Мы разучились улыбаться

Юлия Владиславовна Полховская

Родилась в 1934 году в Ленинграде. В 1943 году поступила в среднюю школу. Всю блокаду перенесла в Ленинграде. Окончила Ленинградский строительный техникум, работала в Ленинграде, вышла замуж. В 1958 году приехала с мужем в Сталинград. Работала на алюминиевом заводе инженером.

22 июня 1941 года, летний солнечный день, время около 5 часов пополудни. Мы с мамой гуляли в скверике у Балтийского вокзала. На руках у нее грудной малыш – мой братик Юрик, мне 7 лет, я беспечно играла, скакала, прыгала…

Вдруг люди вокруг нас засуетились, забегали, у репродукторов на улице стало сосредотачиваться много народа… Прослушав важное сообщение, люди в растерянности и суматохе бежали, повторяя: «Война, война началась!»

Смотрю – у мамы в глазах смятение и ужас. Мы тоже побежали, и она повторяла: «Война, война! Что же с нами будет!?»

От первого до последнего дня Ленинградской блокады, так же как и всю войну, мы оставались в Ленинграде. Папа – с первых дней до демобилизации, на фронте.

… Сейчас прошло много лет, страшно вспоминать то жуткое время, без слез не получается. Но, слава Богу, человек не может жить воспоминаниями о плохом. Написано и сказано об этом тяжелом времени очень много, да и нового вроде бы ничего нет в том непрерывном, год за годом повторяющемся горе.

Дети блокадного Ленинграда – понятие наиболее острое. Я видела не только смертельный голод и холод, но и смерть ежедневно. Постоянное чувство голода сковывало все мысли. В свои семь-восемь лет я была похожа на маленькую старушку, закутанную в несколько платков, кофт и пальто… и сама была частью этого тряпья.

Помню, папа встретил нас с мамой на улице (его на сутки отпустили с передовой – Московская Дубровка). У мамы на руках мой брат, а я рядом иду. Он посмотрел на меня, не узнал, стал спрашивать у мамы: «Где наша Люля?» Я была похожа на старушку.

В школу я пошла «перестарком» в 43-году (девяти с половиной лет). Школа № 239 находилась в Октябрьском районе на Адмиралтейском проспекте. В холодных классах мы учились без электрического света, навьюченные всяким тряпьем, в варежках на руках.

Во время обстрелов и особенно во время бомбежек все бежали в бомбоубежище. На наших лицах никогда не было улыбок… С улыбкой вспоминаю, как мы (правда, это была уже осень 45-го) дерзнули удрать с уроков. Вышли через черный ход на Исаакиевскую площадь – и бегом к Исаакию, тогда он частично был уже открыт. Разрешалось подняться до самого верха над центральны куполом для осмотра города сверху. Что мы сделали. Сначала мы долго-долго карабкались по прямым и винтовым лестницам, пока не достигли смотровой площадки – промерзли на ветру…

На другой день, когда появилась в школе, нас вызвали директор и завуч. Мы страшно боялись, что нас накажут. Но, о чудо! Сквозь нравоучения своих учителей мы вдруг увидели их улыбки и слезы. Они плакали и радовались, что их дети возвращаются к детству, со свойственными проказами.Сейчас, когда я могу взвесить и проанализировать события пятидесятилетней давности, я понимаю, что война, блокада были не только проверкой на стойкость, мужество но и проверкой нравственности человека. Многие наживались на чужом горе.

…Пришли к нам в квартиру две женщины и сказали маме, что если она даст две кастрюльки, карточку и сумочку – они отоварят крупу, хлеб и что-то еще. Мама, такая обрадованная, отдала им все это. Они ушли. Проходит час – их нет. Мама посылает меня посмотреть их в том дворе, куда они сказали пойдут. Я обегала и тот, и все другие дворы, но их и след простыл. А когда я пришла домой, мама не так уже плакала об этих карточках, как обо мне. Она меня крепко обнимала и в слезах приговаривала: «Доченька, родная моя, слава Богу, ты жива», — и целовала, целовала. Так мы остались без крошки хлеба.

… Помню, я ходила по улицам и в каждом камушке видела хлеб, поднесу ко рту – камень…

Сейчас у меня две взрослые дочери, с детства приучила их никогда не бросать хлеб, даже самый маленький кусочек доесть. А тот хлеб, печенье, вафлю что валяются на улицах под ногами, — поднять и положить в сторону.

…Болела цингой и дистрофией. Мой младший брат в один год и семь месяцев был помещен в стационар и там умер. Мама умерла в тридцать семь лет. Ее сердце не выдержало – ее дети просили есть, а дать им было нечего. Свой пай хлеба она отдавала нам, сама ела кал от малыша.

Наша соседка по квартире имела к началу войны пятерых детей от 9 лет и младше. Трое малышей умерли. Чтобы спасти остальных, она вынуждена была держать умершего ребенка на кровати, чтобы получить на него продовольственные карточки.

За хлебом стояли на лютом морозе по десять-двенадцать часов, пока не привезут. Мама, однажды отстояв такую длинную-длинную очередь, лишилась хлеба, который выхватил у нее мужчина и стал жадно его есть на глазах у всех людей в очереди. Видно, голод довел его до исступления…Мама пришла домой с огрызком хлеба, который у него вырвали люди и передали маме.

Системы водопровода и канализации, как и все другое, не действовали. Люди вынуждены были сливать нечистоты во дворах… Весной во избежание эпидемий люди выходили на расчистку дорог и улиц от нечистот и трупов.

В 1943 году моя мама работала санитаркой в эвакогоспитале, пя 95, в Демидовском переулке №8 (ныне Гривцов переулок) – это здание Всероссийского географического общества. Там нам дали каморку в семь квадратных метров, но не было ни света, ни воды. И мы снова «цепляемся» за жизнь. В этом госпитале мы — дети и взрослый персонал – хоть и валились с ног от голода и усталости, давали концерты художественной самодеятельности для вылечившихся раненых, уходивших снова на фронт.

Источник: Блокадники. – Волгоград: комитет по печати, 1996г.