Моя жизнь в детском доме

Мы с отцом, как и все офицеры части, жили в деревне. Отец уехал раньше в Харьков, чтобы получить документы и ехать на фронт, на передовую. У меня было направление в специальное детское училище имени Дзержинского. Мы с хозяйкой дома, которая согласилась проводить меня, поехали попозже. Она быстренько продала молоко, и мы с ней приехали в Южный вокзал города Харькова. Я знал, что у отца был шестой вагон. У этого вагона мы встретились и: попрощались. Он меня обнял и сказал, чтобы я в училище учился хорошо. Поезд тронулся, и я со слезами отошел к хозяйке, сказав, что мы можем идти. Папа попросил водителя, который его привёз на вокзал, довезти меня до училища, но тот отказался, сославшись на спешку.

Мы с хозяйкой пошли вдвоём пешком. Транспорта тогда в Харькове, можно сказать, не было, и мы с ней прошагали всю Сумскую улицу пешком. За Сумской шоссе проходило вдоль аэродрома. Потом мы повернули направо, и пошли по лесу. И, наконец, увидели поселок. Я остановил одну женщину и спросил её: «Где здесь специальное детское училище?» На этот вопрос женщина почему-то ответила: «А, детский дом-то? Он дальше!» У меня было недоумение, почему «детский дом». Ведь у меня в направлении написано «специальное детское училище!»

Потом я увидел административное трехэтажное здание. Подошли к этому зданию и увидели надпись: «Специальный детский дом им. Дзержинского». Я хотел бежать, но тут из двери вышла женщина, и я сказал ей: «Вот у меня направление в специальное детское училище им. Дзержинского, а на самом деле здесь написано «Специальный детский дом», но это ошибка». Она говорит: «Нет. Это специальный детский дом».

Хозяйка из деревни быстро со мной распрощалась и ушла. Ей было некогда.

Тогда меня повели к директору. Директор говорит: «Да, это наш специальный детский дом, а не училище». Я ему говорю: «Тогда как же мне быть?» А он мне в ответ: «Как быть? Давай пойдем, тебя переоденем, оденем, помоем тебя в ванной. Сходишь в душ, обмоешься, и потом пойдешь со всеми обедать. Определим тебя в группу, где ты будешь жить». Я сказал, что не буду: ни переодеваться, ни мыться, что уйду. Но куда идти? Я не знал! Если только мне возвращаться назад в деревню и в часть? А до деревни надо было ехать. До станции далеко… Но оставаться в детском доме мне не хотелось. Я тогда быстренько оделся, взял вещи, надел свою шинель и побежал. За мной погнались несколько человек. Догнали, схватили за руки. А я говорю им: «Нет, я не буду в детском доме». И опять побежал. Меня опять догнали, взяли за руки, и повели обратно. Я сопротивлялся. Меня привели к директору. Директор говорит: «Нет, если у тебя направление, то давай оставайся у нас. А отец приедет с фронта и тебя возьмет опять в часть. Наверняка это будет скоро». Я подумал и решил повиноваться.

И вот пришли в душ, меня помыли, дали детдомовскую одежду и повели в отряд. Представили воспитательнице Марии Васильевне. Это была молодая женщина в возрасте около тридцати лет. Симпатичная. У неё была очень хорошая фигура. Единственным недостатком её был правый глаз, который смотрел вниз. Она сказала подождать, пока отряд придет с занятий, показала мне место, где я должен спать.

Площадь комнаты была около 30 метров. Напротив входной двери находились окна, забитые досками, а между досок лежала солома. Посреди комнаты стояла маленькая круглая железная печурка. Труба от печи вела в проём среднего окна. Проём был в каждом из так называемых окон. Он представлял собой армированное металлом стекло размером приблизительно 50 х 50 см. У печки на табурете сидел детдомовец и топил печь, пока отряд был на занятиях.

На стене висела стенгазета, которую выпускал отряд. Все заметки были написаны воспитанниками. Там были критические заметки, шутки, новости. В целом, газета мне понравилась.

Но вот я услышал шум в коридоре. Мария Васильевна вышла и попросила отряд остаться на месте. После этого она вывела меня из комнаты и представила отряду, сказав, что в отряд прибыл еще один воспитанник, и попросила всех со мной дружить. Одна из девочек сказала: «Сметана!» И это стало моей кличкой за моё белое лицо.

Мария Васильевна сделала какое-то объявление и ушла. Все разошлись мыть руки.

Отряд стал подчиняться председателю совета отряда, который подавал команды: «Равняйсь! Смирно! Направо! В столовую шагом марш!» Так я оказался в строю воспитанников детского дома.

После обеда отряд пришёл в спальный корпус. Все ребята стали заниматься своими делами. Меня окружили и стали расспрашивать, где мой отец, мама, братья, сестры, как я учился и где воевал? Потом, через некоторое время была команда строиться, и отряд пошёл на самоподготовку в учебный корпус. Мне указали парту и место, где и с кем я должен сидеть.

Так началась моя жизнь в детском доме.

Иногда отряд посылали на работы в колхоз. Ходили на склады, перебирать фасоль, кукурузу, горох и другие крупы. Более подходящими считались работы по переборке картофеля, который начинал гнить. После работы каждый пытался что-нибудь взять себе: или картофелину, или кукурузы, или фасоль. При этом фасоль, например, мы засыпали за подвязки кальсон. Картошину или еще что-нибудь засовывали в одежду так, чтобы при обыске не нашли. А обыскивали нас всегда после работы очень тщательно. Воспитанники выворачивали карманы, показывая, что они у нас пустые, но колхозные женщины были опытные и старались найти запрятанное. Часто это у них получалось.

После ужина мы приходили в спальный корпус, доставали спрятанное, и начинали готовить дополнительный ужин для себя. При этом старались делиться с неудачниками, у которых отняли при обыске запрятанное, и учили прятать лучше. Особенно нам нравилось есть жареную кукурузу.

На печке выкладывали слой кукурузы и ждали, пока она треснет. Сидевшие вокруг печки ребята подхватывали треснувшие зерна и поочередно поглощали их.

Иногда кто-то из ребят шёл в деревню и просил жителей сварить фасоль или горох, который удавалось «скоммуниздить» на складе. Обычно жители отказывались варить, говоря: «Дитятко, у мэнэ ж соли нэма!» Такой женщине мы говорили: «Та, ладно, тётя, варите без соли». Но часто нам соль давали. Довольные, мы приносили эту фасоль в отряд и после ужина делили на всех.

Иногда наш отряд назначали в оцепление для охраны привозимых на кухню продуктов. Мы стояли, взявшись за руки, от самой двери кухни до машины, и никого не подпускали к переносимым продуктам. Иногда воспитанники младшего возраста пытались прорваться мимо нас и стащить что-либо из переносимых продуктов. Мы не подпускали их, а если кому-то удавалось что-то схватить, мы вырывали украденное из рук и «наказывали» воришек. Нам приходилось и самим быть такими же воришками. Я сам несколько раз прорывался мимо двух воспитанников, взявшихся за руки, хватал переносимую картошку и пытался прорваться назад через оцепление. Меня, помню, догоняли, отнимали картошку, несколько раз шлепали в виде наказания и отпускали. Но «героизм» заключался в том, чтобы, схваченную картошку успеть запрятать так, чтобы при обыске её не нашли. После ужина в спальне эту картошину я должен был отдать старшему отряда. Под приветственные возгласы, её начинали поджаривать, а меня расхваливать.

С наступлением тепла голодуха становилась меньше. После занятий отдельными группами мы убегали в сад и устраивали налеты на еще не совсем зрелую раннюю вишню-шпанку. Набивали полные карманы, чтобы угостить товарищей — мальчиков и девочек.

Позже, в течение всего лета, мы устраивали набеги на горох и другие вкусные овощи. Всем это очень нравилось. Ребята, приносившие ягоды, пользовались большим авторитетом у остальных ребят, особенно у девочек.

После окончания учебы детей направляли целыми отрядами на полевые работы — на прополку и окучивание. Это было самое тяжелое время, особенно в жаркие летние дни. Бывало, пропалываешь грядку, а конца её не видно, весь обливаешься потом. При этом товарищи тебя подгоняли, если ты отстаешь от «цепи». Надо было не только успевать идти в линии, но и обращали внимание на чистоту прополки. Всем хотелось, чтобы по окончании работы воспитатель похвалила не только за быстроту, но и за качество.

Очень нравились ребятам занятия на тракторе, которые проводил колхозный тракторист. Двое его детей были воспитанниками в младших группах нашего детского дома, их взяли, чтобы облегчить материальное положение тракториста. Занятия проходили очень оживленно, тракторист проводил их интересно, увлекательно. Нам обещали, что будет экзамен, а лучших ребят допустят к управлению трактором.

В нашем отряде были дети 11-12 лет. В старшем отряде пользовался большим авторитетом Сучков Коля, ему было уже лет 14. Как-то он подошёл ко мне и попросил отойти с ним в сторону «поговорить». Мы отошли от нашего отряда, и он попросил меня после обеда отпроситься у воспитательницы к нему на час.

В назначенное время я пришёл к Коле Сучкову, и он, оглядываясь по сторонам, повёл меня в лесной овраг. Не входя в лес, он остановил меня, и потребовал, чтобы я дал клятву, что никому, никогда не скажу о том, что он мне покажет. Естественно, такую клятву я дал. Через несколько минут ходьбы по тропинке Коля открыл мне дверь, ведущую в помещение в вертикальной стенке оврага. У меня захватило дыхание, когда я увидел то, что он мне стал показывать. Здесь были немецкие гранаты различного вида и взрыватели к ним. Всё лежало в аккуратно расставленных ящиках, готовых к погрузке.

После показа одной комнаты Коля повёл меня в другую, где так же аккуратно были расставлены ящики с минами небольшого калибра. Коля сказал, что надо создать группу из ребят — фронтовиков и партизан для использования того, что мы видели в этих ящиках. Затем Коля повёл меня к другим дверям. В одном из помещений в открытых ящиках лежали стеклянные линзы для фотоаппаратов. До войны их использовали при производстве фотоаппаратов «ФЭД». Сейчас эти линзы были никому не нужны.

Мы поспешили обратно в детский дом. По пути Сучков уговорил меня привлечь в группу фронтовика Никулина и партизана Алехина из нашего отряда. Но чтобы всё это было в тайне.

Естественно, в нашем отряде воспитанник-фронтовик Никулин и партизан Алёхин согласились войти в состав группы Сучкова, дали слово никому ни о чём не говорить.

Так была создана группа, которой стал руководить Сучков. Никто из нас даже не представлял, какому риску мы подвергаем себя и своих товарищей.

Через несколько дней мы зашли в овраг на склады, набрали в карманы мин, гранат и пошли к краю оврага на окраине детского дома. Здесь Сучков показал нам, как надо бросать гранаты и мины. Он очень ловко бросал мину так, что она начинала крутиться при падении. Мы все ложились на землю при взрывах мин и гранат. В последующие дни каждый из нас стал бросать мины и гранаты самостоятельно по очереди. Всего в группе Сучкова было около десяти человек. Ходили на метание гранат и мин через день — два, при этом мы отпрашивались у воспитательницы, чтобы не было подозрений, куда и зачем мы ходим.

Иногда было так, что трое из нашего отряда уходили, а Сучков с другими оставался на складе.

Однажды мы узнали, что Сучкова отвезли в больницу. Он стал с помощью линзы расплавлять взрывчатое вещество во взрывателе. Произошёл взрыв, и ему оторвало фаланги всех десяти пальцев. Лишь после этого я и двое моих товарищей из отряда не стали ходить на склад в овраг, но взрывы из оврага на окраине детского дома, где Сучков с нами бросал гранаты и мины, продолжались длительное время.

Самым интересным занятием весной была охота на ящериц. Несколько ребят из нашего отряда ходили в овраг, где было много ящериц, ловили их и потом жарили на костре. Мы очищали шкуру с жареной ящерицы и с большим удовольствием ели белое мясо. Жареные ящерицы считались для нас лакомством. Уже тогда мы знали, что ящериц и змей едят китайцы, и мы очень жалели, что змеи нам не попадались, а то бы мы жарили и ели их.

Изредка мы ловили разных птиц, в том числе воробьев. Разделывали их и жарили. Это для нас было не только занятием, но и пиршеством. На пиршество иногда приглашали избранных девочек и мальчиков. Заговорщически договаривались о встрече, заготавливали топливо, разводили костер, разделывали живность, подготавливали её к съедению.

Съедение живности происходило по установленному ритуалу. К нему привлекали девочек и доверенных мальчиков. Ритуал включал в себя сбор на определенной территории детского дома, разведение костров, разделывание живности, распределение её между участниками «пиршества». Все действия сопровождались шутками, весельем. На «пиршество» стремились попасть воспитанники всего отряда. Дополнительно к живности доставали вишни, смородину, малину, яблоки и другие ягоды и фрукты. В целом, пиршество было не только утолением голода, но и развлечением.

Как-то в июле меня подозвала воспитательница и сказала, что принято решение на собрании у директора отмечать воспитанникам дни рождения. Поскольку ближайший день рожденья мой, то через несколько дней предложено отметить его всем отрядом.

На день рождения во время обеда ко мне подошла повар и поздравила меня с днём рождения, сказав, что она уже испекла для всего отряда пирог и будет сварен специальный компот.

Повар была полная, улыбающаяся молодая женщина, но её все называли «маты». Обычно после того, как съедали первое или второе, отдельные воспитанники подходили к стойке, где стояла повар, и, обращаясь к ней, просили: «Маты, дайте добавку». Если у неё были остатки, то она всегда их давала. Увидев меня в очереди, повар подзывала меня к себе, и угощала вне очереди. Мне было часто неудобно перед ребятами, что меня подзывает повар, и я старался не подходить к стойке.

После обеда в мой день рожденья воспитательница отпустила отряд на некоторое время, а затем, собрав всех, повела отряд купаться на речку. После купания она направила отряд в столовую. Все были удивлены тому, что стол был накрыт, и у каждого места стояли стакан с компотом и блюдечко с кусочком фруктового пирога. Воспитательница поздравила меня с днём рождения, к ней присоединились все остальные ребята. Всё выглядело очень торжественно, и мне было приятно, что впервые отмечали именно мой день рождения.

Чаепитие уже заканчивалось, когда вдруг прогремел взрыв. Все повыскакивали из-за стола и бросились к окнам, выходящим на пригорок перед столовой. Там был виден дым от взрыва. Несколько воспитанников бежали вниз. Ребята из нашего отряда выскочили на улицу и побежали навстречу тем, кто бежал с места взрыва. Двое из бежавших ребят входили в состав группы Сучкова. Они были в крови. Ребята их подхватили и повели в санитарную часть к врачу. По пути они рассказали, что группа ребят стала играть с миной. Старший ударял камнем по взрывателю и смеялся над теми, кто убегал. Во время одного такого удара мина взорвалась в руках у старшего воспитанника. При этом убегающие были поражены взрывом. Одному оторвало ногу, другим осколки попали в спину и голову. Всего было поражено миной шесть человек, из них трое оказались убитыми.

Так трагически закончился мой день рождения. Перестала существовать группа Сучкова, состоявшая из детей-фронтовиков и партизан.

Спальный корпус детского дома находился на возвышенности. Это было трёхэтажное капитальное здание. При входе дежурил охранник. В двенадцать часов ночи двери закрывались и открывались ранним утром. В каждой комнате были дежурные, которые топили печь всю ночь.

Как-то ночью раздался стук в дверь нашей комнаты, и мужской голос спросил: «Женя Сосновских не в вашей комнате?» Дежуривший открыл дверь и позвал меня. Я увидел на пороге папу, с вещмешком за спиной. Я бросился к нему на шею: «Папа, папа!» Радости моей не было конца. Проснулась вся комната. Папа снял вещмешок, развязал его и достал солдатские сухари. Положил их на стол. Из вещмешка достал котелок, налил в него воды из ведра и поставил на печку. Рядом с сухарями положил сахар и сказал детям: «Угощайтесь». Солдатские сухари были очень вкусные, они даже пахли по-особенному. Мы разобрали сухари и стали грызть их с сахаром. Через некоторое время в комнату вошёл дежурный по корпусу и директор детского дома Павленко. Вместо правой ноги у него был деревянный костыль, который отстукивал каждый его шаг. Директор стал звать папу к себе домой, но папа сказал, что он переночует в этой комнате, потому что ему рано утром надо ехать в город.

Утром папа разбудил меня и попросил помочь ему умыться. Он взял ведро с водой, кружку, и мы пошли на улицу. Падал снег. Я стал поливать папе воду на спину и на руки. Папа мылся с удовольствием. После умывания он стал растирать полотенцем спину и грудь.

В комнате дети готовились к подъёму, взбивали соломенные матрасы, накрывали их одеялом, а сверху в изголовье ложили соломенные подушки. Папа попрощался со всеми, пообещав приехать к концу дня.

После обеда мы пришли в комнату. Кто-то из ребят воскликнул: «Ох, сколько машин приехало!» С внешней и внутренней стороны окна были забиты досками, между которых насыпана солома. Свет пробивался только через маленькое стекло, внутри которого была тонкая проволока.

Все побежали в коридор, а затем вниз по лестнице на улицу. В кузове первой машины сидели рабочие. Они уже слезали на землю. Тут же стояли завуч и директор детского дома вместе с моим папой и старшим из рабочих. Они обсуждали, что и как будут делать. Рабочие разгружали с машин стекла для окон и стали относить их в спальный корпус. На одной из машин лежали одеяла, белые простыни и наволочки. Одна машина была загружена ватными подушками.

Я слышал, как директор сказал окружавшим его воспитателям: «Всех детей помыть и положить в чистые постели».

Приехавшие рабочие отдирали доски от проёмов окон, выметали солому и вставляли стекла. Я попросил папу вставить стекла в первую очередь в нашем отряде. Он обратился с этой просьбой к директору.

Комната нашего отряда находилась на втором этаже, но её стали стеклить вне очереди. Когда через некоторое время я зашёл в комнату, то радости моей не было предела. Комната была такая светлая, стекла в окна вставили в коридоре. Заходящее солнце, освещало коридор и комнаты на противоположной стороне. Ребята с энтузиазмом выносили солому, подметали и мыли полы в комнатах.

Не жалея дров топили печурки. Принесли и положили на каждую кровать по две чистых, новых, белых простыни, и по одной наволочке. В нашу комнату, очевидно, в виде исключения, выдали новые байковые одеяла.

Из спального корпуса уже выходили отряды и направлялись в баню. Воспитатели торопили ребят с уборкой комнат. Рабочие работали очень быстро, сноровисто. Чувствовалось, что работа для рабочих доставляла удовольствие. Они радовались вместе с детьми тому, что в комнатах стало светло и чисто.

Но вот раздалась команда «строиться» и нашему отряду. Ребята выполняли все команды и указания воспитательницы, звеньевых и председателей совета отряда с особенным подъёмом. Воспитательница попросила мыться быстрее, чтобы дать возможность помыться другим отрядам.

По комнатам ходил папа вместе со старшим рабочим. Они осматривали, как вставлены стекла, делали какие-то замечания. И рабочие тут же доделывали, что им говорили сделать.

Быстро помывшись, отряд возвратился в спальный корпус. Рабочие уже садились в кузов машины. Папа и директор благодарили их за быстро выполненную работу. Вскоре машины были заведены и тронулись, увозя рабочих.

Папа подошёл к директору и сказал ему: «Ну, а сегодня я буду ночевать у вас, потому что у детей тепло и светло». Директор спросил папу: «Александр Максимович, как же вам удалось достать для детского дома такое богатство и привезти рабочих?» На что папа ответил: «А я зашёл в кабинет начальника областного отдела народного образования, достал пистолет, загнал патрон в патронник и, держа пистолет перед носом начальника ОблОНО, сказал ей: «Я только вчера был на фронте. Вот у меня пулей пробита шинель, мы воюем, а вы не можете создать человеческие условия для наших детей. Завтра я опять уеду на фронт, а вы обязаны сегодня вставить стекла в детском доме, дать детям наволочки, простыни и одеяла. Если вы этого не сделаете, то я вас застрелю, поеду на фронт, мне терять нечего. Я вас не выпушу из кабинета, пока вы не дадите то, что я вам сказал. Я поеду в детский дом вместе с рабочими, стеклами, наволочками, простынями и одеялами». Зав.облОНО стала обзванивать, куда следует, при этом говорила, что она сидит под дулом пистолета и её лейтенант застрелит, если ей не дадут то, что она просит. Уже к обеду она мне сказала, что колонна готова ехать в детский дом, а всё то, что я просил, находится в машинах».

Когда папа вышел, то увидел, что действительно всё готово и можно ехать в детдом. Папа ругнулся и сказал: «Оказывается, ведь всё есть в городе, а в детском доме нет ничего».

Папа ушёл к директору детского дома, а мне он сказал, что завтра уедет опять на фронт. Как возвратится, то сразу же ко мне приедет.

После отъезда папы прошло более десяти дней, но он ко мне так и не приезжал. В какой-то день я не выдержал и сбежал из детского дома в часть, откуда я поехал в детский дом. Не знаю, что меня повлекло в часть именно в тот день. Я приехал на станцию Рогозянка и направился в штаб части. Надо же было такому случиться, что в штабе я встретил папу, который только-только вышел из кабинета командира. Я бросился к нему и рассказал, как я прибыл в часть. Он меня обругал.

На следующий день он меня направил в детский дом одного. Через несколько дней мне воспитательница сказала, что в моё отсутствие обсуждали, кого послать в Артек на одну смену. Оказывается, на детский дом выделили одно место. Меня не было, и вместо меня в Артек направили Красникова Колю, мальчика из другого отряда.

Так я пострадал за свою недисциплинированность.

Был погожий осенний день 1944 года, когда меня вызвали в кабинет завуча детского дома, где я находился вместе с сестрой Юлей и братом Аликом. Папа ехал в командировку в Москву и в Курске пошёл на «толкучку». Там неожиданно он встретил Нюрку-Рыжую. Оказывается, она ехала к нему в Харьков и везла Юлю и Алика. По словам Нюрки-Рыжей, она везла детей к папе потому, что мама сама ехать к папе не могла, так как занималась оформлением продажи дачи. Мама должна была приехать позже в течение месяца. Папа и Нюрка-Рыжая быстро побежали в вагон, в котором она ехала. Папа описал подробно, куда Нюрка-Рыжая должна привезти Юлю и Алика.

Далее случилось так, что в части Нюрке-Рыжей посоветовали поселиться в деревне у станции Рогозянка. Она решила дождаться папу. Вышло так, что Нюрка-Рыжая с Юлей и Аликом пошли купаться на близлежащую речку. Когда они пришли домой, то оказалось, что их обворовали, при чём не оставили ничего, взяли даже полотенца и алюминиевые ложки. Пришлось просить всё у хозяйки дома.

Через день приехал папа. Он отвёз Нюрку-Рыжую на вокзал и отправил её в Москву. Алика и Юлю папа привёз в детский дом, где находился я. У Юли и Алика не было даже белья, чтобы переодеться. Так Юля и Алик стали вместе со мной воспитанниками детского дома.

И вот я зашёл в кабинет завуча и оторопел от удивления, увидев сидящую рядом с завучем маму. Мама была одета в новое кожаное пальто, сапожки. На ней очень красиво сидела шляпка с широкими полями. От мамы исходил аромат духов. Мама встала, подошла ко мне и обняла. Не знаю почему, но я заплакал. Завуч сказала, чтобы мы пошли погулять. На улице встретили Юлю и Алика. Втроём сели на скамейку. Из сумочки мама достала пакет с арахисом и насыпала каждому из нас в руку, при этом сказала: «Ешьте». Мы стали шелушить арахис. Такие орехи я ел в последний Новый Год перед войной. Я жевал орехи и думал: «Эх, мама, мама! Лучше бы ты нам привезла обычного хлебушка, чтобы мы его вкусили вдоволь, а то — орехи, нужны они нам!» Но никто об этом маме ничего не сказал. Мама говорила, что она очень соскучилась и хочет взять из детского дома Юлю, Алик будет жить в интернате при папе, а я должен остаться в детском доме.

После обеда мама оформила документы на Алика и Юлю, и они ушли, а я остался в детском доме один.

В детском доме я учился в пятом классе. Школа наша находилась в двухэтажном здании, рядом со спальным корпусом. Пока было тепло, учиться было не так трудно. Очень тяжело стало с наступлением холодов.

В каждом классе топили железные печурки, как в спальном корпусе. Пока шли уроки, за печками следили ученики, но после занятий в классе становилось холодно. У каждого ученика была персональная чернильница, которая хранилась в парте. Когда дети приходили на занятия, то первым делом брали чернильницу и отогревали её за пазухой так, чтобы можно было пользоваться чернилами.

Контрольные работы писали в тетрадях, а в классе писали на газетных листочках. Тетради сшивали из книжных листов, и писали на белом поле между строк. Учебниками пользовались по очереди, договариваясь между собой. Иногда отдельные рассказы читали вслух для всего класса. Также коллективно учили стихотворения. После обеда занимались самоподготовкой. Как бы то ни было, но двоек у меня не было, только по украинскому языку я имел тройку, а по остальным предметам — четвёрки и пятёрки.

На 7 ноября я отпросился к папе. Он жил в Харькове на квартире. Брат Алик был у него на побывке в праздничные дни. Папа ездил за ним в интернат. Когда я пришёл, брат был дома один. Мы сели на диван и о чём-то разговаривали. В дверном косяке, немного выше уровня моего роста, находился крючок, а напротив него у стены висел репродуктор радио. Настроение у меня было очень подавленное. Не знаю почему, я спросил брата: «Хочешь, я повешусь?» Он спросил меня: «С какой стати? И чего это ты вдруг так решил? И как ты повесишься?»

На спинке кровати висел пояс от платья хозяйки. Я связал концы пояса, сложил его пополам и показал брату. Затем подошёл к косяку двери, накинул петлю на шею и хотел подвесить петлю на крючок. Но крючок был выше. Тогда я встал на носки и попытался закинуть петлю на крючок. В какой-то момент мне это удалось, но долго устоять на носках я не смог и рухнул на петле спиной к косяку.

В ушах у меня громко кричал репродуктор радио. Всё тело моё тряслось, будто от тока. Я был без сознания. Не помню, как меня сняли с крюка, кто и как положил меня на постель.

Очнулся я от растирания шеи, которое проводила хозяйка — Зинаида Устиновна. В какое-то мгновение, я посмотрел на сидящего на диване напротив брата и запечатлел его испуганный взгляд. Потом он рассказывал, что думал, будто я шучу.

Хозяйка сказала брату, чтобы он вызвал папу из части, до которой было недалеко. Сама же она продолжала растирать мне шею. Почему-то на глазах её были слёзы. Папа с братом появились очень быстро. Папа был напуган, брат в себя тоже еще не пришёл.

Хозяйка успела вскипятить чайник и посадила меня с братом пить чай с конфетами, которые она принесла домой. В свою очередь, папа дал банку тушёнки хозяйке и попросил её приготовить борщ. Надо сказать, что готовила она очень вкусно.

В течение двух дней папа допытывался, из-за чего я хотел повеситься. Так он и не поверил мне, что я с братом пошутил. Об этом случае я старался никому не рассказывать. Впечатление от чувства, которое я испытал, у меня сохранилось до настоящего времени. Я считаю, что повешение — самая легкая смерть, потому что нет никакой боли.

В детский дом после праздников меня повёл папа. Видимо, он рассказал о случившемся воспитательнице, завучу и директору. Очевидно, он пытался выяснить причины моего поступка. Не знаю, что ему говорили все, но отношение ко мне стало очень внимательным. Ко мне каждое воскресенье папа приходил один или с братом. Мы вместе ходили гулять. Папа старался приносить какое-нибудь лакомство.

Последний раз папа пришёл ко мне 22 апреля 1945 года. Помню, у нас было собрание, посвященное дню рождения Ленина. Я заметил его, когда он зашёл в зал, где проходило собрание. Я находился в президиуме, как председатель совета дружины.

После собрания папа оформил необходимые документы и забрал меня к себе. Я попрощался с ребятами, воспитательницей, завучем и директором. Уходя, я мысленно прощался с детским домом, в котором провёл год и два месяца, многому научился, многое почерпнул для себя. Пребывание в специальном детском доме имени Ф.Э. Дзержинского оставило неизгладимый след и воспоминание в жизни.

---