Не хватало сил

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

8 декабря батарею вывели на тактические занятия с пехотой. Тема: «Действие батареи на марше в головной походной заставе». Мы готовились к этому более недели: учили ездовых и расчеты разворачивать орудия сходу для стрельбы по танкам, выполнять команды: «К бою!» и «Отбой!» Когда будут занятия — мы точно не знали.

В ночь на восьмое декабря пошел сильный снег. К утру вызвездило, подморозило. Все покрыл снег ослепительной белизны. Зимний рассвет поздний — подъем мы сделали за час до рассвета. День начался уборкой и маскировкой. Часов в восемь, еще солнце не всходило, была получена команда, чтобы мы к 9.00 стояли в колонне на дороге в километре от огневой в сторону тыла. Телефонную линию не сматывать, пользоваться резервом связи.

А в это время только пришла кухня. Многие доедали на ходу, вышагивая за орудием.

Сразу же за нами в район сосредоточения прибыл командир батареи со взводом управления и стал осматривать внешний вид и укладку вещмешков. К концу осмотра приехал начальник штаба полка капитан Титов и почти следом за ним начальник артиллерии дивизии подполковник Борисов с группой командиров штаба, которые были назначены посредниками.

Пришла рота 1266-го стрелкового полка, и начались занятия. Батарея несколько раз разворачивалась для стрельбы прямой наводкой и стрельбы с закрытой позиции. Ездовыми и огневиками было не нарадоваться: занимались с подъемом — готовились наступать! Не обошлось без недостатков: в расчете Гончарова потеряли лом и валенки. Валенки потерял Сергунов. Их во взводе было всего пять пар: у командиров орудий, наводчиков и у меня. Я вспылил. Стал ругать Сергунова, а он, виноватый, молчал, весь покраснел и моргал белесыми ресницами серо-голубых глаз.

— Товарищ Гончаров, — сказал я помкомвзводу, когда Шичкин принес валенки — он их подобрал на месте первого развертывания, — отдать валенки кому-то из номеров. Пусть этот разгильдяй узнает им цену, потанцует на морозе, как танцуют другие.

Занятия закончились общим с пехотой построением и разбором, на котором присутствовали много командиров из стрелковых полков и все командиры дивизионов нашего полка. Делал разбор командир дивизии генерал-майор Немудров, высокий, худой, пожилой, с некрасивым лицом измученного болезнью — череп, обтянутый кожей. Это был единственный случай, когда я видел его.

Потом с артиллеристами итоги занятий подвел подполковник Борисов, начальник артиллерии дивизии. Он похвалил батарею за действия огневиков и ездовых при занятии и оставлении огневых позиций. Мой взвод отметил за полную взаимозаменяемость в расчетах.

Посредник в ходе занятий постоянно выводил из строя то командиров, то наводчиков. Старший лейтенант Федин посмеивался довольный:

— Здесь все крепко. Вася их намуштровал на высший класс.

В первом взводе — там был другой посредник — дело обстояло чуть хуже, в одном расчете не нашлось замены наводчику для стрельбы с закрытой позиции, да и запасные наводчики работали слабее.

Последним наводчиком в третьем расчете был Котов. Он этим потом гордился:

— Вот так мы, старики! Когда надо, не подведем! — глаза у него задорно блестели, пышные усы лезли вверх.

Перед строем командиров подполковник Борисов говорил:

— Видно, что занятия в батарее проводятся в нужном направлении, но не все занятия. Мы боремся за гвардейское звание, а что это за гвардейцы, если шапки — как блины, шинели — как перья на худых замерзших   воронах.   И   все   потому,   что   плохо,   некачественно проводится строевая подготовка. Как должна проводиться строевая подготовка? Чтоб из ноздрей пот тек! Чтоб после занятий час ноги дрожали!   Вот   это   строевая  подготовка! А что у вас  бывает? Ходиловка, а не строевая.

Эти замечания уже не могли испортить моего хорошего настроения: замечания всем, а похвала была прежде всего моему взводу!

Батарея на огневую возвращалась с подъемом и могучим аппетитом. Если бы шли в общем строю — пели бы.

Когда орудия поставили в окопы, отослали на тягу передки, я поглядел на старавшегося у орудия Сергунова, и в душе шевельнулась жалость к этому не всегда удачливому пареньку, но бесконечно дорогому мне, третьему расчету, да, пожалуй, и всему нашему взводу — так мы все были дружны.

— Ладно, не будем отбирать у Сереньки валенки, а то еще обморозится, привык к валенкам.

Гончаров добро улыбнулся:

— Смилостивился,  товарищ  лейтенант.   Он  и  так   поумнеет, подсоберется. Хороший парнишка.

17 декабря пришел приказ о присвоении мне очередного звания – так были отмечены успехи моего взвода.

 

Красноармеец Иванов и другие

Новый 1943 год, начавшийся под гром побед у стен Сталинграда, мы встретили в обороне. 30 декабря 1942 года батарея мылась в бане, которую наш дивизион построил осенью на берегу маленькой — шириной не более трех метров — лесной речушки, между лесистыми холмами. Место было удивительно красивое. На вершинах холмов росли очень высокие, величественные, мирно шумевшие медностволые сосны; по скатам холмов под ветерком сбегали к воде редкие березы, увешанные, как бронзовыми медалями, осенними листьями; на про­тивоположном берегу на фоне зеленого орешника краснела ягодами рябина; не заглушая шума сосен, с плотины, сделанной при строительстве бани, тонкой полоской вяло лилась вода. Из труб вился белый мирный дымок. Тот, кто выбирал это место для бани, в душе был художником или поэтом.

Сруб бани врыли в холм с трех сторон полностью, а с передней только до окон. Баня получилась светлой, просторной — мылись при дневном свете сразу около десяти человек. Была в ней и настоящая каменка, гордость строителей, источавшая адскую жару. Рядом сделали обязательную для фронта «вошебойку».

Баня для нас стала приятным, регулярным событием. Банного дня ждали, в баню ходили с охотой и удовольствием не только потому, чтоб помыться, но и отдохнуть. Возле бани, как в праздничной обстановке, все забывалось, частая стрельба и разрывы на недалеком переднем крае проходили мимо ушей.

30 декабря мы пришли рановато: только начал мыться наш взвод управления. Что баня занята, было воспринято даже с некоторым удовольствием: можно спокойно, как в довоенное время, посидеть, не торопясь поговорить, предвкушая приятное событие. Уселись на скамейке, сделанной у стенки навеса над топкой, закурили.

Местность вокруг, как и осенью, была величественна и красива. Речка замерзла, все покрыл глубокий снег. К широкой проруби, из которой брали воду, шла хорошо протоптанная в снегу дорожка. Зима ощипала листья с берез и других деревьев, подбелила зеленеющие кроны сосен, и холмы от речки как бы отодвинулись. От топки бани, где жгли сырую березу, уютно пахло дегтярным дымком.

Через какое-то время в дверях предбанника, в чем мать родила, стал сержант, командир отделения разведки, и зычно крикнул рабочему по бане, чтоб принес воды. От распаренного тела шел пар.

— Там же целая бочка воды, — ответил выглянувший из-под навеса рабочий.

— Теплая она.

— Сейчас принесу, вот подкину в топку.

Из-за спины сержанта в снег шагнул разведчик батареи Иванов, взял в одну руку стоявшие у дорожки ведра — другой рукой он закрывал стыдное место — и пошел к реке, твердо ступая голыми ногами по снегу, будто летом в прогретую мягкую пыль. От удивления я раскрыл рот. Такое я увидел впервые, чтоб голым и босым в мороз по снегу!

Роста Иванов был среднего, широкоплеч, но слегка мешковат, вокруг бугрившегося мышцами красного, напаренного тела клубился парок. У проруби, стоя к нам спиной, Иванов набрал воды в ведра, аккуратно поставил их в сторонку, потом, опираясь в края проруби руками, опустился в воду, окунулся дважды по шею, ловко выбросил ноги на лед, взял ведра и пошел в баню. Одно ведро нес перед собой на уровне живота. На скамейке никто не обратил внимания на его стыдливость, но все восхищались его «терпеливостью» к холоду.

Пожилые говорили, что таких купальщиков в России осталось мало, теперь такие в редкость! Вот тебе и молчун!

Я несколько раз вел разведку с Ивановым, спокойным, молчаливым, старательным. Больше всех из разведчиков дивизиона, а может быть, и полка, огневых точек в обороне противника обнаружил он. За это его наградили медалью «За боевые заслуги». Говорил он мало и только по делу. В воспоминания о довоенном времени и о войне не вдавался, хотя был кадровым солдатом, воевал с 1941-го года и был ранен.

Я как-то спросил его, откуда он родом. Не отрываясь от окуляров стереотрубы, Иванов ответил;

— Из Сибири.

И дальше, как по анкете, назвал область или край, район и деревню и больше ни слова. Он был лет на пять старше меня, длиннолицый, белобрысый и, как мне казалось, всегда грустный. Даже когда он слегка улыбался, казалось, что ему не весело. Вести разведку с ним было надежно, но скучновато. И, сказать по правде, поэтому мне обычно не хотелось с ним дежурить. Но вскоре, в ходе наступательных боев, я узнал его лучше, полюбил и проникся уважением.

***

В обороне километрах в 20-ти левее города Кирова Калужской области дивизия наша стояла с июля 1942 года. Мы много учились, но еще больше строили различные укрытия, блиндажи, рыли траншеи, орудийные окопы — готовились «стоять насмерть» в случае немецкого наступления на нашем участке. Мечтали о времени, когда начнем наступать мы. Моральный дух в батарее был исключительно высокий. Можно было часто слышать:

— Сталинградцы бьют немцев, а мы сидим и роемся в земле… Паулюса в плен взяли, а мы?! Когда же мы будем наступать?

Конечно, каждому было ясно, что всю войну в обороне не просидеть, наступать обязательно будем, но хотелось поскорее.

В ночь на 21 февраля пришло и наше время. В это время большая часть полка сменила позиции. Наша батарея не меняла своего боевого порядка, потому что 1266-й стрелковый полк прорывал оборону немцев почти перед нашим наблюдательным пунктом.

Утро 22-го февраля мы встретили у орудий. Стоял плотный, холодный туман — орудия были наведены по ночной точке наводки. Время тянулось медленно и долго. И вдруг команда: «…Залпом! Огонь!»

Я во весь голос повторил команду. После дружного первого залпа пушки застучали наперебой, ведя беглый огонь, назначенный заранее. Нам хорошо была слышна стрельба других батарей нашего полка и больше почти ничего, что меня удивило. Зато слева по фронту, где наступала соседняя 16-я армия, стоял сплошной гул артиллерия Ей дали все.

За день боя мы расстреляли полтора боекомплекта. Когда у нас артиллерия уже молчала, изредка стреляя батареями, слева гудело до вечера. Дважды нашу батарею обстреливали немцы, но безрезультатно: снаряды то перелетали, то недолетали до огневой. Кроме того, орудия наши были хорошо укрыты от осколков в окопах с перекрытиями, сделанными в обороне — это давало нам возможность вести огонь под обстрелом.

Вечером передали, что заболел командир взвода управления лейтенант Николаев, мне приказали заменить его. Я сбегал в блиндаж за вещмешком и зашагал на наблюдательный пункт.

На огневой мы только догадывались, что пехота не добилась успеха, на наблюдательном пункте об этом знали больше. Николаев мне рассказал, что потери у пехоты очень большие, что в 1266-м стрелковом полку сегодня погибли два командира батальона. Одного из них, командира третьего батальона капитана Амелина, высокого и симпатичного мне, я знал, был на передовом наблюдательном пункте в его батальоне. Рассказывали, что он начал воевать в 41-м году военфельдшером батальона. В первых же боях возглавил стрелковую роту, потом батальон, был смел, хладнокровен, умен. Погиб Амелин в первый же час боя, поднимая в атаку залегший под огнем батальон. Осколок попал в висок.

В батальон со мной пошли разведчик Иванов и два телефониста. От наблюдательного пункта по кустарнику мы спустились с высокой гряды в низину, к неглубокому ходу сообщения с бруствером на обе стороны. Кругом снег, испятнанный воронками, грязный от копоти и земли, выброшенной разрывами снарядов. Во многих местах видна была кровь, кое-где лежали убитые, в одном месте тихо, без разговоров, пользуясь ночной темнотой, убитых грузили на пароконную повозку. К этой же повозке пронесли на носилках раненого.

У входа в первую траншею нас неожиданно прихватил снег. Он сразу пошел большими хлопьями, падал почти вертикально. Стало совсем темно. К стенкам траншеи жались небольшие кучки красноармейцев — остатки батальона. Когда мы шли, упало несколько снарядов, стреляли по траншее — никто из бойцов не пошевелился: за день они так устали от опасностей, от обстрела всеми видами оружия, что теперь в траншее чувствовали себя, как в глубоком тылу. Теперь их главный враг — холод. Всю ночь они будут в траншее — блиндажи, построенные во время обороны, даже этого жалкого остатка батальона вместить не могут.

В низком, тесном блиндаже, который, видимо, строили для одного отделения, сейчас расположился командный пункт батальона. Мне пришлось стоять пригнувшись. Было жарко от жестяной накаленной печки, пахло сыростью. Основную часть блиндажа занимали земляные нары, покрытые еловой лапкой и перетертой от долгого пользования старой серой соломой. Ничем не закрытые стены пачкали шинели и полушубки.

Докладывал я заместителю командира батальона, небольшому плотному капитану, он после гибели командира командовал батальоном.

— Вместо Николаева? Небось, обстановку знаешь?.. Бить нас за такое мало, особенно наше начальство, — разошелся передо мной капитан, наверно, потому, что был пьян, от него густо несло водкой.

Кто-то из темного угла сказал: «Зачем вы так, товарищ капитан?»

Ты чего их защищаешь, Сашек? Они уже не комсомольцы. Артиллеристу — можно, их тут раз-два от батареи, остальные за лесом. А ты, комсомолец, сегодня не стал покойником без всякой пользы —
завтра будешь. Теперь от нас не отстанут, пока всех не положат. Такое у нас правило: гнать вперед, хоть на пулеметы. В этом и вся воля к победе, особенно у нашего Уставника.

Я догадался, что Уставником он называет нашего командира дивизии, который, как говорили, любил повторять:

— Наше дело выполнять уставы, их для нас не дураки писали.
Часто так бывает: даже правильное из уст человека, которого мы не любим или в чем-то виним, неприемлемо. И капитан продолжал:

— Положил ни про что, смерть ходячая, дивизию, — командир дивизии был худой, голова походила на череп, обтянутый кожей. — Что,   не   мог   оттянуть   начало   артподготовки,   раз   опоздали с постановкой  задачи?   Все   равно   артиллерия   немцев   не   видела, стреляла по площади. Эт соседям хорошо: у них ее — аж земля трясется и снарядов на все хватает… Нам вперед — у артиллеристов уже снаряды кончились, а немцы все кругом пашут. А ты защищаешь!..

Зря вы так, товарищ капитан. Наверно, нельзя было иначе. Все можно, Сашек, все, если не дрожишь за свою шкуру. Ему должность и собственные блага в ней дороже тысяч чужих жизней, поэтому и нельзя было.

Заместитель командира батальона, фамилия его Максимов, не имел права обсуждать действия командира дивизии, тем более винить его в чем-либо при подчиненных — это для военнослужащих преступление, и Максимов знал это, но слишком велика была горечь от потерь: убит командир батальона, убита или ранена большая часть среднего комсостава батальона, от почти полного батальона осталось менее трети. А тут еще выпитая водка развязала язык. И Максимова понесло высказывать наболевшее за день.

Как рассказывали мне тогда, наступление началось очень неорганизованно. Задачи полкам поставили поздно, поэтому к началу артподготовки они не успели выйти на свои участки, задачи ротам, взводам ставились, когда артподготовка уже велась или была закончена, на рубеж атаки, на нейтральную полосу, пехота выходила, когда артиллерия отстрелялась, израсходовала отпущенные на артподготовку снаряды. Такая неувязка зависела, прежде всего, от командования дивизии. Таким образом, даже то, небольшое, что было отпущено нашей дивизии, использовалось бестолково, впустую. Танки, поддерживавшие соседний полк, — их было несколько штук – подорвались на минах на нейтральной полосе у первой немецкой траншеи и сразу за ней. Этим и возмущался капитан Максимов.

Это то, что виделось из первой траншеи. Но были и другие причины неудачи. Как свидетельствует в своих мемуарах маршал Советского Союза И.Х. Баграмян, тогда командовавший 16-армией, «фашистскому командованию уже 16 февраля стало известно о готовящемся нами наступлении», к 20 февраля они выдвинули из глубины и других участков части двух дивизий и до 100 танков и штурмовых орудий. Оборона фашистов строилась более полугода, сделана была, как мы увидели, тщательно, со знанием дела и состояла из множества траншей и удачно расположенных опорных пунктов, соединенных между собой ходами сообщений при множестве открытых пулеметных площадок, что обеспечивало широкий маневр огневыми средствами. Минами была нашпигована нейтральная полоса не только перед проволочными заграждениями, но и непосредственно перед траншеями. Не в малой степени удар нашей дивизии ослабляло то обстоятельство, что в 10-й армии она наступала одна, не имея локтевой связи с частями 16-й армии, мало было артиллерии и боеприпасов.

Ночь мы коротали в траншее. Иванов откуда-то принес еловой лапки и ивового хвороста, постелил все это на дно короткого ответвления траншеи к пулеметной площадке, и мы улеглись спать. Через какое-то время кто-то из нас поднимался, топтался до усталости, чтоб разогнать дрожь, и снова опускался на подстилку. Под утро, когда я в очередной раз выбивал в траншее барыню, стараясь как-то согреться, по траншее шел Саша, комсорг батальона, он при­гласил меня в блиндаж, там я втиснулся на нары и проспал часа два.

***

День 23 февраля начался прекрасным солнечным утром. Белый-белый снег, выпавший в первую половину ночи, еще не успели запоганить разрывы снарядов и мин. Было удивительно тихо: нигде ни разрыва, ни выстрела, ни громкого голоса.

За ночь в батальоне посчитали потери, уточнили задачи и теперь готовились к новой атаке. Тишину нарушила канонада, начавшаяся слева, где-то недалеко, но и не очень близко. Земля чуть подрагивала, с куста, торчавшего из-под снега недалеко от траншеи, опадал задержавшийся на нем снег. Немного погодя ударили орудия нашего полка — снаряды разорвались у первой траншеи, чуть позже ухнули орудия армейской артиллерии, снаряды зашуршали высоко над головой — полетели в тыл немцам. Начался наш огневой налет, жидкий, слабый, с редкими разрывами во время методического огня, чтобы можно было отпущенными снарядами подольше сопровождать пехоту.

Вместе с началом огневого налета пехота стала выскакивать из траншеи. В разных местах простуженными голосами кричали:

— За Родину! За Сталина!

И мат, мат! Мат, полный ненависти, ожесточения и страха от сознания того, что, может быть, настали последние минуты твоей жизни. От нашей траншеи до немецкой было метров пятьсот. Тяжело отбежав по глубокому снегу от нашей траншеи, пехотинцы переходили на шаг: бежать было невозможно — снег выше колена, а в сугробах и по пояс.

Вскоре батальон накрыли немецкие минометы, за ними вступила артиллерия. Часть снарядов и мин ложились по траншее, где находились я и мои бойцы. Безупречно белый снег за какие-то минуты посерел, покрылся грязными пятнами воронок. Пехота бросками продвигалась вперед, насколько хватало сил по такому снегу. Появились раненые и убитые. Ближе к немецкой траншее, когда наша артиллерия, закончив огневой налет, замолчала, — не было снарядов – пехоту встретили пулеметы, позже к ним прибавились винтовки и автоматы.

Я хорошо слышал близкую стрельбу фашистского пулемета, видел, как его пули поднимают снег там, где залегла пехота, но пулемета найти не мог. Наконец, услышал от Иванова:

— Вот он! Ориентир 4-й, вправо 1-25.

Я отыскал ориентир 4-й, очень хорошо видный с наблюдательного пункта, и еле заметный здесь куст, отмерил угол: снег, сугробы, как волны, пулемета не вижу.

— Не вижу, — сказал я.

— Вот! Смотрите — дымок!

Я увидел дымок начавшего стрелять пулемета почти в перекрестие бинокля. Доложил о цели командиру батареи. Через некоторое время он вызвал меня к телефону и сказал:

— Пулемета не вижу. Стреляй сам, только помни, что снарядов мало. Запиши шаг угломера и коэффициент удаления. Батарея готова.

Все данные по цели, как было договорено, определялись на наблюдательном пункте. Я обязан был дать угол от ориентира и дальность до цели от своего местонахождения. Мои координаты определили с основного наблюдательного пункта засечкой блиндажа командного пункта батальона.

Под ложечкой у меня заныло: впервые я должен был подать команду батарее стрелять боевым снарядом; раздумывать было некогда, повернувшись к телефонисту, я крикнул:

— Огонь!

Первое отклонение я не измерил: потерял цель. Поправки рассчитал по докладу Иванова. Подал команду на батарею. После этого Иванов, видя, как я шарю биноклем в поисках цели, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, вы станьте на мое место, я в направлении цели поставил створы.

Створами назывались две палочки-вешки произвольной длины, для наблюдения из окопа — короткие, на первую смотришь, а вторую ставишь между первой вешкой и целью. Иванов вешки сделал из ивовых прутьев, на которых отдыхали ночью, заранее.

Я стал на место Иванова. Второй разрыв оказался в поле зрения бинокля, но я не мог определить отклонение снаряда от цели по дальности, потому что не видел цель. Все сугробики одинаковы, а их в направлении створа было несколько. За каким пулемет? Поэтому я по пояс вылез из траншеи с биноклем у глаз.

— Эй, артиллерист, снайпер срежет! — крикнул кто-то.

Мне не до предупреждения. Мне нужен знак разрыва: перелетел снаряд цель или не долетел до нее.

— Разорвался сразу за траншеей, возле траншеи, — пришел мне на помощь Иванов.

Я рассчитал команду и подал на батарею. Снаряды по направлению стали рваться отлично, но я по-прежнему не видел пулемет и не мог определить отклонение разрывов по дальности. После первого разрыва из очереди я вылез из траншеи по пояс, поднес к глазам бинокль.

Выстрела немецкого снайпера я не слышал, только почувствовал рывок стянутого на подбородке капюшона маскхалата. Капюшон и шапка слетели с головы, под волосами запекло. Я спрыгнул в траншею. Голова сухая, крови нет, но к ней больно дотронуться. Поднял с земли шапку: пуля прошла чуть выше звездочки. Жестокой могла быть расплата за мою плохую полевую выучку как артиллерийского разведчика.

— Счастлив твой бог, артиллерист. Чуть бы ниже и не пикнул бы, — сказал адъютант старший, так официально назывался начальник штаба батальона. — Я ж тебя предупреждал.

Разведчик посмотрел на меня с укором и доложил наблюдения по направлению и дальности.

Переживать случившееся было некогда — я ввел корректуру, дал еще батарейную очередь. Пулемет замолчал. Несмотря на огонь немецкой артиллерии и минометов, пехота зашевелилась, но на бросок уже, видно, не было сил. Минут десять-двадцать пулемет молчал; скорее всего, менял позицию, потом снова начал стрелять левее того места, откуда его спугнули. А может быть, это стрелял другой пулемет. Наша первая траншея была далеко не идеальным местом для наблюдения: местность очень ровная, кроме того, мы, сосредоточив внимание на стрельбе одного пулемета, другого могли не заметить. Огонь из стрелкового оружия велся по всей траншее, поэтому нужно было подавлять не только пулемет, но и живую силу в траншее. На мой доклад об этом командир батареи ответил, что нет снарядов, все, что отпущено на сегодня, мы уже расстреляли.

Около часу я с тоской смотрел, как немцы расстреливают нашу пехоту, бессильный чем-либо помочь. А слева то усиливался, то затихал слегка грохот канонады — гремело постоянно.

За плечо меня кто-то тронул. Я обернулся, увидел незнакомого сержанта:

— Товарищ старший лейтенант, у нас мин много, а стрелять некому. Вчера нашего лейтенанта ранило, и никто не может. Может, вы?

Я никогда не имел дела с минометами, даже видел их только издали, но согласился попробовать. Взвод 82-миллиметровых минометов стоял за нашей траншеей в глубокой яме, вырытой в довоенное время для каких-то нужд. Я с помощью сержанта минометчика и Иванова начал стрельбу. Для передачи команд минометам вполне хватало моего голоса. Под разрывами мин фашисты снизили огневую активность из стрелкового оружия, но артиллерия и минометы стреляли без перерыва, даже по одному зашевелившемуся солдату. Казалось: снарядам и минам у них нет конца.

Тяжелый день пережила наша пехота, неся большие потери, но отвести ее в траншеи, чтобы сохранить для ночного или завтрашнего более подготовленного боя, никто не решался. Не можете атаковать — погибайте без пользы под огнем, чтоб можно было докладывать «вверх»: «Атакуем… атакуем…», то есть настойчиво выполняем приказ.

С наступлением темноты батальон — небольшие его остатки — стал сосредоточиваться в своей траншее, вытаскивать раненых и убитых. Многие, выходившие с нейтральной полосы, в том числе и командиры, несли раненных. Капитан Максимов, исполнявший обязанности командира батальона, шел почти во весь рост, не обращая внимания на пули, часто рвущиеся мины — немцы все время стреляли. Раненого он нес на спине. Вначале помог спустить его в траншею, потом спрыгнул сам. Маскхалат его вместе с полушубком были распороты осколками поперек спины, в прореху выглядывала шерсть.

Через несколько минут за капитаном Максимовым почти на четвереньках от усталости пришел комсорг батальона Саша. Тяжело раненный рослый сержант был для него тяжеловат. Чуть отдышавшись, пытаясь улыбнуться, Саша попросил закурить. И так как у него от усталости и нервного напряжения тряслись руки, я сам свернул ему цыгарку.

Праздничный ужин у пехоты был обильный, но многие термосы остались даже не открытыми: есть было некому. Остался почти не начатый термос водки.

Перед ужином капитан Максимов умылся. Для этого в траншее снял до пояса маскхалат, потом полушубок. Воды не оказалось, и он умывался чаем со снегом недалеко от входа в блиндаж. Прежде чем взяться за ложку, Максимов выпил полную кружку водки. Пил не отрываясь, как в жажде пьют воду. Оставил пустую кружку, чуть скривился, откусил хлеба, и, не торопясь, стал есть из котелка. Больше к водке не прикоснулся. Да и другие, как на поминках, больше одного раза водку не пили. При свете жирничка на груди Максимова поблескивали два ордена: «Красное Знамя» и «Красная Звезда». Саша сказал мне, что один орден у него за Халхин-Гол, а второй — награда за бои в 1941-м году. Еще он с восхищением рассказал мне, что Максимов -отличнейший пулеметчик, «из максима стреляет, как из снайперской», до прихода в полк был командиром батальона, но «прогорел за водку». «Выпить очень любит — вот беда, а мужик с головой и смелый. Не пил бы — цены не было б», — заключил Саша.

В блиндаже, как и вчера, была толчея, но на нарах — свободнее. Средних командиров в батальоне осталось совсем мало. Заместителем командира по политчасти стал оставшийся сегодня невредимым политрук роты, парень лет 20-25-ти, до войны, по рассказу Саши, он был учителем. После ужина мы проговорили с Сашей не более часа, и его позвал новый замполит. Я, оставшись один, залез на нары и сразу заснул.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)