за это глубоко уважаю ее.

Хочу вздохнуть, уйду в воскресенье к Карякиным, Ляля обещается иг­рать на рояле, посижу у горячей плиты и потоскую. Они тоже улетают на днях, и от этого отъезда мне тоже грустно, словно отваливаются куски жи­вого и остается одно умершее или умирающее.

Всеволод проходил по квартирам жильцов нашего дома, говорит, если записать — волосы зашевелятся. Просила рассказать — откладывает, да собственно, что рассказывать — мертвецы прибавляются, населяют квар­тиры, лежат месяцами, тухнут, чернеют и упорно лежат. У нас умерла мать Стаюхиной, Анна Яковлевна и Ася до сих пор не вывезены, а есть покойники с декабря месяца, лежит не похороненный Никольский и т. д. А вот случай: жилец нашего дома Евстигнеев, вначале умер сам, затем убит на фронте сын, убита снарядом дочь, умерла жена, остался полутора­годовалый сын дочери, который в течение нескольких дней просидел на кровати рядом с мертвой бабушкой. Кормила его семья дворника Доро­феева, которая заинтересована была в карточках мертвецов и не торопи­лась с оглаской и похоронами. В результате ребенок обовшивел, высох, по­лучил тяжелые пролежни и может быть умер бы, если бы депутат Филип­пова и Всеволод не подобрали ребенка и не направили его в госпиталь. Будет ли он жив там, нет уверенности. Таких случаев тьма, вымирают се­мьи, и остаются никому ненужные дети. А радости у нас ничтожные, сего­дня неожиданно получила детям по январским (!) карточкам какао-желе, килограммовую банку. Дети мечтали два месяца, затем бросили мечтать, погоревали и стали забывать, и вот по старым чуть ли не выброшенным карточкам — такое богатство!

Если завтра не будет объявлена норма выдачи крупы — нам придется очень туго.

 

6 марта 1942 г. Пятница 11.30 ночи.

В комнате дымно и непривычно жарко +14°, максимальная t° за время войны, чувствую себя тяжело от такой жары. Вернулась поздно из магази­на, жажду получить за прошлый месяц соли, очень задержалась, т.к. в ма­газине толчея из-за новой выдачи: сухофрукты 100 гр, детям меланж 100 гр, сахар. Получила только мыло. Чугунку оставила под присмотром Вадика, он прекрасно справляется с обязанностями, однако сжег кофе, Всеволод будет огорчен. Возвращаясь домой, думала о своих замордованных, поху­девших ребятах.

Пришла и предложила им кашу из ржаной муки, надо было видеть, как они обрадовались, терпеливо ждали до половины 11-го, Галька бегала с ложками и ножами, стараясь быть полезной. Радости много было от этой нежданной каши. Доедали остатки какао-желе, это был пир. А мне все как-то грустно, тяготит собственная грубость, жадность, противная скаред­ность. Надо жить иначе, я чувствую, надо жить иначе, я знаю, как надо жить, чтобы было светло, чтобы улыбались ребята, чтобы смотрели на мать влюбленными глазами. А не могу себя обуздать, сдержать.

 

7 марта 1942 г. Суббота.

Без тревоги били среди дня зенитки, летали немецкие разведчики, ка­жется, начинается все сначала. На Москву был прошлой ночью налет, надо ждать и у нас. Я еще более равнодушно на это реагирую, не бежать же с детьми в холодное, заиндевевшее бомбоубежище, где каждое место на на­рах напоминает о недавно живых еще людях. Да и бежать физически не­возможно, недавно у меня убежал драгоценный суп-горох, я бросилась к нему бегом — это было жалкое зрелище; ноги не повиновались, не гну­лись, тело бессильно падало, слабость отчаянная. Больше налетов огорчи­ло меня то обстоятельство, что я погубила сегодня целое блюдо: задумала сегодня из остатков какао сварить для всех желе. Холодная посуда лопну­ла, желе очутилось на полу, 10 ч. ложек сахарного песка, две ложки ка­као — потеряны для семьи.

Завтра субботник по очистке города, но я, пожалуй, не пойду. Я хочу издохнуть, я уйду к Карякиным, буду слушать Чайковского и прочту им стихи Ольги. Может быть, на душе посветлеет.

 

10 марта 1942 г. Вторник.

В воскресенье не могла быть у Карякиных, хотя рвалась к ним страшно. Неожиданно заболел Всеволод и этим напугал меня. Болезнь близких сей­час страшна, ибо кто сляжет, тот редко поднимается, выживает, и имеет надежду на жизнь только тот, кто на ногах. Я не хотела оставить Всеволода, первый день он себя очень плохо чувствовал. Температура подскакивала и неожиданно падала, это, очевидно, какой-то искаженный грипп на фоне дистрофии.

А жаль, что не была у Карякиных, кроме музыки и стихов тянуло не­преодолимое желание есть, а радушная Зинаида Епифановна для меня делала пельмени, мне плакать, выть хочется от непереносимого ощуще­ния голода. Сейчас у нас улучшилось питание за счет того, что бездумно, безрассудно уничтожаем все, что получили на декаду в течение 2—3 дней. Удерживаться невозможно, от моей расчетливости следа не осталось, жи­вем сегодняшним днем и делаем преступные вещи, по одной карточке съе­ли за 10 дней вперед хлеб, пользуемся стационаром, обрекаем себя в бли­жайшее время на резкое недоедание, ибо компенсировать съеденное мож­но имея лишь 1500 р.

Надо сказать, что 5 кило хлеба по 300 р. купить довольно трудно, у каж­дой булочной в течение целого дня стоят люди, желающие купить хлеба, а предложение довольно слабое. Вчера, изнемогая от тоски по хлебу, по­стояла и я у дверей булочной на Невском (под почтой), но безрезультатно. Просят продать хотя бы кусочек, желающих продать не нашлось, унижен­ная ушла уныло домой. Как мы выйдем из положения — не знаю? Слепо надеюсь на Всеволода, сегодня он махнул рукой, и мы опять взяли вперед хлеб, что дальше будет — неизвестно.

Всеволоду 9-го уже стало лучше, он шутил, смеялся, хотя и раздражал­ся много, но еще больше раздражаюсь, кричу, мучаю и обижаю всех я. Сварливость и жадность у меня просто непереносимы. Вечером он рас­сказывал много интересного о жильцах нашего дома из своих впечатлений по обходу квартир. Я запишу немногое, очень все безотрадно и страшно. Первый факт из истории стационара-санатория ГПБ связан с квартирой Игнатьева. Вначале вымирала квартира: умерли две старушки-жилички, умерла жена Игнатьева, спокойная, затем сам Игнатьев. Кстати, Игнать­ев умер в стационаре Педвуза, и его неиспользованное место унаследовала я; это очень поддержало ребят, а меня, наверное, привело к мучительному голодному поносу в феврале. Квартира Игнатьевых освободилась, ее, с ве­ликим трудом, стали восстанавливать и работники, восстанавливающие помещение,— штукатур, водопроводчик, печник, чернорабочие один за другим перемерли. Второй факт: жилец нашего дома архитектор Уша­ков на почве дистрофии приобрел неприятнейшие привычки: весь по­лучаемый паек он делит на мельчайшие части и растягивает сроки приема пищи. Так, хлеб он режет на 50 кусочков, складывает в две коробки и всюду с собой носит эти коробки, по кусочку съедая хлеб, так же поступает он с сахаром, рассыпая его по крошечным коробочкам микроскопическими дозами, все остальные продукты мельчатся таким же образом, причем хлеб, например, не просто съедается, а предварительно по кусочкам рас­кладывается в шахматном или ином порядке. Словом, это шаманство на­столько противно, что Всеволод, познакомившись с этим дистрофиком, перестал резать хлеб на маленькие кусочки, а от Ушакова сбежала жена, вероятно, тошно наблюдать было, как заживо разлагается любимый чело­век. От всего этого и подобного этому мне стало так душно, что решила не­пременно идти и отдохнуть у Карякиных. Сегодня выполнила намерение и вернулась поздно вечером освеженная, размягченная, с иными, может быть, грустными, но светлыми мыслями.

Пошли с Лялей после обеда, кажется, я была сыта, и обед у нас был ис­ключительный, по случаю недомогания Всеволода на второе была каша (!), и все-таки с какой жадностью, с каким удовольствием я ела у Карякиных. Я могла бы десять раз в день обедать, это такое же жалкое и болезненное ощущение, как некоторое время тому назад у Ольги в Радиоцентре я не могла глаз и рук отвести от ломтиков поджаренного хлеба, и никакие воз­душные тревоги не могли меня оторвать от обещанного кофе. Но все-таки светло у меня на душе стало, я читала им «Февральский дневник», понра­вилось, просили оставить, переписать хотят, я рылась у них в книгах, Ляля мне играла на рояле. Я полулежала на кушетке в холодной столовой, смот­рела на разбитые окна некогда очень уютной квартиры, на столе были гру­ды посуды из проданного буфета, в комнате беспорядок (спешно продава­лись вещи), Ляля мне играла Штрауса, Листа, Мендельсона. У меня внутри оттаивало, отошло и запряталось чувство голода; я была у друзей, радуш­ных и близких, забыта на минуту отчаянная борьба за жизнь, оказалось, что на свете действительно существует музыка, книги, стихи, друзья, а не только продуктовые карточки и черные трупы. Ушла поздно, взяла пару книжек для Гали, одну луковицу и немного неободранного овса — отказы не помогли — и с великим удовольствием махорки на одну закурку. А главное, унесла светлое чувство жизни действительной, а не призрачной. Уже два дня как по городу вяло ползают грузовые трамваи, это целое событие в жизни города. Народ занят на уборке города, но уборка слабо подвигается, и снеговые горы возвышаются выше головы, а самое страш­ное во дворах. Монбланы нечистот пугают всех грядущей эпидемией.

 

11 марта 1942 г. Среда.

Сегодня совершенно неожиданного получила письмо от Вячки, счи­тала его убитым, Полина тоже. Очень счастлива, постепенно все отзыва­ются. Был в окружении, много перетерпел, вырвался, исколесил пешком Украину, сейчас в Воронежской области. Потерял дочь — Лиечку, но сам-то жив, это чудо, очень меня обрадовало. Неожиданность среди моря трупов.

 

13 марта 1942 г. Пятница.

Вчера слегли оба, у Всеволода t° — 39°, у меня 38°, настроение было тя­желое, т. к. пугало будущее детей. Сегодня слабая, измученная поднялась за хлебом, водой, дровами. Ничего, обошлось: чувствую себя сносно, под­держивает каша, которую легкомысленно продолжаем есть. Завтра са­димся на мель, надеемся на судьбу, которая до сих пор милостиво вывола­кивала нас за уши из могил.

Смерть продолжает разгуливать, умер у Глокман муж — голодный понос, умерла Гар, Ксенья Лукьянова. Татьяна продолжает целыми днями вывозить мертвецов, сегодня вывезла 3-х Тульпе, мать и двоих де­тей, должна отвезти Орловскую, вчера наконец отвезли Никольского, по­лучает за каждый труп — 50 р., доходы переходят в руки спекулянтам, так, сегодня купила за 300 р. кило ячменных отрубей.

Кстати о ценах. Хлеб поднялся до 450 р. за кило, народ изголодался и даже за деньги трудно купить, спрос превышает предложение. Сегодня около булочной мне предложили 400 гр. олифы за 100 р., купила бы, но деньги берегла на крупу. Несколько комбинаций с крупой прогорели, Татьяна должна была за 400 р. достать кило ячневой, это оказалось только мечтой. Это очень жаль, ибо это обеспечило бы семью на 5 дней.

Табличка рыночных цен:

Хлеб — 450 р.

Мясо — 300—400, конина 200—250.

Крупа — 350—500 р. Рис доходил до 1000 р.

Сахар — 500 р., колотый 700 р.

Масло сливочное — 1000 — 1500 р.

Масло растительное — 700 р.

Олифа — 250 р.

Пахтанье (от масла) — 350 р.

Дуранда — 250 р. на деньги трудно.

Шоколад — 200 р.— 100 гр.

Чай 25гр.- 80 р.

Кофе натуральное — 500 — 700 р.

Какао — 1200 р. (случайно).

Спирт — 1000-1200 литр.

Водка — 500 р.

Керосин — 60 р. (до выдачи — 100 р. Получили по 250 гр).

Дрова — 1600 р. кубометр.

Яйца — 50 р. яйцо, но нет в продаже.

Мыло хоз. кусок — 25 р.

Свеча — 100 гр. хлеба.

Вобла — 200 гр. хлеба.

Папиросы — 5 —8 р. штука.

Туфли — кило крупы, кило хлеба.

 

Стоимость продуктовой карточки — 50 % рыночной стоимости про­дуктов. Стоимость каждого талона расценивается в зависимости от кар­точки и от номера талона, последние талоны, особенно масло и сахар рас­цениваются ниже, крупяные и мясные равно расцениваются, т. к. погаша­ются магазином в последние месяцы полностью.

У нас бывает довольно большое количество друзей и знакомых, но впе­чатление они производят тяжелое; бывает Вера Петровна, сегодня за­ходила Л.В. Каминер, выглядят страшно, скелеты, темные лица с мор­щинистыми шеями, высохшими, потрескавшимися руками. Разговоры унылые.

Вадику купила сегодня на 120 р. книг, очень хорошие, в хорошем со­стоянии, хочу положить основание для личной библиотеки, если обернусь с деньгами, куплю ему еще, в том числе — несколько комплектов «Ежа» и «Чижа». За комплект годовой «Костра» за 1937 г. в переплете заплатила 40 р., очень дешево, сегодня от покупки книг пришла в хорошее настрое­ние, опять вспыхнула надежда на то, что, если выживем, будем жить куль­турно. Это придало невиданные силы: перенести остатки дров из сарая, т. е. подняться 5 раз с вязанками дров на пятый этаж.

Всеволоду сегодня лучше, меньше и я, и он раздражаемся.

Басов Николай Петрович потерял все карточки — это ужас, кото­рый трудно представить, это равносильно смерти и притом мучительной. Потерял при следующих обстоятельствах: был у жены в стационаре, на­чался обстрел (а он ежедневно имеет место), снаряд попал в стационар, 6 человек убито. Жена Басова лежит дома, карточки потеряны.

 

14 марта 1942 г. Суббота.

Несмотря на середину марта — отчаянный холод, утром мучительно трудно подняться, вынести парашу, сходить за водой и хлебом. На рынок не могу отважиться идти.

Несколько дней как топим печь, отказались от буржуйки, ребята все еще грязные, но уже менее копченые. Очень хочется тепла, может быть, то­гда наберу сил разобраться в ужасающем хаосе в большой комнате, в на­стоящее время (с 4 марта) живем в комнате Миклашевской, а в старой комнате возрастает с каждым днем мерзость запустения. Там перемерзла аптечка, стоит замерзшая парашка, лежит с распоротым животом кушет­ка, ноги и спина которой сожжены в печке.

Сегодня купила у Пелагеи Александровны 800 гр. овсянки за 220 р. плюс 4 куска хозяйственного мыла. Очень этому рады, съедим в два дня, а там снова на мели. Купили стакан табака за 75 р., очень выгодно, папироса обходится в 1 р. штука, до сих пор перебивались ужасно, курили опилки, веник и проч.

Эвакуация продолжается, уезжает 16-го семья Назаровых, соседи по газо- и бомбоубежищу, предполагает уехать Брискман, уезжает Нардова. Библиотека теряет кадры, все ценные вымерли, остатки эвакуи­руются.

 

18 марта 1942 г. Среда.

Писать трудно остатками чернил, в бутылочке чернила замерзли. Пи­сать трудно и из-за тяжелого состояния духа, март исключительно тяжело проходит, перспектив на улучшение нет, каждый день — решение целого ряда сложных проблем. Холод отчаянный, термометр на t° — 0, утром прихожу с хлебом со скрюченными руками, завтра приношу последний хлеб по двум карточкам, а там предстоит расплата за грехи по стационару, на завтра нет ни полена дров, ни одной крупинки для супа. Единственное утешение — поднялся Всеволод, он меня поддерживает своей бодростью. Дети ложатся в кровать в 6 ч. вечера от холода и уныния, допивают послед­нюю бутылочку рыбьего жира, это их спасает. Я два дня не могу читать и писать, сплю много и безрадостно. Зарплата задерживается, вымерли работники бухгалтерии, некому оформить выдачу зарплаты. Бухгалтер схоронил жену, умерла Селивано­ва. Эвакуация развертывается все шире.

Вера Петровна Гольдберг поступает на работу в Библиотеку — библио­графом. Сидит на иждивенческой карточке, выглядит страшно. Татьяна Проскурякова выбилась из сил, падает на улице в обморок, плачет от го­лода, холода, больной руки (флегмона). Мне надоели слезы и нытье, а пу­ще всего надоела безрадостная, проклятая жизнь.

Я и Всеволод твердо решили никуда не уезжать, хотя с каждым днем труднее удержаться на этом решении. Силы катастрофически убывают, хотя мы изворачиваемся и выходим из положения довольно удачно. Сего­дня Всеволод мечтательно заявил, что, если ему предложили бы учитель­ствовать где-нибудь в глухой деревне, он бы уехал. Я с ним согласилась: взять книги, в том числе поваренную, детей, скарб, забраться в глушь и вздохнуть среди лопухов и крапивы от пережитого ужаса. Это ли плохо!

 

20 марта 1942 г. Пятница.

Вчера Татьяна принесла полкило пшена за 250 р., даже я поразилась наглости спекулянтов, но все же взяла, т. к. положение остается критиче­ским. Сегодня утром удача, в булочной у мальчишки за довесок к детскому хлебу променяла карточку на крупу. Получила крупяных талонов 400 гр. и 100 гр. мяса. По этому поводу был роскошный обед: пшенный суп и вели­колепная овсяная каша из столовой. Всеволод какими-то комбинациями достал 300 гр. хлеба, и я на рынке выменяла на столярный клей грамм 150 хлеба, так что сегодня не только не ощутили недостаток в хлебе, но были даже счастливы. На завтра остался стакан пшена и ждет затруднение с хле­бом, но я как-то безмятежно отношусь к этому завтрашнему дню. Их мно­го таких дней было позади и ожидает впереди, счастливый случай, быть может, опять придет на выручку. Еще купили стакан табака за 75 рублей. Жизнь удивительная, можно подумать, что все это дурной сон.

Прочла «Правду» за несколько дней и стало как-то совестно: кто-то, где-то работает, борется, живет, строит, создает, а я в четырех обмерзших стенах с копчеными детьми знаю только дикую борьбу за жизнь: параша, колка, пилка дров, рынок, мучительная возня с обедом, слабость, бессилие, апатия.

Хорошо, что дети находят почти ощупью отдушину в этом мраке. Ва­дик целыми днями проводит за книгами, Гутик поет, рассказывает, фанта­зирует и скрашивает жизнь всем.

Утром посетила еще раз свою случайную знакомую на площади Ост­ровского и купила Вадику 6 комплектов «Ежей» за 150 рублей, еще должна буду зайти в конце месяца, хочу продолжать собирать детям библиотеку. У моей знакомой прошлый раз видела в комнате мальчика возраста Вади­ка, умирающего от истощения. В предыдущую ночь он умер, сегодня на той же кровати умирает его мать, поэтому Вера Георгиевна (моя знакомая) не смогла приготовить мне книг. К этим смертям окружающие относятся равнодушно, ничто никого не удивляет. А умирать продолжают и будут продолжать. Кажется, вот-вот кто-нибудь из нашей четверки сорвется и уйдет.

 

21 марта 1942 г. Суббота.

День прошел тяжело и мрачно, весь день чувствую голод и тоскую о пи­ще, Всеволод забегал несколько раз, успокаивал, утешал, но мне как-то очень тяжело. Была Зинаида Епифановна, еще не уехали, период некото­рого процветания кончился, снова опухает. Узнала от нее, что Коле Зельцле после ранения ампутировали ногу, Татьяна Константиновна без слез не может говорить об этом. Вспомнила Метцекюле, Колины поезд­ки за рыбой в море, походы за белыми грибами, вспомнила всех дачных мертвецов. Саксона, Аникина, Ивана Николаевича Федорова, Владимира Федоровича Карякина. Какие чудовищные изменения принес этот год.

Весь день лежала, никуда не пошла, свои не многосложные обязанности выполнила с трудом, хотела вместе с детьми раньше улечься спать, но рас­шевелил и растрогал Вадик. Весь вечер рассказывал мне о прочитанной книге Вольского «Завоеватели», о жизни Писарро. Рассказывал с большим интересом и пониманием. Молодец! Как незаметно растет и развивается. Для ребят стоит выжить и жить.

Пришел Всеволод, принес моржевого масла 250 гр. по 400 р. литр, мас­ло одобрила, заказала еще поллитра. Каким-то чудом достал пачку 2-х рублевого табака и несколько бутылок пива, с удовольствием выпила и слегка опьянела. Удивительная жизнь! Полная неожиданностей и чудес!

А завтрашний день висит в воздухе, чем будем питаться неизвестно, объявлена выдача сахара, о крупе ничего не известно. Завтра необходимо получить сахар, день предстоит тяжелый, субботник по уборке снега, 3 ящика снега на нашу семью необходимо вывезти в Фонтанку.

 

22 марта 1942 г. Воскресенье.

Сегодня работала на субботнике по уборке двора от нечистот. Устала и голодна. Влезаем в долги, покупаем третий раз хлеб по 350 р. кило. […]

 

28 марта 1942 г. Суббота.

Город занят очисткой дворов и улиц. Издано суровое постановление о трудповинности. Обессиленный народ медленно ковыряется в горах льда и снега, даже не верится, что при таком бессилии город можно привести в порядок. Солнце слабо помогает, стоят морозы. Все опасаются эпидемии, через жакты в обязательном порядке распространяются среди населения противодизентерийные таблетки. Мне тоже для семьи надо получить. Таблетки вызывают острый понос, результат реакции ослабевшего орга­низма на профилактику.

Поносы и дизентерия продолжают мучить население, кажется, пере­болел или продолжает болеть весь Ленинград. Многие отправились на тот свет. Я еще до сих пор чувствую следы этого страшного голодного поноса, который принес чудовищную слабость и еще более чудовищную жад­ность в еде. Слабость такая, что еще до сих пор трудно отвернуть и поднять два одеяла сразу, когда вечером стелишь постель. Трудно лежать или си­деть, кости таза упираются прямо в кровать или стул, нет не только жира, нет мяса, вместо него висят две тряпки, груди высохли и присохли, лицо неузнаваемое длинное, как морда лошади. Всеволод как посмотрит, так обязательно заявляет: «Ой, какая ты страшная». Страшная не только я, страшен весь город, шатающийся от слабости, с темными высохшими ли­цами.

 

29 марта 1942 г. Воскресенье.

Поднялись с кроватей под звуки сильного артиллерийского обстрела, стекла звенели и дрожали. Говорят, сильно пострадал старый Невский. Немцы еще живы и напоминают о себе, среди дня неожиданно прозвучал сигнал «воздушной тревоги», мы, конечно, с места не сдвинулись. Спасать­ся бессмысленно, да и сил нет. Тревога была довольно солидная, опять би­ли зенитные орудия, спектакль в театре из-за этого поздно начался и позд­но кончился. Вернулась домой в 9 ч. вечера. Очень довольна, что выполнила свою трудповинность в Музыкальной Комедии. Надолго проучена и заклялась не ходить в оперетту. В антрактах грустила и опять размышляла о жизни. Многое во мне изменилось и появилось нечто положительное. Всегда меня что-то угнетало: работа, разлад в семье, вечно давило и пресле­довало недовольство жизнью, занятиями, окружающими людьми. Теперь живу бездумно, с большими надеждами и планами. Неожиданно вспом­нила, что сегодня ровно два месяца, как умер Коля Молчанов. Ощущение такое, что все тяжелое, мрачное, угнетающее отвалилось, осталось позади; впереди, безусловно, заново построенная жизнь с новым, иным воспри­ятием и оценками.

Всеволод тронул подарком, купил мне изящный том статей Луначар­ского «Об искусстве». Купил, хотя денег нет, и еще нет 500 р. на муку. Со­общил интересные сведения: на апрель выдается 1 200 000 продуктовых карточек. Цифра меня потрясла, ибо несмотря на большую эвакуацию в марте население героического Ленинграда убавилось за счет продолжаю­щихся смертей. На январь было выдано (а может быть, на февраль — надо проверить по дневнику) 3 500 000 карточек, на апрель 1 200 000. Есть чему изумиться! Источник сведений надежный, заместитель Попкова в беседе с Егоренковой указал на эту цифру. Настроение у населения улучшилось за последние дни, т. к. впервые отоварены полностью продуктовые карточ­ки. Ежедневно погашаются долги по сахару, маслу, крупе и мясу, на ап­рель ничего не переносится. Очереди ничтожные, терпимые, все проходит гладко. Меньше раздражения, нелепой ругани, и опять сочиняются фанта­стические слухи об улучшениях в апреле. Снова появилась версия о ком­мерческом хлебе, это явная ерунда, но о прибавке хлеба в апреле слухи упорно держатся и распространяются. Всеволод тоже уверен.

Он неиссякаем и очень изобретателен в своих комбинациях, питание семьи резко улучшилось. Меня все спрашивает: сыта ли я, я со стыдом соз­наюсь, что всегда голодна и не мыслю себя сытой. Наклевывается новая комбинация с обменом сапог на масло или мясо или крупу. Начали стра­дать из-за отсутствия табака. Дети собирают нам крошки по ящикам. 10 пачек махорки стоят 10 р. золотом. Но у нас нет золотых десяток.

 

Другие части: Микрожизнь блокадников

Источник: Публичная библиотека в годы войны 1941-1945 гг. — СПб., 2005. С. 21-38.