О родных людях–фронтовиках

Тимофей Андреевич Гордеев (1889-1954 гг.)

С первых дней войны мой дед Тимофей Андреевич Гордеев ходил в райвоенкомат: просился на фронт. В Первую Мировую войну он получил Георгиевский крест. Куда награда девалась — неизвестно, но  у старшей дочери  тети Тани (а теперь у ее сына Толи)  хранилось фото деда в солдатской форме с Георгиевским крестом на груди – усы вверх, взгляд орлиный. Дед  и в правду был орел! Горячий, взрывной, матершинник (Господи, прости)! В бездорожной  смоленской деревенской глуши  ему было скучно, тесно!  В чем он только не участвовал – в войнах, революции, коллективизации, индустриализации… А в смоленской глухомани в деревне Каменке бабушка Александра надрывалась с малолетней оравой. «Мы отца-то почти и не видели» — вспоминала мама. Однажды деда председателем колхоза  избрали, но он  за какую-то  несправедливость так  обматюкал  районное начальство, что его тут же поперли из председателей и выгнали из партии (конечно, дед был партейный) и чуть не посадили.

Дед был уверен, что он, Георгиевский кавалер, и в Великую Отечественную пригодится. Не пригодился. Он родился в 1888 году, в 1941-м ему было 53 года, староват для призыва. Но дед все  ходил  и ходил в  военкомат. И каждый раз, возвращаясь   оттуда, заходил в «Дунайские волны» (в те времена многочисленные палатки, где продавалась водка в розлив, были окрашены ядовитой синей краской),  выпивал  с горя, приходил домой, садился на крыльцо и …плакал. В эти минуту все  боялись подходить к нему с вопросами, а мы, дети, шептались: «Дедушку опять не взяли на войну…»

Иван Тимофеевич Гордеев (1914-1961 гг.)

Дед очень гордился тем, что  воевали  двое его сыновей, четверо зятьев. А он, как и прежде, чинил колхозный инвентарь, правил косы, тачал сапоги, подшивал валенки, гонял за проказы внуков – «гордеят».  Дед все умел делать — он был мастер на все руки. Но сердцем и душой он был там, на фронте, и все дороги войны – от западной границы до Берлина  — «прошел» с нашими войсками. Недаром что Георгиевский кавалер. Все сводки «От Советского Информбюро» он заносил на карту, знал все фронты, армии, полководцев, большие и малые  события  четырехлетней военной жизни.  А поскольку я всегда была с ним рядом – мама и бабушка с утра до ночи работали в колхозе  —  то  мое первое детское сознание, можно сказать, было военным.

Последние дни войны. По радио передают прямой репортаж с улиц Берлина, слышится стрельба, грохот пушек, пулеметов, крики: «Ура!». Как сейчас помню деда (в  старой-престарой  солдатской ушанке, которую он носил зимой и летом, — одно ухо с болтающейся веревочкой вечно торчало в сторону, как у деда Щукаря):  он прижался ухом к черной « тарелке»-репродуктору  и громко, с восторгом  и  неизменным «тудыт  твою  растудыт  твою» комментирует репортаж. «Бои идут на улицах Берлина!» — срывающийся от волнения голос Левитана поднимает меня с места. Выскакиваю на крыльцо и  что есть силы  кричу — «Бои идут на улицах Берлина! Победа!» Эта весть перевернула всю нашу деревню: все повыскакивали из домов, плакали, обнимались. Ребятишки бегали по улице и кричали – «Ура!  Мы победили!». Дед, пьяненький на радостях,  собрался в Москву – на Арбат, к дочери Татьяне и заодно посмотреть  победный  салют на Красной площади. На Киевском вокзале его остановил милиционер: «Сапоги, папаша, грязные». Дед стал  обнимать милиционера: «Милый ты мой! Победа! Теперь сыновей и зятьев буду ждать, а ты… сапоги».          

Старшего сына Павла, летчика, дед не дождался. Тот умер в госпитале в  г.Сталино в Донбассе (ныне  г. Донецк). Его имя на обелиске братской могилы  на воинском кладбище в Донецке. Об этом мы узнали спустя много лет после войны. Иван, фронтовой разведчик, вернулся, но прожил не долго – умер в 1963 году, ему было 43 года.  Какой же наш дядя Ваня был красавец!  Вот она, русская генетика! А  казалось бы, откуда?  Из     глухомани  смоленской, из нищеты деревенской.  Такой  красавец – что  лицо, что  рост, что  стать! Белокурый ариец (его прозвище в семье было «Седой»).  Помню  его рассказы о том, как  ходил в разведку, о боях на улицах Вены. Нет, не зря брали в разведку самых смелых, отчаянных, «орлов». Таким был наш дядя Ваня. Я помню, как при разговоре он  белозубо смеялся, запрокинув  голову, всегда шутил. Умирал в муках (сжег желудок,  говорили, что на войне пили неразведенный спирт. Может, от этого. Но на все воля Божия).  

Похоронен Иван Тимофеевич Гордеев на нашем семейном Кунцевском кладбище, там же, где дедушка Тимофей, бабушка Степанида.  Потом сюда ляжет и мой родной брат Алик. Рядом с крестом на железной доске вписано и имя нашей родной бабушки Александры. Могила-то ее потеряна на Ваганьковском кладбище, а здесь хоть и условно, но все же  вместе со своими.

Из  зятьев, оба  Василия с фронта не вернулись. Оба фронтовые шофера погибли от прямого попадания авиационной бомбы, от солдатиков ничего не осталось, а тетки получили по бумажке — «без вести пропал», и, конечно, никакого пособия на детей не получали. Третий зять – муж тети Тани дядя Петя — был в Народном ополчении: осколок попал в мозжечок — его тяжело ранили. Операцию делать было нельзя, чтобы не повредить мозг. Так  с  осколком и прожил всю жизнь. К слову, об осколках. Второй муж тети Маруси, Василий Гришко, тоже принес с фронта «трофей»: с осколком в легких прожил почти тридцать лет. При операции извлекли из легкого кусок железа с волокнами от шинели, заключенный в образовавшуюся в легком капсулу.

Петр Исаевич Рысин (1909-1979 гг.)

Но вернемся  к дедовым зятьям. Из них  дядя Петя Рысин и мой отец были самыми авторитетными: они не пили и не курили, а это считалось весьма положительным качеством человека  (впрочем, как и сейчас). Угоняя  на восток в начале  войны  колхозный скот, отец был с дороги взят в армию, служил в войсках связи. Был тяжело ранен, долго лежал в госпитале в Сибири, где-то на Байкале. Туда его везли почти полгода.  Раненые ноги воспалялись, поднималась температура, с поезда снимали,  помещали в один из придорожных  госпиталей, которых было много вдоль железнодорожной магистрали – почти в каждом городе. Потом снова сажали в санитарный эшелон  и  транспортировали далее, до следующего госпиталя. Но точно в каком городе был «отцов» госпиталь  — не знаем, отец особо не говорил об этом, а может и мы не интересовались.

А вот как мы встречали папку с войны — помню. Мама, бабушка Стеша  и я пошли встречать санитарный эшелон, прибывший из тыловых  госпиталей. Было это в  конце  1944-го  года, мне – пять лет, но память детская сохранила  все. На Курском вокзале – полно народу. Отца вынесли из вагона два санитара, поставили на ноги, подсунули под мышки костыли. Мама и бабушка заплакали в голос (в народе есть очень точное выражение: «кричать  дурным голосом» — они так и закричали). А я громче всех – от страху! Неужели этот худой, обросший, растерянный дяденька и есть мой папка?! Пять километров от  железнодорожной станции Матвеевская до нашей деревни шли несколько часов  — отец отдыхал  через несколько шагов. Когда подходили к колхозному саду, увидели бежавших навстречу деревенских ребятишек – они всегда встречали возвращавшихся с войны. Молча шли до нашего дома.  Мальчишки старались шагать рядом с папкиными костылями. Многие из них так и не дождались своих отцов.

Отец стал работать по своей «мукомольной» профессии –  мастером  на мелькомбинате. У него была «рабочая» группа инвалидности, после войны даже тяжелым инвалидам давали «рабочую» группы — жить-то надо было. Ходил он медленно, с костылем, сильно хромая, одна нога в коленке совсем не гнулась, другая тоже вся в  шрамах была. Но отец часто повторял, что «дорога  его  вылечила», то есть он разработал свои израненные ноги. Всю жизнь ходил  или на костылях, или с палочкой. В доме на его негнущуюся в коленке ногу мы всегда спотыкались — она мешала нам с братом Аликом бегать. Иногда мы встречали папку, бежали навстречу, он привозил продукты из Москвы – у нас  в деревенском магазине ничего не было, только водка да крабы в банках («snatka» — значилось на этикетке). Да, еще конфеты «подушечка» – наша радость. Никаких льгот ветеранам войны не было. Помню, как приходили с войны молодые ребята, отцы моих деревенских сверстников, и спивались. Водка-то лилась рекой – в магазинах, в рюмочных, в палатках, в привокзальных буфетах. И погибали: кто под колесами машин, кто в петле, кто в белой горячке, кто замерзал по пьянке. Мама всегда подбирала пьяных  деревенских мужиков  и  растаскивала их по домам, отец ругал ее за это. Он, непьющий, выросший в другой, восточной культуре не понимал, почему надо так пить, и всегда говорил: «Почему русские такие «пьянушки?» (правильное русское слово «пьянчушки» было непосильно его языку). 

В 60-е годы прошлого века вдруг вспомнили о защитниках Отечества – это уже при Брежневе. Бывшие фронтовики  стали   не стесняться в день Победы надевать ордена, их поздравляли. Но все равно льгот никаких не было. Потом разрешили инвалидам войны   бесплатный проезд в городском транспорте (метро, автобус и троллейбус)  с предъявлением инвалидной книжки. Дали и отцу такой билет, он этим безмерно гордился (правда, в этот транспорт  он и войти не мог на своих перебитых в коленях, негнущихся и усохших ногах). Входя в метро, с гордостью говорил маме: «Дина, смотри, как я буду бесплатно проходить». Звал он свою русскую жену Евдокию – Дуню — по-мусульмански Диной. И в деревне ее  называли «Дина».

Он никогда не выражал эмоции, всегда молчал. Если мама досаждала ему своими укорами, то, отложив газету, говорил одну фразу: «Глупая женщина» — и снова углублялся в чтение. А укоряла его мама в том, что он не помогает ей по хозяйству, хотя отлично понимала, какой из него, инвалида,  помощник… По дому все делала она: топила углем печку, рубила дрова, таскала из колодца воду на коромысле,  стирала, мыла, на ней был и огород.  Все сама. А вот меня ни к чему не приучила. Лентяйкой выросла. Когда за Федю Волкова вышла замуж, ничего не  умела делать. Но на своем примере знаю, что, если захочешь (и главное – если любишь), – всему научишься. Так и я научилась.  

Текст для публикации передала Р.Г.Волкова

www.world-war.ru