Один на всех

Коля Имчук, осень 1943 года.

Родился я на Украине в 1930 году. Помню себя лет с четырех, в это время находился в детском доме. Есть такой городишко на Украине – Умань, Киевской области. Он расположен между Киевом и Одессой. До войны в городе было несколько детдомов. Видимо, после гражданской войны много было детей-сирот, и к тому же на Украине в эти годы был страшный голод. Насколько мне известно, на Украине погибло примерно 7 миллионов граждан. Не знаю, с чем это связано: то ли с вывозом зерна, то ли ещё с какими-то обстоятельствами. Своих родителей не помню и не знаю. Помню только своих воспитателей и директора детского дома.

В первом детском доме было несколько групп: младшая лет 3-х-4-х и старшая группа до 7 лет. Подросших детей переводили в другой детский дом, где уже была школьная программа, и там мы начинали учиться. Запомнил первого своего директора – Надежду Марковну Зелёную. Я был её любимчиком. Бывало, подойдет ко мне, погладит по голове и спросит: «Ну, Коля, летчиком хочешь стать?» «Да, очень хочу, Надежда Марковна», — отвечал я. Все мальчишки мечтали стать лётчиками.

В общем, всё мое дошкольное детство до 7 лет прошло в этом детском доме. Обстановка была очень доброжелательная. Воспитатели были как родные мамы. Хотя я не понимал, что такое «мама», но отношения были очень теплые. Нас хорошо кормили, одевали. В виде премии за хорошее поведение на ГАЗиках возили на аэродром в подшефную войсковую часть. Мы там любили возле самолётов бегать.

Вообще Умань – город исторический и первое упоминание о Уманщине есть в летописи Супрасльского монастыря 1497 года. Известно, что в Умани в XVI веке располагался казачий полк. Кроме того, на окраине города расположен великолепный парк Софиевка, который был основан польским магнатом Станиславом Потоцким в 1796 году в честь своей молодой жены Софии. Граф Потоцкий был очень богатый человек. Когда они с женой обследовали окраины города, София отметила это живописное место: здесь и пруды, и низина красивая, и огромные камни. И вот граф в честь своей молодой жены построил парк, который по красоте  занимает одно из первых мест в Европе.  Нас, детей, водили туда почти каждый день летом, читали интересные книжки, учили вышивать шёлковыми нитками и девочек, и мальчиков. Тогда было принято поверх одежды носить сумочки, которые сами вышивали узорами. Приучали к опрятности, дисциплине.

Этот детский дом, в котором я воспитывался до 7 лет, располагался на Пушкинской улице, а недалеко от него на улице Гоголя находился другой детский дом. Помню и другие поэтические улицы: Довженко, Шевченко, и даже свой «Крещатик» в Умани был.

И вот меня перевели в другой детский дом на улице Гоголя, где я пошёл в первый класс. Как только меня перевели в новый детский дом, ребята, которые там уже были, нас обступили и начали выбирать себе друзей. Ко мне подбежали девочки и наперебой стали тащить: «Он со мной будет дружить», «Нет, он со мной будет дружить». Победила Лена с косичками, она была повыше всех ростом, покрепче. Растолкав всех, сказала: «Нет, он будет дружить со мной». Учился  хорошо. Помню, как нас водили в школу строем. Все опрятно одеты, с ранцами. На территории детского дома было несколько одноэтажных корпусов и в каждом корпусе – своя группа. В учебном корпусе размещались спальни, классы, подсобные помещения и гостиная, в которой стоял большой довоенный рояль черного цвета. А нашим воспитателем был Виктор Федорович, к сожалению, фамилию сейчас не помню, прекрасный педагог. Во-первых, он был мастер на все руки. Мы с ним строили дирижабли, потом их запускали. Помню, строили планёр, настоящий большой планёр. Кроме того, он прекрасно играл на рояле. После того, как были выполнены домашние задания, Виктор Федорович собирал нас в гостиной на урок музыки.

Через дорогу от нашего детского дома был огромный детдомовский сад. За каждым воспитанником была закреплена яблоня. У меня тоже была своя яблоня, и я обязан был за ней ухаживать: окапывать, поливать, собирать урожай.  Мы обязательно должны были трудиться в саду, кроме того ходить за город, на наше поле копать, окучивать и собирать урожай картошки и капусты. Ходили все. Мы жили по принципу коммуны Макаренко.

На летние каникулы нас вывозили в село Кочержинцы, 30-40 километров от Умани. Заканчивалась учёба, и детдом полностью туда перевозился. Там была большая школа, и на время летних каникул мы жили в этой школе. Возле школы были сараи, в которых содержали свиней.

Я сейчас сравниваю положение ребят нынешних детских домов и наше, — это небо и земля! Мы трудились, ухаживали за поросятами: пасли, водили на водопой, загоняли в сарай. А когда мы садились обедать – а летом мы всегда обедали на улице, ставились большие столы и лавки – ели борщ, на второе жаркое (вот она, свинина наша: и сало там было, и мясо). В Кочержинцах мы устраивали пионерские костры, для чего нас водили в лес собирать хворост. Заготавливали много хвороста, потому что делали три огромных костра на поле. Тренировались в самодеятельности, устраивали военные игры. Одни играли буржуев: клали подушку под рубашку, как будто пузо, другие – красноармейцев в буденовках с саблями. Помню, как я играл буржуя, и у меня подушка вывалилась. Зажигали костры – это неимоверно красивое зрелище. Воевали. Усы намазывали углями.

Все старались стать отличниками. Когда перешли во второй детский дом, у нас был свой клуб.  Лена, которая меня выделила, очень хорошо танцевала, она втянула меня в кружок, и я с ней танцевал гопак. Кроме того, в клубе был духовой оркестр. А руководителем оркестра был военный капельмейстер. У него была очень необычная фамилия — Замотайло. Он носил две шпалы в петлицах, т.е. находился в звании майора. В воскресенье или праздник к нам в детский дом приходил из лётной части духовой оркестр. Устраивали концерт на большой площадке для игр, и мы слушали эту музыку.

Свободного времени практически не было. Я поступил в кружок духового оркестра после 3 класса, играл на трубе. В кружок брали тех, кто хорошо учился и у кого был слух. Я подошёл по всем этим параметрам. В связи с тем, что старался и хорошо занимался, я стал первой трубой в нашем оркестре.  Замотайло хорошо ко мне относился. Меня даже наградили коньками-снегурочками за хорошую учёбу. Эти коньки надо было крепить к ботинкам струбцинами. В каблуке прожигалась дырочка и прикручивалась стальная пластиночка. Конек вставлялся, поворачивался и струбцинами зацеплялся за подошвы.

В детдоме был директор, его заместитель по политчасти и заместитель директора по учебной части. В каждой группе – нянечки. В нашей группе было, наверное, 12 мальчиков и примерно столько же девочек – детдомовская группа в 25 человек.

К нам в детдом часто ходил лётчик, лейтенант (он два кубика носил), красивый, высокий. Оказывается, он был сыном нашего заведующего по учебной части (завпеда). А наш завпед жил при детском доме. И мы, как только он появлялся, бежали за ним гурьбой, и все кричали: «Подними меня, подними меня!», и он каждого подбрасывал на руках. Я помню, как он мне сказал: «Ну, черноглазый, лётчиком будешь?» Я говорю: «Буду!» Мы были патриотически настроенные дети, потому что общение было такое, в клубе занимались, любили военных. Рядом с детдомом на углу Гоголя был Дом офицеров, и мы туда часто бегали и видели: идет командир, на нём ремни красивые, кубики красивые. Когда в Софиевку нас водили погулять на поляну, то там бегать можно было, кататься, кувыркаться. И очень часто приходили лётчики с войсковой части, пили ситро и водку, наверное. Мы вокруг них бегали, а они нас конфетами или ситро угощали. И все лётчики, потому что рядом аэродром был. И нам так нравилась их парадная форма синего цвета с вышивкой – синие крылья, такая лётная эмблема.

Я запомнил первомайскую демонстрацию 1941 года. За год мы научились играть три или четыре вещи. Выучили вальс, марш «Утро красит нежным светом», туш. Премии получали.  Кроме этого, мальчикам выдали парадные костюмчики, а девочкам нарядные платья. У меня,  поскольку я был первой трубой, костюмчик отличался от всех ребят. Были вышиты шёлковыми нитками золотистые звёздочки на рукавах, такие до войны носили политработники. Помню, как мы готовились к первомайскому параду, маршировали по нашей площадке.

Раннее утро 1 мая. Мы уже нарядились в костюмчики, шелковые пионерские галстуки. У меня труба, у кого бас, у кого барабан – всякие инструменты. Наконец дали команду, мы вышли из детдома, выстроились вдоль улицы Гоголя. За мной духовой оркестр, а за оркестром идёт весь детдом. По тротуару идут Замотайло и директор детдома. Было так задумано: мы выйдем, свернём на Садовую, и уже там к нам присоединится городская демонстрация. Замотайло дал знак, я поднял трубу и духовой оркестр заиграл марш. Потом мы свернули на наш «Крещатик» – это улица Ленина, там стоял памятник Ленину. Замотайло боялся, чтобы мы не сбились. Всё прошло хорошо.

В этом году мы ждали, что нас опять повезут в Кочержинцы на лето. Спрашивали, а отъезд всё оттягивали, мы были в недоумении: когда же нас туда повезут? Там привольно было, речка, пионерские костры.

И вот, наконец, 22 июня, это тоже мне запомнилось. Окна в спальне были открыты. Утром около 7 часов я услышал женские голоса, то ли нянечек, то ли воспитателей. Они надрывным голосом с плачем кричали: «Диточки, – они по-украински разговаривали, – диточки, вставайте, бо война!» А мы ничего не понимаем. Выскочили в трусах, майках на свою площадку. Началась суматоха. Днем нас собрали в клубе, перед нами выступила заместитель директора по политчасти, она сказала: «Дети, сегодня в 4 часа утра  на нас вероломно напала фашистская Германия». Мы ничего не понимали. До этого я слышал, что была Финская война. Помню в третьем классе зимой мы сидели возле печки, и воспитательница нам сказала, что началась Финская война, а что это такое, мы ещё не понимали. Но к нам часто приезжали военные, и по радио иногда пели песни «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов».

После обеда нам выдали лопаты, чтобы в саду рыть окопы. За день мы, конечно, не выкопали, потому что надо было сделать окоп во весь рост. В основном копали мальчики, девочки тоже помогали, потом девочки стали срывать цветочки, украшать окоп.

На  следующий день я первый раз увидел немецкую раму, двухкилевый самолёт. Он очень высоко летал и всё кружил над городом, фотографировал, наверное. А на следующий день город начали бомбить. Рядом с нами граничил диспансер, бомба попала прямо в него. Вторая бомба попала тоже в него. И когда мы бежали в окоп, осколки от взрыва попадали в наш сад. Я бегу и вижу, как осколок в дерево врезался. Я испугался, и мысль пришла в голову: «А если убьют?».  Появился страх. Разбомбили Дом офицеров.

Бомбёжки были ежедневно. На улицах появились беженцы, люди бежали с котомками, тележками, на велосипедах. Потом прошёл слух, что директор детдома убежал. Он был по национальности еврей, а тогда все знали, что немец всех евреев уничтожал. Поэтому он, наверное, не мог оставаться. Остался завпед. А нашего воспитателя Виктора Фёдоровича, как только объявили войну, сразу призвали в армию. Он с нами попрощался, мы плакали: «Виктор Фёдорович, пишите нам письма». Мы, дети, не понимали, куда писать.

После выступления 3 июля товарища Сталина по радио прошло примерно 10 дней. Было решено эвакуироваться. На кухне испекли коврижки, которые долго хранились, и выдали нам по куску сала, все это положили в вещмешки. Были у нас в детдоме одна своя телега и машина. Кто отлично учился, на ней возили на экскурсию за 200 км в Киев. Машину забрали сразу в первые дни по военным делам. Эвакуировались с 1-го по 4-й класс пешим строем. Нас построили, на телегу положили продукты. Была одна повариха, завпед лет шестидесяти, и кто-то из женщин – такой состав. Ещё в детдоме была бричка, на которой директор ездил. И вот на эту бричку с продуктами посадили двух или трёх ребят, которые были больные и не могли идти. А я подбежал к завпеду и попросил разрешения забрать свою трубу, сказал: «Зачем немцам оставлять трубу?» Он согласился: «Бери, конечно!» И вот с мешочками, в пионерских галстуках мы потопали. Курс был на Кировоград — в 150 км восточнее Умани.

Мы не дошли до него. Дело в том, что в это время, как я потом уже узнал, когда изучал материалы, в этом районе были расположены две  наши армии, в том числе в Умани – 6-я и 12-я. Они оказались в кольце, в окружении. Немец сумел в первые недели войны окружить огромную махину войск. Мы тоже попали в окружение, немец перерезал дорогу к Кировограду. Но тогда мы ещё не знали об этом.

Вышли из детского дома строем, спустились вниз по Садовой к Софиевке. Женщины из домов увидели нашу колонну ребят, заплакали, крестятся, молятся. Когда вышли на дорогу, мы увидели отступающих, беженцев. А движение войск не поймешь: то туда, то сюда. Дороги пыльные, жара. Наша колонна так растянулась, что завпед не мог за всеми нами уследить. Но самое страшное — дороги бомбили, и он нас проинструктировал: «Ребята, как только увидите самолёты, сразу бегите в канавы».

Так мы шли несколько дней днём, ночью спали. Бывало, придём усталые, грязные, чёрные, как негры, и местные жители приходили, подкармливали — кто с крынкой молока, кто с куском хлеба. И повариха что-то готовила нам на костре. Из-за бомбежек было принято решение идти по ночам, а днём спать, потому что за неделю погибло много детей. Бомбы попадали на шоссе, на дорогу, поэтому жертв было много. Было ещё и так, что на стоянки приходили люди и просили завпеда отдать им какого-то ребенка. Он понимал, что не доведет детей и от детского дома ничего не останется, всех поубивают. А некоторые и сами разбегались кто куда.

Запомнился мне последний привал. Нас осталось совсем мало, человек 10-15. Мы расположились днём спать на травке в школьном дворе. Мешочек под голову – и сразу засыпаешь. Проснулся я, слышу – гул. Бомбили. Я видел, как от хат оставались одни лохмотья. Завпед носил пенсне и потерял его, вид взлохмаченный.  Всё горит, всё в дыму – ад. Слышу, завпед кричит: «Всем разбежаться! Бегите в лес!». Потом я узнал, что, оказывается, на этом месте располагалась войсковая часть.

Коля Имчук, Румыния. Фото 1944 г.

В общем, я убежал. Сначала всякий лес был, а потом только огромные дубы с огромными кронами и редко растут, легко бежать. Задохнулся, уже бежать не мог, пошёл, и увидел наших военных красноармейцев — целая войсковая часть. Когда я подошёл, на меня посмотрели и начали расспрашивать: «Откуда ты такой взялся?» Я им всё рассказал, мне сразу дали котелок каши. Я покушал, потом подошёл командир. Звали его Черняев Павел Степанович. Он был, по-моему, политработник. Я ему сказал: «Умею играть на трубе, могу вам играть. Всё равно больше мне некуда идти, детдома больше нет, поэтому я хочу у вас остаться». И он, подумав, согласился. Правда, предупредил, что я должен выполнять его приказы, строго подчиняться. Я сказал, что привык подчиняться, что я детдомовский.

Задача Черняева была – вырваться из окружения. Видимо, многие части оказались в таком положении.  Связи никакой не было, координации не было, и каждый командир сам по себе принимал решение и выбирал направление, чтобы прорваться на восток.

Шел август 1941 года. Я уже ориентировался в военной обстановке, знал, как снаряд летит: долёт, недолёт, перелёт, или попадёт на тебя. Пули невозможно увидеть, конечно (хотя трассирующие видел), но по свисту тоже понимал, как пуля летит, как осколок летит, как снаряд летит.

Время от времени мы натыкались на расположения немцев, отстреливались и уходили. Однажды мы наткнулись на нашу разбитую часть у реки Синюха. Убитых было очень много, человек 50-60, вода омывала тела, и речка буквально текла кровью. Кухня стояла полевая, а в ней ещё горячий горох. Мы все наелись этого гороха. Я нашёл войсковую жестяную банку сгущенки. У меня была с собой ложка, и я наелся этой сгущенки досыта. В этой разбитой части оказалась бричка с откидным верхом. Черняев взял меня к себе в эту бричку. Надо было переправиться через реку, где мы предполагали соединиться с нашими войсками. Это и произошло. Мы переправились примерно в 4 часа утра. Едем и видим: поле. Урожай уже был скошен, и стояли снопы, копны. И вдруг из этих копен по нам автоматные очереди. Впереди деревня, в которую мы должны были добраться, а тут на полпути такая засада. И у нас растерянность – такой вдруг массовый обстрел и с одной, и с другой стороны. Бойцы побежали. Командир ругнулся сильно, приказал залечь и открыть ответный огонь. Черняев дал своему ординарцу приказ: «Жми в деревню вместе с Колей. Ты за него мне отвечаешь. А я потом тебя найду».  И мы помчались. Въехали в деревню, в которой шел бой. Справа – наши, слева – немцы. Возле каждого дома очень много наших войск: раненные, медсестры. Помню, заскочили мы во двор, там лежит не один десяток людей, стонут. Медсестра бегает, всех утешает: «Сейчас помогу». Я запомнил такую сцену: идет солдат, у него галифе все разорвано, рана огромная, и кровь течёт, он орёт. Сестричка – молодец, шустрая была, успокоила, перебинтовывала.

На центральной дороге этого села стояли наши грузовики ЗИСы. До войны было две модели машин: полуторка ГАЗ АА и ЗИС 5.  Полуторка весом в полторы тонны, а ЗИС – в 3 тонны. На этих ЗИСах были военные ящики зелёного цвета, видимо, с какой-то документацией. И этих машин было штук 5. Возле машин собралось много командиров, военачальников. Видимо, шло совещание. Через некоторое время мне приказали сесть в одну из этих машин, в которой были два лейтенанта. Со мной была шинель, каска и сумка.

И вот первая машина выскочила на полной скорости из села. Надо было ехать с интервалом, чтобы дать разгон каждой машине. Затем вторая машина. Я в угол забился, каску надвинул. Каска большая, закрывала хорошо.  А шинель положил, она не нужна была – жарко. На полной скорости проезжаем последние хаты. Немцы  палят из автоматов прямо по машинам. Скорость спасла, и мы всё-таки выскочили из села. Я приподнял голову, вижу, с левой стороны два сарая, скотный двор. В сараях немцы и два орудия. Я увидел, что машина, которая шла впереди нас, горит в кювете. Затем снаряд разорвался перед моей машиной, ее тряхануло, вторым снарядом сшибло в кювет, и она загорелась. Двух лейтенантов, которые были в кабине, конечно, насмерть, а я остался цел. Сижу, машина горит, кабина трещит. Подняться страшно, потому что немцы ещё стреляют. Уже не из орудий, видят, что машину подбили, стреляют из автоматов.

И одна пуля попала мне в локоть правой руки. Сначала я ничего не понял – обожгло и всё, а потом пошла кровь. Когда пошла кровь, стало больно. Кровь сильно шла, весь рукав был в крови. Мне стало страшно. Я, конечно, не понимал всех последствий, но чтобы в такой ситуации меня не убили, я лёг на борт машины бочком, упал в кювет и стал ползти по скошенному полю, а там стерня колючая! Ползу, каска большая, глаза закрывает, весь потный, кровь течёт. Я матом не ругался (у нас никто в детдоме матом не ругался), просто говорил «проклятые фашисты» и полз. Отполз достаточно далеко и вижу лежащую фигуру. Подползаю поближе – командир лежит еще живой. У этого командира три шпалы – подполковник. Посмотрел – у него весь живот в крови, сильно ранен, аж кишки видно. Я говорю: «Товарищ командир, я вам помогу!» Он говорит: «Сынок, ты откуда?» Я говорю: «Я с машины». Он, наверное, тоже был с машины. «Я тебя прошу, — говорит, — расстегни карман и достань мои документы. Спрячь где-нибудь». У него там была командирская книжка и партбилет. Тогда нельзя было, чтобы командирские документы попали к немцам. «Ты ползи. Я не смогу». А куда ползти, я не знал ориентира. Просто направление выбрал и полз. И, видимо, Господь правильное направление мне подсказал, потому что появился маленький овражек. Стрельбы нет. Ползу дальше, а он все глубже и глубже и потом превратился в глубокий овраг. На Украине такое бывает, что среди поля встречаются большие овраги.  И потом я уже мог встать. Нашёл камень, булыжник,  вросший в землю. Я его с трудом отковырнул, документы туда положил и камнем закрыл. И потом слышу нашу речь, родную, – ругаются, стонут. Я пошёл и увидел наших, примерно человек пятьдесят, большая группа, но почти все раненые. Оружие редко у кого было. Дело в том, что когда были в окружении, даже если у кого была винтовка, не было патронов, потому что никакого снабжения: ни питания, ни боеприпасов, ни вооружения – не было. Если что и было, то  винтовка со штыком, больше ничего.

Опять расспросили меня. Увидели каску, я им рассказал, кто я и откуда. Я назвал номер части и спросил, нет ли здесь Черняева Павла Степановича. Ответили, что нет. Кто-то из солдат мне перевязал рану то ли лоскутом от рубахи, то ли ещё от чего, просто чтобы кровь не текла, и сделал верёвочку, чтобы я руку мог повесить. Кровь остановилась. Я лёг, расслабился, начал вспоминать свой детдом, Черняева, свою часть, Лену. Прошёл, может быть, час или два. Не знаю. Хотелось есть. И вдруг раздаются немецкие голоса. Идут, разговаривают, и вот подошли к оврагу. Много их подошло, все с автоматами. Наши, у кого что было, выстрелили. Попали-не попали, не знаю. Немцы дали пару очередей, и всё затихло. Потом говорят: «Russe, Hände hoch!»[1]. Тех, кто не мог подняться и руки даже не мог поднять, они сразу расстреляли. Вывели нас из этого оврага и построили в колонну. Подошли ко мне: «Oh, kleine Kommissar!»[2]. Начали смеяться и сильно дали мне по заднице кованым сапогом. Больно было – больнее, чем рана! «Kleine Kommissar! Kleine Kriegsgefangene!»[3] — хохотали немцы.

Поставили нас в колонну и приказали идти. Хотя и был приказ «в плен не сдаваться», но я же присягу не давал, я не был призван, мне было 11 лет, пацан. И все же я считал своим долгом быть с нашими. У меня было чувство патриотизма. Я должен быть с нашими, я должен им помогать, я должен что-то делать для Родины. Пусть они пленные, но это – наши. Я пробыл в плену два года и видел командиров, комиссаров; это такие люди, которым памятник надо ставить. Потому что голодные, холодные, раненые, тифозные, они находили силы и волю сопротивляться, как могли.

Жарко было, мы шли раздетые, в гимнастёрках. Вот первое село. Как только вошли, сразу женщины обступили, кто картошку, кто луковицу, кто кусочек хлеба даст. А немцы их отгоняют. Как увидели меня женщины, вообще конец света. Я был в каске, ранен. Немцев ругают: «Зачем дитину?».

Запомнилась такая сцена. Ведут по селу, а тут недалеко возле хаты стоит немец без мундира, в подтяжках, в своей рубашке зеленоватого цвета, рядом кухня полевая — большой котёл, в нем кофе варится. У него деревянное весло, он мешает кофе, а запах по всему селу. Я-то и понятия не имел, что такое кофе, но только понял, что вкусный запах какой-то. А оказывается, немцам положено было. Фляжки у них с кофе были. У нас вода, а у них – кофе. Правда, тогда у нас и воды не было.

Первый лагерь располагался в селе Подвысоком. Коровник за колючей проволокой – вот туда нас загнали. У меня рана разболелась, распухла рука. Температура поднялась. Началась гангрена. Есть нечего. В плен попали не только солдаты 6-й и 12-й армий, но и 10 военных госпиталей. Среди них были военные врачи, в том числе, и хирурги. Они мне помогли, сделали как-то операцию. Слава тебе, Господи, у меня всё зажило. После Подвысокого меня с другими военнопленными перегоняют в лагерь в мой родной Умань! Назывался Уманская яма, ДУЛАГ 283. Что это такое? Это глиняный карьер. Огромный, в несколько гектаров, глубиной 15 метров. На окраине этого оврага был кирпичный завод. Оттуда добывали глину и до войны делали кирпич. В этом карьере под открытым небом немцы решили устроить лагерь для военнопленных. Дождик пройдёт, ногу не вытащишь, пройти невозможно. В туалет куда сходить? Спать где? Все на сырой глине. Кто выживет, то и ладно, кто не выживет, ну и не надо. Вместо баланды сбрасывали в яму полудохлых лошадей.

Концлагерь Уманская Яма, август 1941 года.

В этой яме размещалось 50 тысяч военнопленных. Из их числа была создана рабочая команда, которая вытаскивала трупы. Меня сунули в эту яму. В таких условиях я заболел сыпным тифом. Слава тебе, Господи, что в рабочей команде были врачи. Когда я уже совершенно изнемог, они уговорили немцев меня в барак перевезти. И там я встретил своего командира, Черняева Павла Степановича. Он работал в санитарной команде, был контужен и, находясь без памяти, попал в плен. Слава Богу, что рядовые солдаты с него гимнастёрку командирскую сняли, надели солдатскую, и он остался живой.

Потом я попал в инфекционный лагерь, где провалялся целый месяц, а может, и больше, потом очухался. В бараке меня одолевали блохи и вши. Снимешь рубашку, а она вся во вшах. Меня доктор Шварц спас. Он до войны, по-моему, носил 3 или 4 «шпалы», был военным хирургом высшего ранга в Петербурге. Прекрасно говорил на немецком языке. История его интересная. Он был еврей. Родным бы его рассказать, как он погиб, порезал себе вены, чтобы его не расстреляли. В лагере, надо сказать, если бы Вы туда зашли, Вы бы сразу потеряли сознание: в бараке один гной. Нельзя описать, что там творилось. Каждый день выносили скелеты, больше десяти человек. Столько захоронений!

Слева направо: сержант Ковалев, сержант Гусев, рядовой Киреев, старшина Беляев. Румыния 1944 г.

В лагере работала группа сопротивления, велась запись: списки тех  военнопленных, кто активно боролся против немцев. Вся информация о жизни военнопленных фиксировалась, и перед тем, как мне бежать из лагеря, Черняев показал тайник, где были закопаны три стеклянных банки, а в них плотно скрученные записи. Мне было приказано: когда Умань освободят, передать эти документы  «компетентным органам». Сам Черняев погиб в гестапо.

К лагерю приходили женщины, горожане, приносили какие-то продукты: картошку, хлеба кусочек, луковицу, – кто что мог. А подходить к лагерю нельзя: проволока колючая, охрана, немцы не подпускали. Уговорили начальника охраны, караула, чтобы меня выпустили к этим женщинам. Я ходил к дороге, куда они приходили, и носил в лагерь все принесенные ими продукты. Среди них оказались три женщины, которые были связаны с местным партизанским подпольем города – тётя Соня, тётя Маруся и тётя Ксения. Эта группа относилась к партизанскому отряду имени Кутузова города Умани. Через меня в лагерь стала поступать информация, намечались маршруты побега военнопленных. Мне передавали записочки, я ответ приносил. Если бы немец снял с меня картуз, где была записочка, я мог бы сразу угодить под пулю.

Пробыл я в лагерях с конца 1941-го, 42-й, а в 43-ем уже в начале лета сбежал. После ухода из лагеря я стал выполнять поручения командира группы партизанского отряда Евгения Карпачёва. Отряд располагался в лесу, километрах в 30 – 40 за Уманью. Карпачёв  – инженер по образованию. Сбежал из лагеря я по его приказу. Мне дали адрес, где я должен какое-то время пробыть, пока меня искали. Я жил у бабушки на Новой Умани, это пригород. Бабушку я называл тётя Ира. У неё сын был в Советской Армии, поэтому группе партизанского отряда было известно, что она не предатель.

А потом уже непосредственно я получал  задания от Карпачёва. Одно из них заключалось в том, чтобы познакомиться  с механиком, который работал возле аэродрома. Узнать, кто этот военнопленный, каково его отношение к Советской Армии, не предатель ли он? Я должен был его раскусить. Неделю или две его изучал. Разговаривал с ним, выполнял какую-то часть работы в этой мастерской. Я передавал сведения Карпачеву, благодаря этому были подожжены два немецких бомбардировщика.

В конце 1943 года у нас была договоренность в очередной раз встретиться с Карпачёвым, чтобы уйти в партизанский отряд. То ли я опоздал, то ли он меня не стал ждать, передумал. Очевидно, он правильно поступил. Пришёл к тёте Ксении и говорю: «Нет Карпачёва».  «Коля, так надо», — сказала она. А потом через месяц мы получили известие: Карпачёв наткнулся на засаду, немецкий патруль, держал бой, был ещё с одним товарищем, и оба погибли.

Коля Имчук с фронтовыми товарищами. Справа налево стоят: старшина Дмитрий Беляев, рядовой Киреев, сержант Ковалев.
Фото 1945 г. Венгрия, Мишкольц.

10 марта 1944-го года Умань освободили. С сопровождающим солдатом пошли в тайник, но там оказалась только одна банка. А две другие банки так я и не нашёл, кто-то, видимо, их забрал. Меня познакомили с командиром партизанского отряда, капитаном по фамилии Кот. Мне дали справку, что я являлся связным партизанского отряда группы товарища Карпачёва.

Я хотел воевать, уйти на фронт! Надо было за своих товарищей постоять. Меня приняли в полк  «Гвардейский миномет», 328-й гвардейский полк. «Катюши» в то время были самые элитные войска. Я был связным при командире батареи. Прошёл Украину, Румынию, Венгрию, Австрию. Закончил войну в Вене. Посидел в императорском кресле. Мне солдат говорит: «Коль, садись, ты ж победитель!» Кончилась война.

г. Пинкафельд, Австрия.

Это было еще в Австрии, по-моему, или же на юге Венгрии. Стояли в лесу, и нас постоянно бомбили. Пошли в разведку. Идём. Нарвались на какой-то хуторок: дом, двор большой такой. Заходим в дом – обстановка приличная. На комоде фотография немецкого офицера в форме. А я прилично по-немецки «шпрехал». Спрашиваю:

– Wer ist das?[4]
– Mein Sohn.[5]
– Und wo ist er?[6]
– Das weiss ich nicht. [7]

Ну, ладно. Посмотрели, а со мной был старший сержант Гришин. Я вышел во двор. Смотрю, сено, но не сложено, а так набросано, большая куча такая. Я стал его разгребать. Смотрю, дверцы в погреб. Открываю. В погребе ступенечки идут вниз. У Гришина фонарь был. С автоматом на взводе туда спускаемся. Посветил, а там сидит фриц с рацией. Оказывается, это сын хозяйки. Забрали мы его, повели. Солдаты кричат: «Расстрелять его, гада! Сколько погибло народу!»

Николай Имчук, февраль 1945 г.

Когда кончилась война, мы маршем перебрались в город Тульчин. На Украине есть такой город Тульчин — знаменитые суворовские места.  Еще на фронте мне досталась сабля трофейная! Генеральская сабля с рукояточкой такой, с нитями золотыми, орёл изображен с клювом и красным языком, глаза рубиновые у этого орла. Я ходил, как пижон.  Пошёл по перрону прогуляться. Подходит ко мне старший лейтенант (мы их называли «тыловая крыса») в сером плаще: «Ваши документы!» Я достаю красноармейскую книжку. «Почему не сдали трофейное оружие?» Я говорю: «Ведь это ж не оружие!.. Пойду сейчас сдам старшине». «Нет, нет. Я его у Вас сейчас забираю». Забрал у меня саблю! Сейчас висит у него где-нибудь на ковре эта сабля, если жив он, конечно.

Вызывает меня как-то командир:

– Так, Коля, поедешь в Суворовское училище.

Я говорю:

– Нет, товарищ подполковник, не поеду.
– Почему?
– Товарищ командир, хочу на гражданку.
– А почему хочешь на гражданку?
– А все хотят на гражданку.
– А ты ж куда поедешь, у тебя же никого нет?
– Поеду в Умань к тёте Ксении.

Короче говоря, пришёл приказ полк расформировывать. Мне старшина нагрузил мешок с тушёнкой, хлебом, салом, сахаром, и какие-то трофеи были. Посадили меня на поезд. Расцеловали меня, плакал я! Расставаться с войсками своими – это сердце можно отдать, так жалко! На фронте ведь быстро люди сродняются, особенно я, мальчишка. Любили меня. И я их всех любил.

Приехал в свою Умань в 6 часов утра. Денег нет. Смотрю – телега. Стоит дядька. Говорю: «Слушай, довезёшь?»  «Довезу». Говорю: «Ну, полбуханки хлеба и банку тушёнки?» «Годится». Приезжаю. Тук-тук. А я даже не написал, дурак, надо было письмо написать.  Тётя Ксения: «Ой-ой.. Коля, как же мы будем жить?» У меня были трофеи: американские сапоги мне старшина положил, шинель. Я их продавал, и так мы кормились.

Я поступил в шестой класс школы. А моя директорша первого детского дома стала заведующей ГОРОНО[8]. Она была крупным членом партии в то время. Как она меня увидела, как разохалась! А я в погонах, говорю:

– Надежда Марковна, приехал с фронта, вот, в школу хочу.
– А где ж ты будешь жить? Хочешь в детский дом? Мы тебя пристроим. Будешь там жить?
– Нет, я у тёти Ксении.
– Ну, тогда я тебе напишу сейчас, чтоб тебя прикрепили на питание к детскому дому. И дадут тебе материю на штаны.

Я ходил в детский дом. Хочешь, там кушай, а хочешь — сухим пайком давали.

Я говорил: «Лучше сухим пайком», потому что тёте Ксении тоже надо.

В школе учебников не было. Я ходил только с полевой сумкой, с гвардейским значком и с медалью. Как-то учительница по географии вызывает меня к доске. А я так думал: «Что её учить, географию?! Я всю Европу прошёл!» А она меня по Африке спрашивает, и поставила двойку! Ох, я вскочил, подошёл и говорю: «Вы не имеете права ставить двойку победителю!» Она покраснела сразу, выбежала и пошла жаловаться директору школы. А директор школы  нам физику преподавал  и стихи писал. Я с ним дружил. Я тоже писал стихи, и мы с ним обменивались стихами. Он говорит: «Коля, ну зачем же ты так? Она же учительница! Что ж ты хочешь?». Когда  успокоились все, вычеркнули двойку.

Неожиданно пришло письмо от Попова Николая Александровича, который был со мной в плену в группе сопротивления, где он приглашал к себе в Москву. Какой дядька был хороший, грамотный! Добрейшей души человек. Он до войны окончил Тимирязевскую академию. Он думал, что я после лагеря остался в Умани, не знал, что я воевал. Оказывается, после того, как он сбежал из плена, его в штрафную роту послали в связи с тем, что он офицер и был в плену. Воевал и тоже брал Будапешт, где я и мой полк был, получил тяжёлое ранение в ногу. Хромал всё время, в госпитале лежал. Офицерское звание, медали, ордена восстановили. Только в партии не восстановили.

В Москву я ехал без билета, без питания. Разузнал, где госпиталь, в котором Николай Александрович лежит: огромная офицерская палата, наверное, в двести квадратных метров. Лежат там офицеры в 3-4 ряда кроватей. Я зашёл, спрашиваю: «Где найти Попова Николая Александровича?» А он: «Ребята, это Коля пришёл!» Видно, всем там уже рассказал, кто я, что я. Но не ожидал, что я буду при погонах. Офицеры меня окружили со всех сторон. Долго разговаривали. Эти офицеры, все кто мог встать, насобирали: один – кусочек  хлеба с маслом, другой – кусочек сахара.  «Ты, – говорят, – не посчитай, что это тебе там какая-то подачка. Нет, это то, чем мы можем тебя наградить». Это, конечно, надо было видеть! Взрослые оценили пацана!  Николай Александрович дал мне адрес на Большой Якиманке, где его тётка жила. Я там какое-то время прожил, спал на сундуке.

Тогда в Москве было очень много спецшкол. Шел  январь месяц 1946 года. Набор в сентябре закончился, ни одна спецшкола не принимает: «Да, мы тебе рады, но вот учебный процесс уже идет 4 месяца. Как мы тебя возьмем?» Решили написать письмо Сталину. Написали. Письмо моё было переправлено от Сталина в Центральный Комитет комсомола. Мне предложили ремесленное училище на Алексеевской. Там была форма хорошая и кормёжка хорошая. Год и семь месяцев я там проучился на слесаря по ремонту промышленного оборудования. Окончил с отличием. Меня хотели в техникум направить, но я не пошёл, а пошёл на завод. На заводе я вырос до начальника технологического бюро. Отработал 25 лет. Потом перешёл на завод «Светотехника» на Октябрьском поле. Работал заместителем начальника ОТК[9] завода, начальником ОТК, а потом заместителем генерального директора завода.

Коля Имчук с фронтовыми товарищами. Будапешт, 1945 г.

Нужна ли память о войне? Обязательно. Я скажу так: если человек живёт без памяти, не знает своего прошлого, не знает прошлого своих родителей, не знает свою родословную – это очень плохо. В семье надо знать, кто чего добился в своей родословной, кто были твои близкие люди, откуда ты произошёл. Так и в стране, как в семье.

Гитлер в Орше провёл совещание, на котором решил и всех обязал после взятия Москвы сровнять её с землёй и затопить. А задача немцев была: сначала всех славян сделать рабами, а потом всех уничтожить. Надо помнить, что если бы мы не победили, не было бы ни школ, ни мам, ни пап, – никого, ничего. Было бы рабство, а в худшем случае – могилка, и даже креста бы не было.

Люди отрываются от истории, но надо ее помнить! Мое поколение помнит, что воевали не только взрослые по призыву. Мы любили свою страну! Хотя я детдомовец и не знал родителей своих, но я любил свою страну, родную землю, своих людей. Без этого нельзя жить стране и иметь перспективы.

Николай Константинович Имчук. Поклонная гора, 2010 г.

Я считаю, и со мной многие мои товарищи-фронтовики согласятся, что мы выиграли войну нашей верой и жизнями наших солдат. И мал, и стар встали под ружьё и не щадили своих жизней. Вся страна встала. Родина-мать зовёт! Немцы – культурная, передовая нация по тем временам, они даже себе не могли представить, что русские могут за какую-то там высотку положить дивизию. У них менталитет другой. А мы клали. Да, были толковые, хорошие командующие, но чтобы обеспечить стратегические или оперативные планы, нужны были солдаты.

Конечно, должен быть руководитель, и желательно толковый руководитель. Это можно сравнить с любым заводом, например. Но если ты плохой директор, так у тебя и завод плохой. Если ты плохой военачальник,  значит всё у тебя плохо.

Я Вам должен сказать ещё одну мысль, она витала в воздухе, я хоть и пацан был, но немножко уже в конце войны разбирался. Потенциал наших войск в конце войны был таков, что мы могли бы пройти абсолютно всю Европу, невзирая на то, что там были американцы, англичане, французы. Смели бы до Атлантического океана — такой боевой дух был армии.

Россия, во-первых, под покровом Господа Бога и Пресвятой Матери Богородицы. Столько было войн, Россия не погибла. Другое дело, что не одно поколение набьёт лоб, знаете, сильно набьёт лоб, как при поклонах надо набить шишки, чтобы понять, что это наша земля и что мы должны сохранить эту землю цветущей, красивой для грядущих поколений.

Мы воевали за будущее процветание страны. Когда-то участников войны называли «совесть нации». Это так.  Фронтовиков ставили руководителями партийных организаций, председателями совхозов, руководителями заводов. Это люди особой категории, потому что они знали, за что воевали, и они знали, чего надо добиться. Наша смена – молодые фронтовики.