Новый год, который я помню

Новый год 1944 года — это первый Новый год, который я помню. На центральной площади Тотьмы поставили высокую елку и украсили ее ледя­ными игрушками. Налили в кастрюльки, баночки и миски подкрашенную воду, опустили в нее веревочные петли, заморозили и развесили на елку. Еще на ней были склеенные из разноцветной бумаги гирлянды флажков и искрящиеся настоящие снежинки. Это была первая за войну городская елка, большая и красивая.

Задолго до Нового года одна из наших учительниц, наверное, та, фамилия которой была Шорохова, подарила мне куклу «Деда Мороза». Эта Шорохова иногда приносила мне маленькие пода­рочки и гостинцы, заходила на переменках к нам в комнату, когда я болела и пропускала детский сад, и очень любила меня под­дразнивать: «Знаем, знаем, воспаление хитрости». Я же про себя удивлялась: если воспаление хитрости, значит, хитрость больная, плохая, а чтобы не ходить в детский сад, нужна хитрость настоя­щая, которая, как мне кажется, у меня была.

Подаренный Дед Мороз был в голубой шубе до пят с белой оторочкой, на шубе была блестящая корочка, я ее подковырнула в одном месте, и под твердой оболочкой обнаружилась мягкая вата. «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои» — эти сти­хи Некрасова мама учила со мной наизусть. Многие слова в них мне были непонятны, а мороз-воевода казался строгим, даже злым, не то, что мой ватный, который по-доброму улыбался мне.

Однажды я сидела на широком подоконнике и играла со своей единственной куклой — Дедом Морозом, который был немного ниже меня, сидящей. Вдруг в комнату вошел незнакомый воен­ный, мама бросилась к нему, начала целовать его и плакать. Я ничего не понимала: что за военный, почему мама его целует, почему плачет. Наконец, мама оторвалась от него и объяснила: «Это твой папа, твой папа, ты его узнала?» Нет, я его не узнала, я его не видела больше двух лет и никогда не видела в военной форме. На довоенной фотокарточке, которая в овальной рамке стояла у нас на столе, папа был совсем другой. Новый папа тоже не узнал меня, он помнил маленького нарядного ангелочка, а пе­ред ним была худющая беззубая девочка (молочные зубы выпали), обритая наголо, в бесцветной выцветшей одежде (мыло у нас бы­вало редко, мама стирала щелоком — золой, заваренной кипятком). Опомнившись, папа взял меня на руки, обнимал, целовал, говорил ласковые слова, то отдалял от себя и рассматривал, то прижимал к холодному кожаному ремню, который шел через его грудь.

Оказалось, он приехал неожиданно и для мамы. Он долго просил отпустить его в отпуск к семье (да, да, в войну были от­пуска, это следует из писем родителей), но почему-то отпуск ему не давали. А тут выдалась оказия, и самолет, на котором он летел с военным поручением в Москву, на несколько часов приземлил­ся на аэродроме в Тотьме. Пешком папа дошел до школы (путь неблизкий), по дороге очень боялся не застать нас дома.

И тут меня отправили погулять, а папа вскоре уехал, мама ходила его провожать на аэродром, а меня с собой не взяла. Вер­нувшись, мама снова плакала, говорила, что от счастья. А мне столько раз объясняли, что я уже большая, а большие не плачут!

В следующий раз мама увидела папу через несколько меся­цев — в госпитале, в Череповце, раненого, без ноги. Мама упроси­ла тотемского летчика захватить ее в Череповец, много ему заплатила, даже влезла в долги. Они летели туда и обратно в хо­лодной кабине. На летчике была меховая одежда, а на маме — осеннее пальтишко (зимних у нас с ней не было, мама не думала, что война будет долгой, и не взяла их из Ленинграда). Но мама, совершенно окоченев в дороге, не заболела. Она была счастлива, что увидит своего Сашу, что кончился ежеминутный страх, что его убьют на фронте (хотя она застала мужа совершенно в отчаян­ном состоянии — отрезанная нога болела, ходить на костылях не получалось, он не мог смириться с тем, что из сильного мужчины превратился в беспомощного инвалида). Многие испытания еще ожидали их, но об этом в другой раз — пока это было счастье, они встретились, впереди была трудная, но — для них — мирная жизнь. Из маминого дневника: «4 апреля 1943 года… Если я и он выжи­вем — это будет новая, вторая жизнь, — мечта, невероятное». Эта мечта с превеликими трудностями становилась былью.

А в Новый год 1943/1944 было еще два происшествия. В на­шу школу пригласили кукольный театр, артисты уже приехали и готовились к выступлению. Поскольку мы жили в школе, то я считала себя ее хозяйкой (кроме нас с мамой, там больше никто не жил, все жили в своих домах). Одну меня мама на улицу не пускала, и днем я часто крутилась у входной двери, там всегда происходило что-то новое и интересное. Дверь на улицу была одна, именно по ней я узнала эту школу много лет спустя, ибо дверь эта сделана на стыке двух перпендикулярно расположен­ных кирпичных корпусов (как написано в путеводителе, это «оригинальное архитектурное решение»); увидела я и низкий широкий подоконник, где я когда-то играла с Дедом Морозом.

Если новый человек заходил в школу, я ему представлялась с гордостью за свое высокое положение: «Я дочь директора. Кто вам нужен?» Мама об этой моей инициативе ничего не знала.

Вечером на спектакль я не торопилась, была уверена, что для меня-то место всегда найдется, а у мамы были какие-то дела в школе. Вдруг мама услышала гомерический хохот в зале и по­спешила туда, думая, что представление началось. Каково же бы­ло ее удивление, когда она увидела, что зал покатывается от хо­хота, а на сцене перед ширмой, спиной к публике на стуле воссе­дает ее Наташа! Мама с позором выдворила меня со сцены, выве­ла в коридор и стала строго спрашивать, что случилось. Я объяс­нила, что пришла в зал, когда все места в первых рядах были за­няты, сходила в нашу комнату за стулом и поставила его на сцене. Мне казалось, что я никому не мешаю, ведь кукол будут показы­вать над ширмой. Мама начала выговаривать мне, что так делать не полагается, но тут началось представление, и нас позвали в зал.

После концерта какой-то доброхот рассказал маме, что я смешу людей, представляясь дочерью директора (что тут смеш­ного, если это чистая правда?). И мама мне объяснила, что дирек­тор — это она, это очень ответственная должность, а я к ней (к этой должности и к этой ответственности) не имею никакого от­ношения. Ну ладно, решила я, не буду на людях гордиться, что я дочь директора, только про себя.

Кончилось кукольное представление, Дед Мороз и Снегу­рочка стали раздавать маленькие газетные кульки с подарками. Сейчас трудно себе представить, чем для детей военного времени был этот подарок, для большинства — единственный подарок за год. Школьникам (и мне, наверное, как дочери директора) дали талончики на подарок. К Деду Морозу протянулась длинная оче­редь, я стояла где-то в конце и из-за своего маленького роста ви­дела перед собой только ноги и спины. И вдруг ко мне наклонился незнакомый мужчина и предложил: «Пойди, постой в сторон­ке, я получу для тебя подарок». Я доверчиво отдала ему талончик и отошла в сторону, народу было много, и скоро я потеряла его из виду. Ждала его, ждала, наконец, очередь кончилась, мешок Деда Мороза опустел, почти все разошлись. Я пошла к маме, думала, что мой подарок принесли к ней. Нет, подарка не было. Я долго и горь­ко плакала: это была моя первая большая обида на взрослых. А взрослые недоумевали: откуда взялся этот мужчина, ведь в военной Тотьме мужчины были наперечет, да и то инвалиды или старики.

Закончу рассказом про хитрость, которая была нужна, чтобы прогулять детский сад. Туда мне ходить очень не хотелось,- глав­ным образом потому, что там заставляли спать после обеда. И я сговорилась с одной девочкой обмануть воспитательницу. Мы сказали, что наши мамы просили отпустить нас домой пораньше, потому что мы пойдем в баню. Нас отпустили, и мы пошли гу­лять (дело было весной, погода была теплая, цвели одуванчики, и я до сих пор помню сладкое чувство безнадзорной свободы). Са­мое интересное заключается в том, что девочка была глухонемая, и моя мама потом никак не могла понять, как мне удалось с ней столковаться.

Когда мы погуляли на свободе, я отвела немую девочку к ней домой, там были взрослые, я объяснила, что нас из садика сего­дня отпустили пораньше. И мы с этой девочкой стали играть у них в доме.

Мама вечером пришла за мной в детский сад, ей сказали, что я ушла домой, потому что мы с ней идем в баню. Тут же выясни­лось, что это неправда. Мама разволновалась, стала бегать по улицам и всех спрашивать, не видели ли они ее шестилетнюю дочку. Кто-то вспомнил, что я шла с немой девочкой (почему об этом не сказали в детском саду?). Мама прибежала к ним, все стали меня стыдить (ясно, что немая девочка не могла такое при­думать). Потом разгорелся новый скандал, оказывается, когда мы играли, немая девочка порезала шелковое платье, а ее мать сказа­ла, что это сделала я, потому что (доказательство!) ее девочка ножницы в руках держать не умеет, а я умею (об этом ей сказала моя мама). Странные взрослые: я, умея пользоваться ножницами, никогда бы не стала бессмысленно резать чужое платье.

На этот раз мне влетело несильно, мама редко меня наказы­вала, действовала убеждением, добивалась, чтобы я попросила прощения. Приходилось просить, чтобы восстановить мир, хотя внутри себя я с ней не всегда соглашалась.

Источник: Наталья Груздева. Вдогонку. – М. «ДеЛи принт», 2006. с. 117-122. (тираж 500 экз.)