Мечтала врачом быть, а тут началась война…

Таня Карасева

Я выросла под Калугой, в деревне. Кончила 8 классов, училась 2 года в техникуме на зоотехника. Потом, когда моя сестра переехала в Москву, меня взяла с собой. Я мечтала врачом быть. К ним приехала, зоотехникум бросила, поступила на фельдшера, училась в Боткинской больнице. В шестнадцать лет на втором курсе я впервые сделала себе прическу и пошла сфотографировалась. А платье у меня сшито из шерстяного материнского платка! Мать раскулаченная была. А сестра моя халатики шила и все на свете: портниха хорошая была. И вот она мне сшила это платье, я сфотографирована в нем.

В Москве мы жили на Хорошевском шоссе, возле Ваганьковского кладбища, там бараки большие стояли. Я как раз сдала зачёты, и мне нужно было сдавать первый экзамен, взялась за книжку, села на свою кроватку. И только развернулась, и по радио вдруг выступление Молотова о том, что началась война.

Что ж, война так война. Все бегают, разговоры, весь барак поднялся. Сколько-то времени прошло, моя сестра с дочкой уехали в деревню к маме, она ещё жива была (умерла в 92 года). Я осталась одна. Мужа сестры забрали на фронт. В первый же день налёта в Москве у нас сгорел дом, снаряд попал в барак. У меня даже кот сгорел…

Я часто ночевала у подружки. Лежим, помню, взяли книжку Пушкина, хотели выучить наизусть «Евгения Онегина», я и теперь очень много знаю из «Евгения Онегина», и вдруг тревога. Сторож возле дома открывает дверь: «Девочки, выходите из дома!» У меня портфель был, тетради, книги. Я оделась, схватила портфель, а она ничего не взяла. И как была в халате, так и побежала в бомбоубежище! Мы не знали, что там делается наверху, только слышали треск. Я выскочила, думала кот в комнате горит, побежала за ним. У нас одноэтажный барак, окно большое в комнате было, он прыгал в форточку. Прибежала в комнату. Бегала, бегала за ним, а он под кровать забился. Прямо с крыши льётся горячая смола. Крыша горит. В комнате стояли туфли на каблучке, а я была в тапочках, быстро переоделась. Схватила с кровати своей племянницы подушку и одеяло и со своей кровати схватила подушку с одеялом. И вот с этой охапкой в бомбоубежище. А когда закончилась воздушная тревога и мы вышли — один пепел, ничего не осталось. Нас поселили в трёхэтажную школу вместе с беженцами на Соколе. Подружке я отдала подушку и одеяло. А себе взяла подушку и шерстяное одеяло, помню, зелёное, оно и сейчас у меня есть в деревне.

Месяц проходит, вызывает меня начальник учебной части в кабинет. «Вот, — говорит, — вам телеграмма пришла». А это, оказывается, из деревни телеграмма. Мама и сестра пишут: «Немедленно приезжай!» А почему? Наш сосед деревенский в Москве жил, работал, к нам приходил. А когда видел, что горело всё место, испугался, где я, что я, спросить не у кого. Он телеграмму и отбил нашим.

Я приехала в деревню, домой. Потом поехала в Калугу, поступать в техникум — третий курс кончать. Меня приняли. Проходит месяц-полтора, и тут немцы. Рядом железная дорога проходила: шли эшелоны, из Киева, с Украины с оружием, солдатами. Самолёты над железной дорогой вьются. Деревню разбомбило. Половина дома разбита: труба слетела, окна разбиты. Мы у тётки троюродной стали жить. А когда немцы отступали, около двух месяцев, всю деревню сожгли, наш дом разбитый так и остался. Тогда в наш дом пришли жить мамина сестра Арина и трое детей: две девки и парень. В этом разбитом доме жили всю зиму…

Я опять поехала учиться, сдавать экзамен за третий курс. Сняла квартиру в Калуге. Доучилась до июня месяца. Сдала экзамен на фельдшера. Меня направили работать в санитарный поезд. Я ездила по Белорусскому направлению: Москва — Вязьма. Однажды поезд за ранеными вернулся в Калугу. Когда стали брать раненых, увидала девчонку из соседней деревни. Она тоже работала медсестрой. Звали ее Таня Никитина. Разговорились, кто как работает. Кормили в санпоезде нас хорошо по тем временам. А она работала в госпитале медсестрой, их кормили плохо. Но работы в санпоезде никакой толком не было, только если кого-то перебинтовать. Татьяна мне говорит: «Давай переговорим с полковником Кац чтобы перевели тебя работать в госпиталь». Пришли разговаривать, рассказала, что умею. Когда сказала, что умею гипсовать, говорит: «Хорошо». Полковник переговорил с капитаном моего санпоезда, и меня взяли в госпиталь в Калугу. Тут я поработала только 2 месяца, и нас эвакуировали в Могилев.

Когда училась в Калуге, снимала там квартиру. Дядечка там такой был, Царствие ему Небесное, звали его Егор Лаврентьич. Он был сапожником. Я жила у него. Он меня очень любил, называл дочерью. К нему приходили часто офицеры, делали заказы. Приходил лейтенант Алеша Логинов. Мы с ним познакомились. Я на встречи к нему никогда не ходила, на улице мы с ним никогда не гуляли. У меня был знакомый Аким Соболев, он учился в летном училище. Он мне нравился – симпатичный, хороший парень. Мы с ним переписывались.

Когда я была в Могилеве, однажды вызывают меня. Спускаюсь, стоит Алеша. Говорю:

— Откуда ты?!

– А мы привозили продукты жене нашего командира полка.

Хутор, в котором она жила, находился в 75 км от меня. Я работала в операционной и гипскабинете. Завожу его туда. Сидим разговариваем. Повечерело. А он мне говорит:

— Ты знаешь, зачем я приехал?

— Зачем?

— Я хочу пожениться. Я тебя прошу выйти за меня замуж.

Для меня это было неожиданность. Говорю: «Ты что? Как пожениться? Меня никто не отпустит. Надо работать». Попросил подумать до завтра и ушел ночевать. И вот я думаю: если мне выйти замуж за летчика, если он будет жив, то у него нет ни матери, никого — только сноха и двое детей. Их дом разбит, и наш дом у матери разбит. Когда демобилизуемся, за что браться будем, где работу искать? А Лешка в Москве. Что же делать?

На второй день опять встречаемся. Он мне опять про женитьбу говорит. У него в семье было 4 брата и 4 сестры. Он написал уже домой сестрам и матери письма, что встретил хорошую девушку, полюбил. Я никак не могла решиться. Он говорит: «Я не уеду». Тогда я говорю: «Иди к полковнику, проси, чтобы меня отпустили». Он пошел и каким-то образом меня отпросил на 5 дней. Мы расписались. Выдали нам «Свидетельство о шлюбе», по-белорусски «Свидетельство о браке». Алеша заплатил 30 рублей, мы взяли бумажку, он мне эту бумажку отдал. Мы разъехались: он на фронт, а наш госпиталь перебазировали на Украину.

Помню, лежал в госпитале иностранец, кто он, что он, было неизвестно. Загипсован весь. Меня очень уважал полковник, помню, как-то вызвал и говорит: «Посмотри, что у него, кричит» … Беру свои лекарства, теплую воду. Прихожу, а он мне показывает: «Во, во!» Спрашиваю: «Где, где болит?» Он показывает: «Вот тут». Я его перевернула: мокро, грязно, уже у него все на свете пропрело. Я беру марлю, тряпку, водой мочу. Помягчел гипс, разрезаю. Вот как сейчас вспомнить: неопытный, что ли, делал кто перевязку, не знаю. Разрезала, глянула – стыдно даже говорить… Там у него уже черви. Пинцетами беру, макаю, все выгребаю, чуть ли не руками… Промыла ему как следует, обработала стрептоцидом…И легонькую, маленькую повязочку сделала. Долго я с ним возилась. Перевернула его, а он схватил мою руку, и целует. Мне смешно стало. А у него, видно, боль прошла! Полковник говорит, он потом меня благодарил.

Однажды на пункте встречала раненых с поезда с фронта. Перевязывала солдат, привезли прямо целый эшелон грязных, рваных, вшивых. Косынкой завязана, только глаза у меня видны, сижу, ковыряю, перевязки делаю, заматываю, обмываю все на свете. И вот был дед, пожилой уже. Я говорю ему:

— Садись!

А он говорит:

— Да у меня, сестра, ранение вот тут и вот тут!

— Ну и что, что вот тут! Снимай портки, да и все!

— Да как же я буду снимать, вы же девушка?

— Да я вас тысячи уж таких видела!

Перевязали его. Вот ведь, как было дело-то. Повидала многое.

Вызывают меня как-то, говорят: «К тебе какой-то военный». Не подумала, я что это Алеша мой. Выхожу, а это он, приехал ко мне. Привез мне шинель добротную, новую шапку и сапоги. В госпитале ели мы, конечно, хорошо, а остальное, никаких услуг там не было. Алеша скоро опять уехал.

Наш госпиталь переехал под Одер, в город Графен-Хален. Это километров сорок или тридцать пять от Берлина, Зееловские высоты. Мы от них стояли на двенадцать километров. Когда бомбили эти Зееловские высоты, тряслось все: госпиталь, раненые. Думали, опять немцы нас захватить хотят. Спрашиваю у полковника, а он ничего не знает, что и как. Это было ночью, часа в два, наверное, и до утра. А когда рассвело – полковник туда-сюда, что такое? Оказывается, это пошло наступление нашей армии, Жукова. Машины потом посылали туда. Они везли и ковры, все на свете. Украина ж эта вся голая.

В госпитале работали украинки и еврейки, русских наших две девочки было, и я фельдшер. Они в палатах работали, а я в операционной. Раненых надо было отправлять или в госпиталя, которые мало-мальски еще ничего, или которые хорошо себя чувствуют, на поезд в Россию. А которые совсем уж в тяжелом состоянии, завтра-послезавтра им умирать, этих оставляют. В операционную привозят, перевязки делаем, кому что. Госпиталь пустой наш стал. И вдруг приказ: меня, этих двух русских девочек калужских, и капитана врача-украинку посылают работать в санаторий им. Геббельса. Какое же это имение шикарное! Мы с врачом осматривали больных, а эти две девочки там где-то в палатах работали. Туда приезжали и артисты, все время вечера были, и концерты, и танцы. Там лежали наши летчики и танкисты. Санаторий был рассчитан на пятьсот человек. Прислала я домой фотографию с надписью: «Вот, мы в этом доме живем!» У Геббельса это был корпус специальный, где балы устраивались. Два пруда у него было — грязелечение для наших солдат. Аллеи на целые километры. Мы там жили с конца мая до сентября.

В этот городок ходила дорога узкоколейка, маленькие вагончики, вагончика четыре. И мы мобилизовались, эти две девочки и я, куда капитан делась, я не знаю, наверное, уехала как-нибудь. А начальник говорит: «Девочки, вы езжайте, через три дня партию офицеров, уже отдохнувших, будем отправлять до Познани, а от Познани и до Варшавы поезд ходит, вот вы с ними и уедете».

У меня была банка спирта. Старший лейтенант госпиталя был подсобный хозяйства, говорит: «Девочки, поедемте, я вам гостинцев дам на дорогу». У меня юбка была желтая, я из нее сделала мешочек. И вот мы вдвоем поехали. Километров сорок, что ли, или тридцать до этого подсобного хозяйства, где все можно взять, и сало можно взять – а мы что, поедем голодные? Ну и ехали, дорогою дождик прошел, шоссе узкое, как въехать в подсобное хозяйство, не знаем. Я с шофером, сзади девочка эта сидит. Едет повозка длинная, как телега. Нажимаем: туту-туту-туту. Женщина сидит на телеге, сзади. Мужик впереди, держит вожжи. И вот надо же, эту дорогу пересекает на хуторок тропинка тонкая. И вот эта телега переворачивается. Мы как двинули ей по заду, эта бабка полетела в сторону… Колеса разлетелись, мужик держит лошадь за вожжи. Короче говоря, колеса у телеги отбиты, бабка валяется. Шофер наш ударился в переднее стекло, и кровь течет, я валяюсь. И мы не доехали километра только три до этого подсобного хозяйства. Машина наша съехала. Пошли пешком. Надавали нам и сала, и всякой всячины: патефон мне дали, и семь пластинок! Я любила танцевать, выбрала музыку, которая мне понятна. Когда я в техникуме, в Калуге, два года училась, там был немецкий язык, я много по-немецки понимала. Ну и вот, набрали всего, нам машину дали грузовую, довезли до нашей машины, перевернули, подремонтировали и мы приехали.

Так вот Берлин и не посмотрела. И мне не пришлось расписаться на этом Берлине. Зееловские высоты ездила смотрела. Проезжали, помню, Дрезденскую галерею, она наполовину была разбита.

 

Дрезден 1945 год

Приехали в Познань, сидим, поезда подходят, маленькие в четыре вагончика, а мы не сядем никак. Все хотят ехать домой, и мы не можем никак сесть. У меня чемодан, патефон с пластинками, пять сумок было, ужас! Ведь все было нужно. Оставлять свои тряпки, садиться. Жалко! Ну и вот. Сидим мы: я и эти две девочки ждём поезда, сутки просидели, вторые кончаются. И есть нечего. А у них какие вещи, как у нас девок, что ли, у солдат? Сидим и говорим: «Ну что делать, ну что делать?» Я держу документы, чтобы в поезд сесть. Идут двое: один старшина, а другой старший сержант — высоких два парня. У них маленькие чемоданчики в руках. Смотрим на них, и один оглянулся на нас и говорит:

— Здорово, сестра!

Я говорю:

-Здравствуйте!

— А ты меня не узнала?

— Откуда я тебя узнала?

Он мне ноги показывает: напомнил мне, что он один из тех, кому я гипсовала ноги.

— Ребята! – я смеюсь, — Вы меня узнали, потому что я гипс вам накладывала?

— Да.

— Ребята, подождите, вы демобилизовались или едете в отпуск?

— Мы едем в отпуск.

— Ребята помогите нам в поезд сесть, а то мы в него двое суток не можем залезть.

Согласились, остались с нами, разговариваем. Когда подошёл поезд, то один побежал, в вагон и занял купе. Солдаты помогли нам сумки в вагон перетащить, и мы сели с ними, так доехали до Варшавы. В Познани наняли телегу и со своими вещами доехали до Маршаловского, проехали Варшаву, к Висле подъехали. Мост через реку был разрушен, и на другой берег мы переправились в лодке, страшно было. Река большая и волны сильные. Сидим, ждём поезда от Варшавы на Москву. Двое суток тоже не могли в вагоны сесть, в поезда садилось много офицеров с адъютантами и чемоданами.

Наконец, ребятам удалось занять половину купе, мы сели, я распечатала бутылку с водкой и закуской, ребят накормили. На другой половине купе были полковник с адъютантом. Сентябрь месяц был. Не доезжая до Москвы, подъезжая к Вязьме, я думаю: «А как мы доберёмся домой, до Калуги?» Это через Москву проезжать со своими тряпками-сумками. «Давайте, девки, слезать в Вязьме», — говорю.

Из Вязьмы до Калуги идёт рабочий поезд до станции Пятовской, а там от нашей деревни километров пять. Одна девочка Тоня поехала этим поездом за Калугу в Чёрную Грязь. А Таня со мной. В шесть часов утра поезд отправился. Мы слезли. Идём на вокзал. Поезд ушел на Москву. И тут солдат и старший лейтенант давай нас допрашивать:

-Что вы везёте?! – спрашивает офицер.

— Гранаты везём!! – отвечаю. – Как будто вы не видите, что тряпки везём.

Мы посидели. В пять часов подошёл рабочий поезд. Вещей много, а нас всего двое. Танька побежала купе занимать с частью сумок. Доехали мы до Пятовской станции. А время шесть часов утра. До Калуги ехать ещё километров 25. Мы вытащили вещи, сели на платформе, укрывшись шинелью, холодно было.

— Я пойду в деревню, — говорю. — Там в деревне у меня мать и сестра.

Я пошла по лесу, до деревни километров шесть. Все дороги, тропинки знаю. Выхожу на поле и вижу деревенских, они овёс убирали. Как увидали меня, бросились ко мне, стали обнимать. Среди них и сестра моя была, мы с ней пошли домой.

Тётка у меня жила, четверо детей, а муж её получил тяжёлое ранение и после двух месяцев госпиталя был комиссован. Дядя Егор его звали. Мать, дядя Егор, тётка Аринка — все они обрадовались моему появлению. Дядя Егор пошёл в колхоз, взял лошадь. Он взял ещё вилы с топором, и мы поехали к Таньке на платформу за вещами. Туда ехали одной дорогой, обратно – другой, опасаясь, как бы нас не убили бандиты.

Дома меня ждало письмо от мужа: «Если Тася вернётся, — пишет он про меня, — то я работаю в Брянске, начальником автоколонны, снял комнату. Жду…» Письмо прочитала, поехала к нему. И вот мы прожили там до весны. Его вызвали в Москву: полк формировали в Тбилиси аэродромы строить. Его пригласили начальником технического снабжения полка. И вот два месяца они формировались, на Павелецком вокзале стоял эшелон. Мы едем в Тбилиси. Живем в бараках, где жили японцы. Барак дали нам новый, хороший. Четыре семьи в одной комнате. У нас детей не было. Я помню, пошли мы как-то купаться в речку, вылезли все в мазуте. Ужас! В Тбилиси мы прожили года полтора, как раз Леше справляли 30 лет.

Там отбыли, Алешу пересылают в Свердловск. В Свердловск приехали зимой, мы мало там были, с полгода…А потом назначают в Мурманск, на станцию Оленья. Сейчас Оленегорск называется. Там мы жили на квартире у тетки раскулаченной. У нее убили мужа и дочь. Девочка тринадцати лет осталась. Мы жили в комнате с Лешей, холодно там было.

В 1954 году Алеша демобилизовался, и в 1956 году у нас родился сын. Потом родился второй, Сережа. Сережке было два с половиной года, когда построили себе дачу в Расторгуеве. И вот сорок два года прожили вместе. Он меня никогда «дурой» не назвал! Я никогда не слыхала «черт». Я никогда не слыхала мата – никакого, абсолютно! Когда гуляли мы, бывало, в ресторане, особенно когда жили в Куйбышеве, сидим за столом, ну, выпьем немножечко, он не курил. Другие тебе не столько сделают, сколько болтают, а он деловой. Скажет:

— Ну, поедем домой?

— Поедем.

А какой он был работник! Что он только не знал! Образование было – восемь классов, и год ПТУ. У него три брата было – два отличные, такие же, как мой, а один – пьяница… В поликлинике нашей сороковой все приборы чинил, дружил с начальником этой больницы. В Москве жили в Давыдково, кооперативный дом был, двухкомнатная квартира от НИИ. Он в НИИ работал начальником отдела. У нас под окном стояли машины, стали некоторые тогда покупать, в них копаются-копаются, чинят. Он окно откроет: «Вот там покопайся, там барахлит». Все на свете знал. А дома – и чинил электричество, и полы мыл, и готовил.

Записала Татьяна Алешина

Сентябрь 2009 г.

www.world-war.ru