Наконец, мы дождались…

«Мы – ленинградцы»

Саратов, гостеприимно и заботливо принявший блокадников-универсантов, показался нам сказкой, раем.

Из моего дневника:

12 марта 1942 г. Я блаженствую. Лежу вся чистенькая, как стеклышко, в теплой, почти шикарной кровати в чудном помещении. ( В больничном коридоре.) За мной ухаживают добрые внимательные люди. Ночью сестры плакали, глядя на мою худобу.

Когда меня уложили, я уютно укрылась, закрыла глаза и подумала, что было бы совсем идеально, если бы не хотелось есть. А когда открыла глаза, передо мной на стуле стояла чашка чая, сахар и граммов 200 булки. Как в сказке!

Саратовский университет потеснился, предоставил нам и аудитории, и места в общежитии. А местные студенты, напуганные видом дистрофиков, шутливо пели у наших окон: «Лопайте, жрите и пейте, я вам еще подолью, только скорее полнейте. О, ради Бога, молю!» Мы быстро полнели, тем более что нам первое время давали дополнительное питание, чуть ли не двойную норму хлеба.

И стояла весна, тепло, солнечно. Ни бомбежек, ни обстрелов… В Саратове МХАТ, на его спектакли, на галерку, нас неудержимо тянуло… Ну разве не рай? Мы снова учились улыбаться, смеяться, радоваться жизни.

Но даже в этом раю оказались трудности. На чем записывать лекции, а профессорам — свои научные труды, диссертации? Бумаги нет. Мы, студенты, приспособились писать мельчайшим почерком на обороте узких довоенных этикеток «Суп-пюре гороховый», а для научной работы бумагу добывал ректор, бомбардируя разные инстанции.

Не хватало, конечно, многого: и лабораторного оборудования, и литературы, и одежды, обуви, а вскоре, когда сняли дополнительное питание, снова захотелось есть. Суп в столовой мы стали называть «Волга-Волга», полученный утром хлеб съедали в один присест. Однако блокадная планка терпения сказывалась, и мы не ныли, не роптали.

К осени наступили трудности нешуточные — приближался Сталинградский фронт, МХАТ уехал дальше на восток. Снова слышался тошнотворный вой воздушных тревог, снова рыли окопы, хотя по сравнению с испытанным нами все казалось нe таким страшным. Наступали зимние холода, что особенно чувствовалось в больших аудиториях, которых к тому же и не хватало на два университета. Но в общежитиях было тепло — мы заранее запаслись топливом, разгружая баржи с бревнами. Помню, как я с профессором Рейхардтом несла одно бревно.

И тут наш ректор придумал перенести некоторые занятия небольших потоков и групп в общежития. Мы стали получать знания с доставкой на дом. Опоздать на них было невозможно, но если проспишь… скандал.

После этого новшества студенты стали петь: «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить. С папой Вознесенским не приходится тужить».

Однако одну напасть преодолеть не удавалось — часто отключалось электричество. А если перед экзаменом? Именно так и случилось. Мы замерли в ужасе. И тут певунья Шура Беляева от отчаяния запела на мотив Одессита Мишки»:

И если света не бывает,
а в срок экзамен надо сдать,
Студент и здесь не унывает
и в темноте он начинает напевать…
Экспромт был подхвачен всей комнатой:

Мы — ленинградцы, а это значит,
Что не страшны для нас ни горе, ни беда,
Ведь мы студенты все, студент не плачет
И не теряет бодрость духа никогда

Понравилось. Стали придумывать начало куплета, вспомнили любимый лекторий истфака, и получилось так:

«Далек от нас лекторий и нет аудиторий.
В Саратов нас далекий забросила судьба.
Обеды жидковаты, в домах холодновато.
И часто вместо лекций идем грузить дрова.

И если света не бывает,
а в срок экзамен надо сдать,
Студент и здесь не унывает
и в темноте он начинает напевать:

Припев. Мы — ленинградцы, а это значит и т.д.

Куплет с припевом был готов, а свет все не зажигался. Нам ничего не оставалось, как придумать начало о светлой довоенной жизни, а потом и о войне и блокаде. Получилась песня:  Мы — ленинградцы

Просторен наш лекторий,
не счесть аудиторий
И жизнь наша прекрасна,
прекрасна как мечта…
Мы много занимались,
стипендий добивались,
А вечером в театры
ходили иногда.

Но если двойку получили,
иль ссорились с любимым-дорогим,
Мы и тогда не унываем, а коль взгрустнется,
дружно говорим:

Припев. Мы — ленинградцы, а это значит…

Но вот в любимый город
пришли война и холод.
Враги пытались бомбой
и голодом нас взять…
Они забыли, братцы,
что стойки ленинградцы.
Что города-героя
фашистам не видать.

Но если трудно приходилось и силы начинала покидать,
Нам сразу легче становилось,
когда мы принимались напевать:

Припев.

Не очень складно, но получилось. Когда зажегся свет, студенческая песня была готова, Сразу после экзаменов мы ее спели в нашем «клубе» в столовой гостиницы «Россия». Студенты дружно подхватывали, профессора со своего Олимпа (хоров) хлопали. Распространилась наша песня с невероятной быстротой, стала студенческим гимном. «Мы — ленинградцы» пелась на всех вечерах и собраниях, исполнялась даже в армии, куда уходили наши студенты.

Известно, что время идет без возврата. Студенты с годами стали преподавателями, папами и мамами, а потом бабушками и дедушками. Но, собираясь, обычно затягивали «Мы — ленинградцы, а это значит, что не страшны для нас ни горе, ни беда. Ведь мы студенты все…»

И наконец

И наконец мы дождались… Неожиданно — столько времени ждали, но неожиданно услышали по радио о прорыве блокады Ленинграда. Что тут произошло! Из комнат и профессора и студенты с оглушительными криками «ура!!!» кинулись в коридор. Все обнимали и целовали друг друга. Я оказалась в объятиях профессора Некраша, статистика с мировым именем, самого строгого и сурового. Я даже не подозревала, что он, Ликарион Витольдович, умеет улыбаться, а он смеялся и целовал меня.

Не случайно в нашем гимне появился новый куплет:

«О чем мы так мечтали, надеялись и ждали.
Свершилось — Ленинград наш
победу одержал!
Цветут улыбкой лица —
мы можем возвратиться.
От радости профессор студентов целовал.

А вскоре и Сталинградская победа. Если бы ее не было, после Сталинграда шли бы бои за Саратов. Эта победа спасла нас. Да разве только нас?

Среди победителей были и недавно ушедшие в армию топографами в артиллерию университетские девушки, среди них и моя сестра Марксена Эльяшова. Я от нее получала письма — солдатские треугольнички, а потом вместо них стали приходить щеголеватые конверты. Мы сразу поняли — трофейные, значит, дела там идут хорошо.

Дождались мы и полного снятия блокады. После нее наш ректор развил бурную деятельность по возвращению университета в Ленинград. Позднее из архивов я узнала, что он писал письмо за письмом и о разрешении нашей реэвакуации, и о ремонте университетских зданий, и даже, к моему удивлению, о выделении нам земли под Гатчиной для подсобного хозяйства, а для него еще — трактора, лошади и семян.

В архивах того времени я также прочла и Поздравительную телеграмму ректора Шостаковичу, и телеграмму от академика Вернадского, и переписку с академиком Иоффе о совместной работе над научной проблемой ядерной физики.

Когда наш ректор приехал из Москвы, он собрал чуть ли ни весь университет и, широко улыбаясь, говорил о скором, но непростом возвращении в Ленинград. Нам самим предстоит многое отремонтировать и восстановить, для чего надо освоить специальности штукатуров, маляров, стекольщиков. Мы были готовы, мы с удовольствием пошли на эти курсы. И вместе с нашим «папой» Вознесенским мы смеялись над теми саратовцами, которые боялись уезжать в Ленинград потому, что там меньше пшена. Ой, как мы хохотали!

И вот мы возвращаемся в родной город. Я, как бытсектор комитета комсомола, у которой тьма организационных дел, еду с первым эшелоном в мае 1944 года. Проезжаем места еще недавних боев и видим страшные разрушения. Но вот и наш город, он жив, хотя Невский малолюден и обшарпан… Мы едем по нему на трамвае, на родной «пятерочке». Морщимся как от боли при виде обгорелого остова Гостиного Двора, других разбомбленных зданий.

«Еще на всем печать лежала
Великих бед, недавних гроз,
И я свой город увидала
Сквозь радугу последних слез… »
Так сказать могла только Анна Ахматова.

Вот и Зимний, Нева, Ростральные… Мы снова встретились с их особенной, ни с чем не сравнимой стройностью и великолепием, даже без золотых куполов.

Нac поселили в общежитии на проспекте Добролюбова в эпицентре чудес — у самой Невы и Петропавловки. Вторым чудом оказалось то, что общежитие было свежеотремонтированным, чистеньким — работа заранее посланных сотрудников, аспирантов.

Чтобы к октябрю 1944 года подготовить университет к занятиям, работали все. Вновь подготовленные кровельщики, штукатуры, маляры — студенты и сотрудники — привели в порядок почти все, вплоть до нашего разбомбленного общежития на 5-й линии. Запомнилось, как любимец филологов профессор Бялый разбирал дот у Дворцового моста, профессор Пропп стеклил окна, а романист, вскоре академик Будагов занимался кровельными работами.

Физики приводили в порядок водопровод, отопительную систему, электропроводку. Филологи часто работали вахтерами, и оказалось, не зря. Когда английский писатель Джон Пристли пришел в университет, вахтер помог ему найти нужную аудиторию. «У вас все швейцары изъясняются на английском?! — спросил писатель. «Нет, — ответил по-английски студент Таманский, — некоторые по-немецки, а иные по-французски».

Из-за занятости комсомольской работой я не успела получить ремонтную специальность, и мне довелось выполнять самую черновую работу уборщицы. Но когда я мыла аудитории, туалеты, коридоры внутри здания Двенадцати коллегий, я вспоминала, как еще совсем недавно я охраняла это здание сверху от зажигалок и как оно качалось от близких разрывов бомб. Насколько же мое нынешнее прозаическое дело отраднее. Да и безопаснее. 2 октября 1944 года в ЛГУ начался новый учебный год.

Наступил и тот день, о котором мы мечтали все годы войны — день нашей Победы. Без нее, без «после войны» немыслимо было будущее… И вот мы — избранные счастливцы дожили, дождались, этого дня.

Сообщения о Победе мы ждали уже днем 8 мая и на Невском у репродукторов толпился народ. Не дождались. Вечером и ночью по общежитию ходил бессонный народ с глазами заговорщиков. В нашей комнате на кровати у репродуктора сидела девушка, в комнате которой не было радио.

И наконец… в 2 часа 10 минут с торжественным ликованием Левитан объявил о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, о нашей Победе. Война кончилась, наступило «после войны».

И тут же чуть ли не все общежитие ринулось в университет, в Актовый зал, где возник стихийный митинг и даже пытались качать отбивающегося ректора. Утром был митинг уже официальный па Менделеевской линии, где с балкона университетское руководство поздравляло всех с Победой, а академик Берг обещал спуститься и всех расцеловать, что и пытался сделать. Толпы людей в тот день ходили по городу, до хрипоты кричали от радости, целовали встречных военных.

Со слезами на глазах

Из моего дневника: 9 мая 1945 года.

Сегодня конец войны. День, которого ждали 4 года, наступил. Этот день в блокаду, да и в Саратове казался сказочным, абсолютно счастливым днем. Но случилось то, чего я боялась — я разучилась радоваться.

Сегодняшний исторический день я провела не выходя из дома.

Я лежала и горевала о тех, кто не смог увидеть этот день. Вспоминался умирающий от ран в госпитале студент Леонтьев, мечтавший «одним бы глазком увидеть Победу» и наш любимый доцент Авейде, расстрелянный, по дошедшим до нас сведениям, и Шypa Остроумова, умершая от голода, и Дора Гуревич, погибшая при бомбежке общежития, и Сонин муж Анатолий, погибший в бою, и муж Вали моряк Николай Доценко, подорвавшийся на мине за 20 дней до Победы, и многие, многие, многие.

Нам вскоре сообщили, что погибло 7 миллионов наших людей. Мы ужаснулись… И удивились такой круглой цифре. Впоследствии оказалось, что нам тогда сказали неправду, и сообщили новую неправду — еще более страшную круглую цифру — 20 миллионов.

«Правда — первая жертва войны», — сказал Черчилль. Нам с этой жертвой пришлось встречаться слишком часто. Могли ли мы поверить верховному главнокомандующему, возвестившему о том, что у нас нет пленных, у нас есть предатели. 3 миллиона предателей? По чьей же вине они ими стали? Также, как и особо подозрительные люди, оказавшиеся на оккупированных территориях.

Теперь считается, что в ходе Отечественной войны погибло 27 миллионов русских, белорусов, татар, армян, чеченцев, евреев, узбеков… Из статистических данных девяностых годов можно узнать более точные цифры погибших: 26 миллионов 630 тысяч и другую — 29 миллионов 629 тысяч 205 человек. Точность этих цифр, разумеется, также сомнительна — расхождение 3 миллиона!

Почему же так невероятно, так катастрофически много погибло наших людей? Во много раз больше, чем погибло немцев. И поляков и французов, даже вместе взятых. Да, но они сдали свои страны. Франция пала через полтора месяца… У них — небольшие территории и люди привыкли себя беречь. У нас — все наоборот. Кутузов, правда, тоже отдал Москву. Отдал, чтобы спасти армию, людей. Он жалел солдат. А наши командующие? Да, но мы сами разве готовы были отдать Ленинград?

«Мы будем камни есть, но город не сдадим», — сказал мужчина в рабочей одежде, и я с ним соглашалась. Хотя мы тогда еще не знали о плане Гитлера сравнять с землей Ленинград и его население, но сдаваться не мыслили. Конечно, были и другие.

В конце 90-х годов я узнала, что студентка матмеха нашего университета Пирожкова в начале воины уехала в Псков и там ждала немцев, а затем последовала с ними в Германию. И ныне в своей книге «Потерянное поколение» она даже гордится этим, считая, что таким образом она выступала против сталинских злодеяний. Злодеяния, на нашу беду, были, но получается, что она хотела дополнить их или заменить гитлеровскими злодеяниями.

Нас же в своей книге она считает потерянным поколением. Нас, блокадников, из последних сил защищавших свой город, на который напал смертельный враг. И наших серьезных мальчиков, слушавших с нами лекции в лектории истфака, а с первых дней войны добровольцами ринувшихся на фронт. И исчезнувших, большей частью навсегда. Среди них было немало детей репрессированных. Именно они, наши мальчики и солидные мужчины с фабрик, вооруженные устаревшими винтовками, а то и бутылками с горючей жидкостью, впервые под нашим городом остановили завоевателей Европы.

Гитлер проиграл войну осенью 1941 года под Ленинградом, — считают видные историки. Война была задумана фашистами только как блицкриг, и потому, когда немецкая армия остановилась и вынуждена была окапываться, — это означало начало проигрыша.

Ленинградский фронт был самым продолжительным — более 900 дней, он сковал большие силы немцев, не дал возможности с ходу двинуть все силы на Москву, что спасло нашу столицу. В числе ее спасителей был и выпускник истфака Вячеслав Васильковский, еще до известного подвига Матросова закрывший собственным телом пулеметную амбразуру.

Именно собою, своими телами заслонили страну историки, станочники, врачи, трактористы… Где они полегли? На Лужских рубежах, у Пулковских высот, на Ладоге?

Можно ли считать потерянным поколением тех, кто пошел защищать свой город, страну, а и результате спас всю Европу от фашистского позора? Наши мальчики понимали, что идут спасать других — детей, внуков, правнуков… Хотя очень многие из них не успели родить своих детей.

Не вернее ли отнести к «потерянным» тех, кто спасает только себя, заботится только о себе, никогда ничего не сделает для других, для своего, пусть и жестокого, Отечества. И не они ли потом «теряются» и людской памяти?

День Победы — это не только праздник со слезами на глазах, но и с болью в сердце.
Не дает покоя мысль — почему надо было положить так много жизней? Не потому ли, что нередко вели в атаку так же, как вел у Пулковских высот Ворошилов, уложивший штабелями курсантов военных училищ? А сколько было подобных гибельных сражений?

Теперь стало известно, что Рокоссовский не проиграл ни одного сражения. Сколько же жизней он спас? Но его, как и Мерецкова, должны были, но не успели расстрелять как «врага народа». А сколько мастеров военного дела расстрелять успели? И вот результат — миллионы. Среди них таланты, гении.

Кто, в какую атаку вел ушедших добровольцами на фронт молодых историков Игоря Арского, не успевшего защитить диссертацию, и Иодко, знавшего 11 языков? Гдe они погибли? Не на Невском ли пятачке, где полегло, говорят, полмиллиона. Похоронены ли? Или, как очень многие пропали, без вести…

Возможно ли понять, как могли люди, создавшие шедевры архитектуры, сумевшие изобрести самолеты и расщепившие атом, потом с этих самолетов сбрасывать бомбы на красоты архитектуры и их создателей? Но больше всего недоумеваешь от непонимания того, как культурная нация цивилизованного мира могла превратиться в кричащую толпу и покориться безумцу, устроившему беспрецедентную всемирную резню. И не очнувшиеся соотечественники призвали его к порядку, а он сам убил себя лишь из страха возмездия.

К этому страху его склонили, покончили с всемирным бедствием прежде всего люди на-шей страны, простые люди, самоотверженно пошедшие войной народной против зла. А высокая цена — не российская ли это традиция? Недобрая традиция.

Возможно ли забыть, что и в русско-японскую войну и в Первую Мировую русскому флоту и армии не хватало ни оружия, ни мудрости со стороны самого высокого руководства. И людей гибла тьма … Случайно ли мудрый Пушкин сетовал на то, что бедной России всегда не хватало государственных мужей?

День Победы — это всегда день раздумий. Мне кажется, что для людей, переживших войну, она стала главным событием их жизни, даже долгой и насыщенной. Она сделала нас сильнее, терпеливее, дружественнее. Показала, на что мы способны, и мы оказались способны на многое.

Все ли нынешние двадцатилетние смогли бы одолеть мой путь от бабушки, которой я приносила полученные продукты на Надеждинскую улицу и оттуда шла через весь Невский, да не по расчищенному тротуару, а по тропинке в снегу. Без освещения, в темноте, голодная, в 20-30-градусный мороз. Особенно страшно было идти через Дворцовый мост, на него часто падали осколки от зениток, стреляющих с кораблей. И шла дальше — за Малый проспект Васильевского острова и общежитие… А многие потянули бы из Невы большой молочный бидон с водой для раненых госпиталя? Руками, на которых уже не было мышц, одни кости…

И после военных, блокадных испытаний нам казалось, что ничего уже для нас не может быть страшным, никакой голод — не голод. Нет, было страшно, когда одна девочка утащила у меня часть карточек. Но другие подруги, тоном, не терпящим возражений, сказали: «Обедать будешь с нами по очереди». И мы выжили. А та — нет. Такие, кто заботился только о себе за счет других, погибали первыми. В той жизни, в ее особых условиях необходим был особый дух… Высокий. Он держал.

Продолжение следует.

Источник:  Мой блокадный университет. Издательский дом «Измайловский», СПб, 2005 г. с.80-104. (Тираж 1000 экз.)