Моя незаживающая рана

Пришел новый год. Хозяева нашей хаты елку для детишек устроили. И ко мне хорошо новый год приходит — трибунал уже не грозит, а летать я рад. Вскоре мы покинули Красилов, перебазировались дальше на запад — в Червонноармейск, он же бывший Радзивиллов. Это место нам по шолоховскому «Тихому Дону» знакомо — там Григорий Мелехов в германскую войну боевое крещение принимал. А неподалеку места, знакомые по гоголевскому «Тарасу Бульбе» — Дубно, где Остапа в плен поляки забрали, а Тарас предателя Андрия пристрелил. Полетов нет, погода плотно нелетная. Население тут наполо­вину польское, нас разместили не по хатам, а в школе. Стрелкачей — на са­харном заводике. В один из вечеров идем из столовой в казарму-школу, а в селе переполох — бандеровцы сберкассу грабят, стрельба идет. Тут и нам надо ввязаться, побежали на стрельбу. И тут же Мишке руку прострелили. Его в санчасть на перевязку. Да беда — в рану шинельного сукна пулей много наби­ло, плохо заживать будет. Прекратились наши с ним полеты. Придется мне, видно, к какому-то другому пилоту пристраиваться. Но погода в это время ус­тановилась нелетная и такой продержалась почти весь январь.

В начале февраля мы покинули Радзивиллов и перелетели в Польшу, на аэ­родром Лабуне близ города Замостье. Садились там во время слабенького сне­гопада:

Зима недаром злится,
Прошла ее пора,
Весна в окно стучится
И гонит со двора…
И все засуетилось,
Все нудит зиму вон —
И жаворонки в небе
Уж подняли трезвон.

Ф. Тютчев

В один из нелетных дней нас возили на экскурсию в страшный лагерь уничтожения Майданек. Бараки-склады, заполненные человеческими волоса­ми, обувью, крематорные печи и серые кирпичики мыла на базе жира, вытоп­ленного из человеческих тел. Прочитанным в газетах статьям И. Эренбурга о немецких зверствах это прямое подтверждение.

Я все еще не летал, став, как говорили в полку, «безлошадником». Штур­ман дивизии С. П. Чугуев, знавший о моем университетском прошлом, пору­чил мне проведение занятий с молодыми штурманами по авиационной астро­номии. Я с увлечением занялся этим. В свободное же время ходил в Замостье, поразившее меня итальянским обликом центральной городской площади. Уда­лось узнать, что в давние времена молодой граф Замойский долгие годы учил­ся и занимался наукой в университетах Болоньи и Падуи. Вернувшись на ро­дину, он перестроил центр родного города, воспроизведя облик средневековых городов Италии.

С аэродрома Лабуне начались интенсивные вылеты на Кенигсберг, Данциг и другие портовые города северной Германии. В сырую слякотную раннюю весну аэродром Лабуне раскис. Самолеты вязли колесами в грязи. В один из дней вылеты из-за этого явно срывались. Помню услышанные нами в землянке КП, усиленные динамиком, переговоры командира полка с командиром диви­зии.

— «Глазков, почему не подымаешь самолеты? Надо наносить удар по Ке­нигсбергу!» — это голос комдива Федорова.

— «Взлетная полоса раскисла, коле­са вязнут, и самолеты не берут разбег, товарищ генерал!» — отвечает командир нашего полка.

— «А я тебе говорю, подымай самолеты!» — гремит в динамике голос генерала.

И так несколько раз.

Командир 3-го Гвардейского Краснознаменного Смоленско-Берлинского авиаполка АДД П.П. Глазков и его штурман С.П. Чугуев, 1944 г.

Глазков сдается и говорит: «Молчанов (это пилот один из надежнейших), веди машину на взлетную поло­су! А все, кто здесь есть, — со мной, будем толкать самолет, чтобы помочь ему начать разбег!» Чудеса, да и только. Бежим за Глазковым, облепляем вы­рулившую на взлетную полосу машину. Взревели моторы, еле тронулась мно­готонная машина, груженная бомбами и запасом топлива, и проваливаются, вязнут колеса под ее весом. Мы все гурьбой во главе с командиром облепили шасси и хвост и толкаем, толкаем эту махину. Из-под бешено крутящихся вин­тов летят брызги воды и комья грязи.

Все мы, и полковник наш в том числе, сразу же вымокли и были заляпаны грязью. Но самолет смог начать разбег, набрал скорость, взлетел и пошел на бомбежку Кенигсберга. Так удалось под­нять еще несколько машин, и Глазков смог доложить в дивизию, что, несмотря ни на что, полк выполняет боевую работу. Да, хочется сказать о нем словами поэта: «Полковник наш рожден был хватом, слуга — царю, отец — солдатам!»

В один из вылетов на Кенигсберг ходил и Юра Комарицкий со своим но­вым экипажем. Штурманом у него был Петя Литовченко, по возрасту своему старше многих из нас и не очень расторопный, не в обиду покойному будет сказано. С ним-то и приключилась анекдотическая история, хорошо — не тра­гическая, как могло быть. Вернувшись поутру с вылета на Кенигсберг, Юра зарулил на стоянку и уже заглушил моторы. Как всегда, к машине идут техни­ки, мотористы, оружейники. Но что-то странный интерес проявляет и полко­вое начальство. Глазков и с ним его помощники бегут к самолету и отчаянно машут руками, что-то кричат. Юра спрашивает Петю: «Петро, ты, часом, не забыл закрыть бомболюки? Что-то на них командир рукой показывает! Про­верь-ка закрытие люков!» Петя встревожился, незакрытые бомболюки — знак небрежности, невнимательности штурмана. Ни к чему это нам! Надо сейчас же закрыть их. Это полагается делать в полете сразу же после бомбометания дви­жением рычага, одновременно механически дублирующего, на всякий случай, сбрасывание бомб электросигналом от боевой кнопки. Но, видать, забыл это сделать. Шуранул рычагом и удовлетворенно посмотрел: какая будет реакция начальства — закрылись ли люки? Реакция была неожиданной и удивитель­ной. Все начальство мгновенно попадало плашмя на землю, в лужи и в грязь, не щадя свое обмундирование, которое у них получше, чем у рядового состава. В чем же дело? Оказывается, над целью не сработало электросбрасывание, и под крыльями, и в бомбоотсеке остались висеть аж две тонны бомб. Они и по­падали на землю, а одновременно с ними — все, кто были вокруг самолета. Счастье, что, падая, часть бомб не успела принять вертикальное положение, необходимое для удара и срабатывания взрывателя, а часть упала в жидкую грязь, и взрыватели не были смяты. Все отделались испугом — ведь если бы бомбы взорвались, то от самолета с его экипажем и от всего полкового началь­ства остались бы только воспоминания. Кара невезучему штурману была мгновенной и беспощадной — Петю тут же в назидание всему летному соста­ву отстранили от полетов, а командир экипажа Юра Комарицкий получил вы­говор за плохую воспитательную работу.

На очередной вылет в Юрин экипаж штурманом поставили меня. Я был счастлив — буду снова летать на войну, да еще с кем — с геройским летчиком Юрой Комарицким! Для меня это была большая честь! Конечно, было неловко мне перед Мишей Красновским — вроде бы изменил я своему верному другу, но на войне как на войне, и приказ есть приказ. Нельзя же отказаться от боевой работы, сославшись на привязанность к первому своему другу-пилоту. Нача­лась моя работа в экипаже Юры Комарицкого. Мы благополучно слетали на Пиллау — военно-морскую базу Кенигсберга. Бомбили боевые корабли у при­чалов, военную технику на косе Фрише-Нерунг. В следующем вылете на Дан­циг удачно попали бомбами в крупный склад боеприпасов, взрыв был колос­сальный. Юра остался доволен моей работой. По докладу штурмана полка меня удостоили звания гвардейца. Полк наш уже с 1942 г. был гвардейским, но персонально гвардейское звание давали только по результатам работы. Юра давно уже был гвардейцем, а я только теперь получил это звание и был переполнен чувством гордости и собственного достоинства. Увы, за это нам, всему экипажу, вскоре пришлось поплатиться. Говорят в народе: «Дураков даже в церкви бьют!» Сколько уже лет с тех пор прошло, а все на совести у меня то, к чему привело меня тогдашнее зазнайство и одержимость бесом гордыни.

Один из следующих вылетов был 27 марта на бомбометание по морской крепости Хель, находившейся на окончании длинной песчаной косы, прикры­вающей с моря подходы к Данцигу. Полк наш к этому времени уже перебази­ровался с аэродрома Лабуне на аэродром Щебжешин, находящийся в 25 км западнее Замостья. Там летное поле было просторнее и взлетная полоса по­прочнее, а в городе легче обустроить жилье для всего личного состава полка и вспомогательных служб. Красивый городок утопал в зелени, ранняя весна бы­ла в кипении цветущей сирени. Советская армия в те дни силами 3-го Белорус­ского фронта начинала штурм окруженного Кенигсберга. Обходя его, войска 2-го Белорусского фронта двигались с боями в направлении Данцига. Боевые корабли германского флота уходили из Пиллау на запад, в Данцигскую бухту, на прикрытие Данцига, которому угрожали с моря суда нашего флота. Частич­ную эвакуацию Кенигсберга осуществляли немецкие транспортные суда, в том числе госпитальное судно — белый красавец «Марс», с которым в недалеком будущем свяжет меня судьба: я буду участвовать в подготовке этого трофей­ного судна, переименованного в «Витязь», к исследованиям Тихого океана.

На море развертывались ожесточенные столкновения боевых кораблей обеих сторон. Именно здесь в феврале совершил свой подвиг герой-подводник капитан 3 ранга А.И. Маринеско, потопивший немецкий военный транспорт «Штойбен» (14 600 т) и огромный лайнер «Вильгельм Густлов» (25 484 т), увозивший из Кенигсберга экипажи для новых подводных лодок. Действиям наших боевых кораблей близ Данцига сильно мешали дальнобойные орудия Хеля. Глазков получил приказ подавить крепость. В силу необходимости на­несения особенно точного бомбового удара было приказано наносить удар не ночью, как это было в практике АДД, а в еще светлое ранне-вечернее время. При этом прикрытие наших самолетов, слабовато вооруженных для защиты от вражеских истребителей, нашей истребительной авиацией не предусматрива­лось. И тактика полетов оставалась прежней — одиночными экипажами, а не строем звеньев или эскадрилий, что делало бы сосредоточенный огонь бортово­го оружия группы самолетов более эффективным. Решение диктовалось близо­стью конца войны, войска спешили к Берлину и к выходу на Эльбу навстречу союзникам, так что все силы без оглядки на возможные потери бросались для ускорения победы. Потери самолетов не замедлили сказаться, и дневные вылеты в АДД вскоре же отменили. Но нам-то пришлось еще тогда лететь днем.

Вылеты были назначены на вторую половину дня. При подготовке все эки­пажи особо предупреждались о необходимости внимательно следить за пере­даваемой по радио информацией о движении линии фронта. Не дай Бог сбро­сить бомбы на свои стремительно наступавшие вдоль Балтийского побережья войска. Мы взлетели непривычно рано — в 15.00. День был теплый, и земля вокруг летного поля зеленела и цвела со всей сияющей радостью оживающей природы. И мы, воодушевленные близостью конца войны, были счастливы своей молодостью, своей успешной боевой работой и красотой весенних дней. В нашем экипаже летел новенький воздушный стрелок — Вязьметининов, со­всем мальчишечка, из заволжской деревни. Недавно прибывший в полк моло­дой экипаж не должен был лететь «на войну» — опыт пилота и штурмана был недостаточным. Стрелок на построении полка взмолился Глазкову: «Товарищ полковник! Разрешите мне полететь в экипаже Комарицкого! Я с их стрелком договорился — вместо него полететь». А Глазков в ответ: «Да зачем тебе это, еще успеешь налетаться!» Тот: «Товарищ полковник, да ведь война-то уже кончается, как я домой вернусь, не воевавши, — стыдно ведь мне будет, что мама скажет!» — «А то и скажет мама, что спасибо тебе, сынок, что живым с войны вернулся, не разбил материнское сердце. Не спеши под пули!» Но так упрашивал командира мальчишечка, что все же уступил Глазков, сказал: «Ну, ладно, лети, коль уж так не терпится». И даже пошутил с мрачноватым юмором: «Только смотри, если подстрелят тебя, домой лучше не возвращайся». Как, бы­вало, матери говорили ребятишкам, убегавшим гулять в морозный день: «Смот­ри, отморозишь уши — лучше домой тогда не приходи!»

На подходе к району Данцига я старательно вглядывался в землю — где там теперь линия фронта, где катящаяся на запад лавина наших войск. Но ни­чего не мог разобрать, с высоты 8000 м не видно было. Бросилось лишь в гла­за, что низовья Вислы разлились в огромную сеть протоков, превратившись в широкую дельту, — это немцы, отступая, взорвали плотину, отделявшую от основного русла реки ее старое русло Ногат. Вешние воды хлынули по множе­ству старых протоков, и под нами сверкали теперь разливы небывалого поло­водья. Пересекли морской берег и пошли над морской гладью, на которой чер­нели точками вражеские боевые корабли. Впереди у нас начали вспухать непривычные для нас — ночью-то их не видно — облачка зенитных разрывов. Корабельные зенитки бьют на большую высоту. Но мы прошли над Данцигским заливом благополучно, и вот уже впереди показался Хель — грозная крепость с мощной зенитной артиллерией. Солнце уже катилось к закату, и небо впереди по курсу залило багровым заревом, словно отсветом пожарищ над отбивающейся от натиска наших войск Германией. Тревожно было у меня на душе, хотя все мысли были, как точнее ударить по Хелю.

Уже встали перед нами облачка зенитных разрывов плотным заграждени­ем, и надо было пробиваться через этот небесный частокол. Юра вел машину уверенно, бросая самолет из стороны в сторону от надвигавшихся разрывов, но возвращаясь на курс для выхода на точку НБП — начала боевого пути, как было намечено. Вот батареи Хеля уже у меня на прицеле, открыл бомболюки, вот вцепился в цель перекрестием и держу ее на нем, постепенно подводя луч к расчетному углу сбрасывания. Но тут ударило волной зенитного разрыва, забарабанили по плоскостям осколки, и швырнуло машину в крутой крен. Сорвалась цель с расчетного угла, и уже не попадут в нее наши бомбы. Юра кри­чит мне: «Бросай! Чего ждешь!» А я в ответ, ошалелый от новоиспеченной гвардейской гордости: «Бросать не прицельно не буду! Повторяй заход на цель!» В ответ кричит Юра: «Дурак, ты что, не видишь, как зенитки нас взяли! Сейчас собьют!» А я со всей верой в его доблесть, в его летное мастерство и в свой долг бомбить только прицельно, ответно кричу: «Бросать в море не буду, повторяй заход!» Чертыхнулся Юрка на дурака, разворачивает тяжелую ма­шину под градом осколков, среди все гуще вспухающих облачков зенитных разрывов, и ложится на боевой курс: «Есть боевой!» Я в ответ: «Так держи, Юра!» Он-то держит, а я, ошалев от азарта, тоже держу цель снова на перекре­стии прицела. Вот и щелчок прицельного угла сброса, и жму кнопку сброса и с восторгом кричу: «Сброс!» — и слежу за полетом бомб на зловредные бата­реи. А Юра швыряет машину в противозенитный маневр, то вправо, то влево и вниз со скольжением на крыло, уходит от разрывов. И все же достали нас зенитки. Оглушительный взрыв бьет по мозгам, тряхнуло самолет, словно об землю грохнулся, и нет левой половины оперения хвоста с рулем высоты, как не бывало. Но все равно удается Юре бросать машину из стороны в сторону, уходя от разрывов, — все же мастер он из мастеров, хвала ему и слава! Ухо­дим от разрывов! Спасаемся! Но не тут-то было.

От зениток ушли, да кричит Иван Ершов — стрелок-радист: «Командир! Сзади сверху пара «мессеров» заходит!» — и глухо стучит короткими очередями его крупнокалиберный турельный УБТ. Вижу, как проносится на вираже над нами пара Me-109. Снова заходят, теперь под наше брюхо. Барабанят очереди по фюзеляжу, и кричит Иван: «Хвостового стрелка убило, выпал в люк!» Падает камнем вниз наш мальчишечка, не раскрыть ему парашют, не увидит мама сыночка. Холодное Балтийское море ему могилой. Опять стучит очере­дями иванов УБТ. «Командир, — кричит Иван, — один «мессер» пошел ку­выркаться, горит!» — «Молодец, Иван, бей гадов!» — кричим в обе глотки. Атакует оставшийся «мессер». Бьет по нему Иван очередями, глаз у него вер­ный, не мажет. Кричит опять: «Командир, этот тоже задымил, к берегу ухо­дит!» Какой же ты молодец, Иван. Радость какая, какой восторг, хоть и жалко стрелка-мальчишечку, а радостно, что уходим от гадов.

Но горе-злосчастье у нас на хвосте. «Командир, — кричит Иван, — сзади сверху пара «фоккеров» заходит!» Ого, это злые звери по наши души пришли — «Фокке-Вульф-190», мотор и сиденье бронированы, вооружение — по четыре 20-мм пушки, по два крупнокалиберных пулемета. Длинными очередями бьет по ним Иван. И вот замолк его УБТ. Ни крика, ни стона — убит Иван. И вот уже зажгли «фоккера» наш левый мотор. Но Юра круто скользит на крыло, потоком воздуха срывает пламя, гасит его пеной. Еще работает мотор, но не­долго. «Глеб, высунься в астролюк, говори, откуда заходят, я назад не вижу!» — кричит Юра. Открыл я астролюк, высунулся чуть не по пояс, вижу летящие на нас «фоккера» и мчащиеся от них огненными струями трассы снарядов и пуль. Теперь я кричу: «Сверху справа!» — бросает Юра машину вправо-вниз. «Сверху слева!» — скользит на левое крыло. В секунды передышки бормочу: «Господи, спаси нас! Мамочка, спаси нас!» А они все заходят и заходят с на­шего хвоста, бьют очередями, разворачиваются прямо возле моей кабины Ф-1, чуть не рядом, в 30-50 м, грозят кулаками и снова заходят с хвоста, бьют ог­ненными трассами. Вот пробили бензобак левого крыла, хлещет из него бен­зин, вспыхивает, и снова сбивает Юра пламя скольжением на правое крыло. А «фоккера» все бьют очередями. Целят в Юрину спину, в голову. Но крепка броня, только осколки снарядов да рикошетные пули брызжут по сторонам бронеспинки. Держись, Юра! Держится и бросает машину из стороны в сторо­ну, да с кренами вниз, и не могут «фоккера» сбить нас. Так уходим со сниже­нием высоты, и только бы не зажгли они наш второй мотор, ведь первый-то уже заглох, не работает. Земля все ближе, Юра уже чуть ли не в пике вводит машину, чтобы оторваться от атакующих истребителей, — а у земли нам легче спастись будет. И вдруг в последний раз развернулись возле нас «фоккера», еще раз погрозили кулаками и почему-то уходят. Ага, да это ж с земли по ним зенитка бьет, струсили гады, уходят! Что ж, мы до линии фронта дотянули, что ли? Или это по нам немецкая зенитка била?

Осматриваюсь. Мы над широкими полями, местами — полосы половодья, за ними вдали над городскими домами торчат острые шпили кирок — чужая немецкая сторона. Над полем проходят на бреющем несколько самолетов, по силуэтам не то немецкие штурмовики Ю-87, не то наши «горбатые» Ил-2, они друг на друга немножко похожи. Юра говорит: «Мотор сдает, управление удерживать не могу, придется садиться на поле». Выпустил шасси, закрылки, классно приземлился, только тяжело задергалась все же машина в пробежке, спотыкается — пневматика колес пробита. Выскочили на землю, оглядываем­ся. Юра мрачно бросает мне: «Вот так мы и довоевались. А ты все прицельно бомбить хотел. Ребят-то погубили!» Взмолился я: «Юра, прости дурака!» — Тот в ответ: «Я-то прощу, а ты за них Бога моли, они нас с тобой спасли».

Всю оставшуюся жизнь я их поминаю, они — моя незаживающая рана, а себя кляну за дурацкую гордыню: зачем погнал самолет на верную погибель? Впрочем, и оправдываюсь порой: ведь война была, каждый о выполнении во­инского долга старался.

Огляделись, остыли. Смотрим — по полю к нам группа людей бежит. При­сматриваемся к ним — немецкие серые тужурки на них. Юрка мне: «Снимай пулемет с турели, будем отбиваться!» Я к турели полез, да там все заклинено прямыми попаданиями снарядов. Ни с чем вернулся. Давай пистолеты гото­вить. Но тут озарило меня: «Юра, да у них погоны-то красные! У немцев таких нет!» И впрямь, подбегают к нам мужики — красные старшинские лычки на погонах, хоть тужурки-то и верно немецкие. Это ж технари полка торпедонос­цев, таких же, как наш Ил-4, они тут вчера-позавчера обосновались. Стали по­могать нам. Вызвали тягач — оттащить наш пострадавший корабль к стоянкам самолетов, санитарку — отвезти тело Ивана в санчасть, нас начальству пред­ставить, определить на ночевку и накормить.

Это немецкий аэродром, рядом город Эльбинг. Немцы отсюда день-два на­зад только спешно откатились к Данцигу, и сюда перебазировались флотские торпедоносцы, тоже Ил-4. Хороним Ивана возле командного пункта. Пытаем­ся узнать, нельзя ли связаться с нашим начальством, — безнадежно. Здесь всем не до нас, войска фронта в наступательном движении, связи с полками АДД нет. У торпедоносцев у самих большие потери, их работа — на бреющем над водой, и немцы бьют по воде снарядами, встают водяные столбы, и горе самолету, налетающему на такой столб, — хана! Они нам сочувствуют, но у них напряженнейшая работа, наша беда — наша забота. Надо ждать, когда связь с глубокими тылами наладится. Ждем день, другой, неделю ждем.

И вдруг чудо: как-то ночью садится на здешний аэродром такой же, как мы, бедолага — подбитый Ил-4. А это ходивший на Данциг самолет нашего «брат­ского» полка из той же дивизии. У них авария пустяковая — рулевую тягу осколком снаряда перебило — руль поворотов отказал, пришлось пойти на вынужденную посадку, видя, что аэродром наш. Их экипаж за нас радуется: «У нас говорили, что вы все погибли!» Погибли и верно, да не все. Тут же со­образили — их аварийную тягу заменим снятой с нашей машины, она у нас цела. За час-другой все сделали. Подзаправились у торпедоносцев горючим, и — ходу домой, к Замостью, в Щебжешин. Мы с Юрой в бомбовом отсеке разместились пассажирами. В полку нашем и радость, что мы спасены, и слезы при встрече, ведь двое-то ребят погибли. День отдышались, отчитались за «подвиги», приняли от Глазкова заслуженные внушения и приказ — снова в строй, на вылеты, работа идет напряженная.

Продолжение следует.

Источник: Удинцев Г.Б. Записки по гидрографии. Магеллановы Облака (Очерки исследования дна океанов. Тираж 400 экз.). — СПб. 2009. с. 120-125.