Память блокадного подростка. Часть 1

Память блокадного подростка. Часть 1.

До войны наша семья жила в чудесном уголке Ленинграда – в домах Александро-Невской Лавры.

В четырех корпусах монастыря – Духовском, Митрополичьем и главном – были в основном многокомнатные коммунальные квартиры. ( иногда по 10-12 комнат в каждой)

Взрослое население было многочисленным, а семьи больше двух детей не имели. На территории Лавры размещались две школы — № 13 и 20, в домах № 17 и 19 по Обводному каналу.

В то время люди десятилетиями жили рядом, прекрасно знали друг друга, знали семейные и личные заботы соседей. Устанаваливались традиции дружеского общения, которые переходили из поколения в поколение. Было какое-то удивительное единение и готовность придти друг другу на помощь.

Весна 1941 года была для меня важна тем, что я сделал выбор своего будущего, решив посвятить себя военной службе. Закончив успешно 8 классов, я поступил в 9-й класс 8-й специальной артиллерийской школы, которая располагалась с 1940 года в помещении здания бывшей 13-й школы, Обводный канал, 17.

Сколько было переживаний и волнений перед медицинской комиссией – и сколько радости, когда я узнал, что прошел отбор.

Перед подачей мною заявления в спецшколу у нас с отцом состоялся интересный разговор. Он выслушал мои горячие доводы в пользу военной службы, улыбнулся моему запалу, спросил, все ли я продумал, как следует. И уже без улыбки сказал:

— А ты понимаешь, что жизнь военных – это не только красивые парады и вечера? И не так легко быть военным, как некоторым представляется. Частые перемены места, трудности походной жизни, сам быт где-нибудь вдалеке от больших городов. И ко всему этому – строгая военная дисциплина, беспрекословное выполнение приказания старшего начальника, даже если оно тебе и не по душе. Подумай, как следует. Мы с мамой не возражаем, но потом не пищи, что трудно. «Кубики» и «шпалы» не главное в жизни военного – главное быть на своем месте, быть специалистом и настоящим защитником Родины.

Что я мог ему ответить? Со всем юношеским пылом заявил, что трудностей я не боюсь, и решение поступить в спецшколу мною продумано.

Всех принятых в спецшколу отпустили на каникулы до 25 августа и, к большому нашему огорчению, в летние лагеря не взяли.

Впервые мне хотелось, чтобы лето пролетело скорее. В каком-то восторженном состоянии я ждал дня, когда надену форму и приступлю к занятиям.

На летние месяцы наше семейство выезжало на дачу в поселок Прибытково, где в 1935 году родители построили домик.

Летом 1941 года переезд задержался: 5 июня у нас с братом появилась сестренка. Этого события ждали все с нетерпением. Шутка ли, папе 46 лет, маме 43, мне 16, а брату – 12 лет. Беспокоились и за маму, но в большей степени нас с братом интересовало, кто появится – братишка или сестренка.

Помню разговоры взрослых: «Надо же, решиться на такое – и в такое тревожное время».

Мама выписалась из родильного дома, и мы сразу же с новорожденной сестренкой уехали на дачу. 22 июня мы ждали родственников и гостей, чтобы отметить появление на свет сестренки.

В поселке не было ни электричества, ни радиостанции, газеты приходили на второй или на третий день. Радиоприемники были исключительной редкостью.

Часов в 12 родители стали беспокоиться – многих гостей почему-то еще не было, хотя поезда приходили по расписанию. Мы с братом Анатолием торчали на станции, которая находилась рядом. От пассажиров одного из поездов мы услышали разговоры о войне, но значения этому не придали.

Все прояснилось с приездом папиных сослуживцев. Дядя Яша Керш рассказал, что Германия без объявления войны напала на нас, ночью немцы бомбили наши города, в 12 часов дня по радио выступил Молотов, назвав нападение Германии вероломным и заявил, что советский народ даст достойный отпор агрессору и победа будет за нами.

Еще дядя Яша рассказывал, что у военкоматов стоят очереди желающих добровольно вступить в Красную армию…

Тут было уже не до торжества. Нарекли сестренку Ноной. Взрослые подняли бокалы, пожелав ей счастливого детства и не познать ужасов войны. Все разговоры велись вокруг страшного события. Гости разъехались поздно, не зная того, что многим уже не придется встретиться друг с другом.

Многие ребята мне завидовали: вот он уже в сентябре наденет военную форму. И никто не мог предположить, что через год, два, три все ребята рождения 1923-1926 годов будут на фронте. Что многие не вернутся с полей битв. Что наши девчата станут сандружинницами, пулеметчицами, снайперами…

4 или 5 июля мы с ребятами по поручению родителей поехали в Сиверскую на рынок и там были ошеломлены известием, что бои идут на подступах к городу Острову на Псковском направлении. Увидели беженцев из-под Пскова на телегах, со всем скарбом. В тот вечер все разговоры вертелись вокруг этого известия. Отец был мрачным и подтвердил, что немцы наступают на Псков. От него же я узнал о принятом решении создать Лужский защитный рубеж, который преградит путь немцев к Ленинграду.

10 июля вечером я и Павел Шутов сидели на откосе у станции. Встречая моего отца. На станции остановился санитарный поезд, следовавший от Луги в Ленинград. Мы, конечно, подбежали к составу с ранеными бойцами и от них узнали, что накануне, 9 июля, немцы захватили Псков. От Пскова до Прибыткова – всего 210 километров. Вот так — 18 дней понадобилось врагу, чтобы взять Псков, который тогда входил в Ленинградскую область.

В этот день отец с работы не приехал. На следующий день он возвратился очень поздно, уставший и в плохом настроении. Оказывается, он организовывал работников, которые направляются под Лугу, на строительство оборонительного рубежа. Он сказал, что тысячи ленинградцев направляются на этот участок. Работа очень срочная, так как немцы решили прорваться к Ленинграду в кратчайшие сроки. Не верилось, что в двухстах километрах от нас идут бои, льется кровь, гибнут наши бойцы. Дачники покидали поселок.

Ленинградцев, имеющих дома в поселке, осталось несколько семей. Над поселком повисла тревожная тишина. Хотелось каких-то действий. Сидеть, сложа руки уже было невмоготу.

Вскоре председатель Прибытковского сельсовета собрала активистов и объявила о мобилизации всех трудоспособных граждан на строительство оборонительного сооружения между станцией Суйда и деревней Мельницы. Как потом мы узнали, еще 27 июня было принято решение о привлечении населения к строительству оборонительных рубежей в порядке трудовой повинности.

Мужчин среди нас было мало, в основном женщины и подростки. Среди женщин много дачниц, которые с лопатой возились разве что на грядках. Начали работу бурно, но уже во второй половине дня темп поубавился. Дерн вскрывали быстро, а вот когда начали рыть вглубь и землю нужно было откидывать на возрастающий бруствер, работа усложнилась. Рытье рва оказалось делом не таким легким, как представлялось вначале. Руки болели. Сорванные мозоли не давали покоя. Солнце палило нещадно. Почти все работали в шапочках или в самодельных колпачках, сделанных из носовых платков, с завязанными узелками.

Здесь я впервые познакомился с настоящей полевой кухней, которая подъезжала к обеденному перерыву. В основном варили гречневую кашу. Из колхозов привозили бидоны с молоком. Обед после такого труда уничтожался очень быстро. Много раз потом в тяжелые голодные блокадные дни вспоминалась мне эта гречневая каша с парным молоком!

Не помню, сколько дней продолжались работы. Но оборонительный ров протяженностью более двух километров был закончен ранее установленного срока.

Начало августа прошло в какой-то тревоге. Лето было не в радость. Я остался в одиночестве. Отец приезжал поздно и очень усталым, в разговоры не вступал, выкладывал пачку газет и шел спать – рано утром вновь на работу.

16 или 17 августа отец приехал в середине дня. Неожиданность его появления, его подавленное настроение насторожили меня. После короткого разговора с мамой он сказал:

— Ребята, срочно собирайтесь, уезжаем в Ленинград.

— Папа, а велосипеды и лыжи брать? – спросили мы с братом.

— Какие лыжи? Вы что? Немцы подходят к нашему району. Ты-то, Валюша, должен понимать, что это такое, — раздраженно ответил отец. Беда на носу, а они о барахле!

От суровых слов отца, от его тона и упрека мне стало стыдно. Собрались быстро, взяв самое ценное и необходимое, и к вечеру выехали в Ленинград.

На следующий день я пошел в спецшколу на Обводный, но в том здании уже был госпиталь. Школу перевели в Дегтярный переулок. Под госпитали переоборудовали и мою бывшую 20-ю школу по Обводному, 19, а также здание бывшего института народов Севера.

Вскоре спецшкола вновь переехала: на ул. Лафонскую, 5. Занялись оборудованием классов и специальных кабинетов. Во двор вкатили учебное 76-миллиметровое орудие. Наша 2-ая рота (группа 9-х классов) разместилась на первом этаже. Возобновились мои встречи с Павлом Шутовым, опять пошли разговоры о военных действиях.

В полную меру сложность положения Ленинграда для нас стала ясна 21 августа после публикации в «Ленинградской правде» воззвания к населению Ленинграда. В тот же день это воззвание было расклеено на стенах зданий.

Первые строки: «Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть к Ленинграду…» — заставили нас вздрогнуть. В воззвании указывалось на необходимость принятия конкретных мер по созданию народного ополчения, организации самообороны города.

Управляющий 151-м домохозяйством, в территорию которого входила Александро-Невская Лавра, собрал подростков и неработающих домохозяек и включил всех в группу самозащиты, поручив нам подготовку к защите домов от пожаров.

Корпуса Лавры, как известно, полутора- или двухэтажные. Выдержать удар бомбы их перекрытия не смогли бы. Зато подвалы построены со сводчатыми потолками, толщина кирпичной кладки достигала двух метров, а то и больше. В подвале Митрополичьего корпуса было оборудовано основное бомбоубежище.

Шла массовая эвакуация из города детей, нетрудоспособных граждан, эвакуировались заводы. Проводили и мы своих бывших одноклассниц, сестер Бурджиевых, Люсю Суханову, семью Гарика Нестмана и других. Но выехать всем не удалось. 30 августа железнодорожное сообщение через станцию Мга было прервано. Объявили, что поезда больше не пойдут. Отца мы дома почти не видели, а в этот день он вернулся мрачным и сказал, что немцы прорвались к Мге и последний железнодорожный путь, связывавший Ленинград со страной, перерезан.

— Папа, так это почти окружение? Спросил я.

— Похоже, что так. Но и в кольце сражаться можно. Территория города большая, а в город немцев все равно не пустим, — ответил он.

— Папа, а как же с продуктами, разве их хватит на всех? – вдруг пришла мне в голову мысль.

— Пока продовольствие в городе есть, а дальше видно будет. Возможно, поубавят нормы.

Потом я услышал взволнованный разговор родителей. Слышал, как мама, всхлипывая, приговаривала: «Только бы Ноннульку сохранить» Сестренке не было и трех месяцев.

1 сентября стало известно, что немцы рвутся к Шлиссельбургу (ныне город Петрокрепость), чтобы окончательно замкнуть кольцо вокруг Ленинграда. 2 сентября объявили о снижении норм продуктов, выдаваемых по карточкам. Карточную систему распределения продуктов ввели еще в июле. Введению карточек мы не придавали серьезного значения, понимая, что война потребовала нормирования расхода продовольствия, да и нормы были вполне достаточными.

С учетом того, что с нами стала жить папина родственница Даня, мы по карточкам до сентября получали в день 2 килограмма 800 граммов хлеба в сутки. Мяса мы получали на месяц 5 килограммов 200 граммов, жиров — 2 килограмма 800 граммов, сахара более 7 килограммов, а крупы еще больше. Это полностью обеспечивало нашу семью из 6 человек. Снижение же норм почти на треть заставило задуматься об экономии продуктов. Мама была рачительной хозяйкой, умеющей хорошо, вкусно и экономно готовить. В семье у нас никто много не ел. Моего брата Анатолия приходилось уговаривать не оставлять на тарелке кусков, ибо, сколько ему ни положат, — все много. Для нас, ребят, в начале сентября недостатка в еде еще не было.

Мое дежурство в группе самозащиты началось с обхода корпусов – проверяли светомаскировку. Таскали на чердаки песок, наполняли железные бочки водой.

Мне сказали. Что нашим объектом будет «испанский дом». Испанским мы называли дом № 169 по Невскому проспекту, в котором до войны был интернат для детей, эвакуированных из Испании.

Наш старший группы, девятиклассник из 20-й школы Василий Ван-Заам, уже знал об обстрелах немцами Невской заставы и Международного проспекта (ныне Московский проспект).

Вскоре пришел руководитель нашей группы. Память не сохранила его фамилию, — кажется, его звали Николаем Алексеевичем и был он преподавателем из школы, находившейся в доме №172 по Невскому.

Он открыл шкаф и по списку выдал каждому из нас специальные брезентовые рукавицы с двумя пальцами, широкий пожарный ремень с ячейками, в которые вставлялись пожарный топорик и другой инструмент. Но больше всего нас обрадовали настоящие, с гребнем, пожарные каски, отливавшие блеском. Были выданы и защитные очки, с чуть затемненными стеклами, наподобие мотоциклетных. Очень серьезно, что никак не вязалось с его добродушной внешностью, руководитель объявил: время игр прошло, наступает время проверки каждого, немцы уже обстреливают город снарядами, надо ждать и воздушных налетов.

— Короче: обстановка настоящая боевая, и мы, как группа защиты, должны быть готовыми ко всему. Будем нести постоянные дежурства, в том числе и ночью. На ночные дежурства требуется согласие родителей. Кто по каким-нибудь причинам не может или просто боится, пусть скажет сразу. Завтра в двенадцать часов сбор и отработка приемов борьбы с зажигательными бомбами. Наш постоянный объект – этот дом, и без моего разрешения отлучаться с дежурства нельзя!

Я остался на ночное дежурство. Пропусков у нас не было, а комендантский час начался в 22 часа. Временные пропуска сроком на месяц, мы получили на следующем дежурстве. Утром, получив согласие родителей на мои дежурства, я ушел на занятия. Занятия проводил военрук. Учились, как захватывать специальными щипцами зажигательные бомбы, как их тушить, и т.д.

6 сентября мне выпало ночное дежурство, с восьми вечера до шести утра. Как всегда, собравшись, обменялись новостями. Николай Алексеевич распределил посты. Девчат поставили к входным дверям обоих флигелей. Мне и Васе Ван-Зааму достался пост на крыше. Тревоги объявлялись по радио и одновременно гудками заводов и фабрик, гудками паровозов.

В этот вечер мы с Василием во всех пожарных доспехах несколько раз поднимались на крышу, но все было спокойно. Около 24 часов мы с Васей находились на крыше, у слухового окна. Небо было облачным. Вдруг я уловил звук авиационного мотора, прерывистый. С каким-то присвистом. Насторожился. По небу шарили лучи прожекторов, на их фоне просматривались силуэты «колбас» — так мы называли воздушные заградительные аэростаты. Тревога не объявлялась. Звук приближался.

— Вася, так это же «юнкерс», у его моторов такой звук – я еще на даче, в Прибыткове, слышал!

— Чего ты выдумываешь? Зенитки не стреляют, тревоги нет, а ты – «юнкерс»! Может, и наш какой-нибудь патрулирует…

Не успел он закончить фразу, как над нами возник дикий, нарастающий свист. Казалось, что летящий предмет обрушится прямо на наши головы. На какой-то миг мы оцепенели, не в силах тронуться с места. Ноги сделались до противного ватными. Мы даже не успели подумать о страхе, как раздались с небольшими промежутками несколько взрывов. Нас обдала волна теплого воздуха. В стороне Московского вокзала поднялись столбы дыма. Удары были сильными, здание чуть вздрогнуло.

Ощутив, что опасность миновала, мы стали осматриваться по сторонам. В районе Малой Охты видны были всплески огня, зарево светилось и в стороне Международного проспекта.

Через некоторое время Николай Алексеевич сообщил, что бомбы упали на Старо-Невском, одна попала в дом №119, другая разрушила стену дома № 115, третья взорвалась на перекрестке Невского и Перекупного переулка, не причинив вреда. Дом № 119 частично разрушен, есть жертвы. Тех, кто проживал в Александро-Невской Лавре, руководитель отпустил домой на час, чтобы не волновались родители. Я побежал, не сняв пожарных доспехов.

Мама очень болезненно, со страхом воспринимала воздушные тревоги. С испуганными глазами, тесно прижав к себе мою сестренку, завернутую в заранее приготовленное одеяло, взяв сумочку с необходимыми документами и деньгами, она каждый раз бежала через два корпуса в бомбоубежище, устроенное рядом с Духовской церковью в сводчатом подвале. Но постепенно бегать по тревогам в бомбоубежище она перестала и во время тревог вставала в проем входа на второй этаж. Вход был особенным – арка, толщина свода которой доходила до трех метров. В этот раз я так ее и застал стоящей в проеме с сестренкой и братом. На мое появление она отреагировала как-то спокойно, спросив только, где упали бомбы. Я отвел ее домой, но раздеваться она не стала. Отец в этот вечер был на дежурстве.

— Неужели опять будут бомбить без тревоги? – повторяла она.

Остаток дежурства прошел «спокойно». Случившееся не выходило из головы. Значит, теперь немцы могут нас бомбить и у нас нет сил преградить путь всем самолетам немцев – так близко расположены их аэродромы.

После дежурства, не заходя домой, мы пошли смотреть места бомбежек. Воронка на Невском проспекте произвела впечатления. Разрушения же дома № 119 потрясли нас. Бомба попала в центр дома над аркой входа и прошила здание до второго этажа, обнажив внутреннее убранство разрушенных комнат. На одном этаже зависла кровать с простынями и одеялом. На другом, зацепившись ножкой, повис в воздухе письменный стол с вывалившимися ящиками, косо висели на стене картины…

Возвращались потрясенные увиденным. Разговаривать не хотелось. Впервые мы почувствовали реальное дыхание смерти. Как все же легко может оборваться жизнь человека, разрушиться весь его быт, семья, все то, что приобреталось и накапливалось годами. В один миг… нет человека, нет крыши над головой, нет родных и близких, и все потому, что какому-то фашистскому маньяку не по душе наш народ, наше государство?

После 6-го сентября бомбежки и артобстрелы стали регулярными. И днем и ночью по нескольку раз в сутки немцы производили налеты. Иногда бомбили и обстреливали город одновременно. Такая обстановка стала своеобразным бытом ленинградцев, не прекращавших борьбу и работу ни на один час.

Особенно запомнились изуверские, иначе не скажешь, налеты 8, 19 и 23 сентября. 8 сентября с крыши «испанского» дома был виден страшный пожар на Бадаевских складах, где хранились большие запасы продовольствия: сахар, мука, крупа. Громадный огненный смерч поднялся во время взрыва бомб. Потом стало полыхать пламя с жутко черным дымом. Очевидцы потом рассказывали, что сахар плавился и тек ручьем, пропитывая землю.

Мы тогда не знали о плане Гитлера – стереть с лица земли наш город. Не знали, что немецкие артиллеристы имели карты города с помеченными на них объектами для стрельбы. В число объектов входили Эрмитаж, заводы, фабрики, госпитали и трамвайные остановки.

12 сентября вновь снижены нормы выдачи продуктов. На иждивенческую карточку было положено 250 граммов хлеба, на служащую – 300, на рабочую – 500 граммов. Снижены были нормы и на другие продукты. Вечером родители долго обсуждали сложившееся положение с продуктами и решили перейти на строгий режим экономии.

В один из последних дней сентября, во время нашего дежурства, начался артиллерийский обстрел. Несколько снарядов разорвались в районе Красной площади (ныне пл. Александра Невского). Поступило сообщение, что снарядами поврежден дом № 4 по Шлиссельбургскому проспекту. В этом доме жила мамина сестра, тетя Валя, с сыном и нашей бабушкой. (На месте этого дома теперь гостиница «Москва» и станция метро «Площадь Александра Невского».)

Руководитель нашей группы, взяв нескольких ребят и меня в том числе, бегом направился к очагам поражения. Когда мы вбежали во двор дома, то я увидел, что один из снарядов попал в простенок между окнами бабушкиной квартиры, но кирпичную кладку не пробил и разорвался снаружи. Рамы окон бабушкиной квартиры были выбиты, пострадали окна соседних квартир.

В квартире уже были сандружинницы. Бабушка крестилась и принимала какие-то успокаивающие капли. Ее внук Арик стоял рядом, бледный, не выпуская из рук полу бабушкиного плаща.

Волной от разрыва снаряда обеденный стол, стул и кровать были разбиты в щепки. Большой зеркальный шкаф превратился в груду обломков, покрытых красной кирпичной пылью и битым стеклом. Дверь из комнаты в прихожую висела на одной петле.

Не пострадал только находившийся в углу наружной стены иконостас с несколькими иконами. Перед одной из икон даже продолжала гореть лампадка.

Бабушка была глубоко верующим человеком, и лампады перед иконами в ее квартире горели и днем, и ночью.

К счастью, никаких ранений бабушка и Арик не получили. Их спасло то, что после объявления по радио о начале обстрела района они ушли в противоположную сторону квартиры, к входу.

Вскоре появилась запыхавшаяся мама с испуганными глазами. Увидев всех целыми, она успокоилась и со свойственной ей практичностью сразу приняла решение:

— Слава Богу, все живы. Перебирайтесь к нам, а там что-нибудь придумаем. Валюше постелим тюфяк на полу, пусть закаляется, а вы с Ариком будете спать на оттоманке. Когда будет приходить Валя, найдем и ей место.

Как быстро разносится молва: пока мы осматривали квартиру и перебирали разбитые вещи, приехала тетя Валя. Она была перепугана: ей сообщили, что квартира разбита и вряд ли кто уцелел.

Успокоившись, она приняла предложение мамы. Так, большой семьей, мы и стали жить. Питанием продолжала руководить мама. Тетя Валя приходила к нам часто, но главной ее заботой стал ремонт квартиры.

Бабушка с Ариком прожили у нас до ноября и затем возвратились в свой дом.

В конце сентября мои дежурства в группе самозащиты закончились. Меня вызвали в спецшколу – планировалось начать занятия до 1 октября. Я получил в каптерке форму — китель, брюки с кантом, ботинки, шинель и петлички с эмблемами артиллеристов.

Пока не начались занятия, нас посылали в наряды по охране школы и прилегающих территорий. Район был ответственным, рядом был Смольный. В наряд ходили группой по 5-6 человек во главе с преподавателем. Патрулировали на набережной у Охтинского моста, Новгородской улице, ходили по Суворовскому проспекту до здания госпиталя. Занятий пока не было, но в школу нужно было приходить ежедневно.

1 октября вновь снижение норм на питание. На иждивенческую карточку – 200 граммов хлеба, на рабочую – 400. Наполовину понижены нормы и на другие продукты. Наш дневной хлебный паек составил 1 килограмм 400 граммов на 6 человек.

Сегодня этого вроде и достаточно, почти полторы буханки. Но особенность тех дней состояла в том, что хлеб постепенно становился главным и единственным продуктом питания. Другие продукты стали исчезать из употребления. Мясо исчезло в октябре, крупа и сахар выдавались в нормах, не обеспечивающих поддержание нормальных физических сил. Надвигалась страшная угроза голода. У мамы пропало молоко. Через детскую консультацию стали получать талоны на спецпитание для сестренки, его выдавали в детской кухне на 2-ой Советской (сейчас в этом помещении детская стоматологическая поликлиника). За питанием нужно было ходить каждый день, несмотря на артобстрелы и воздушные тревоги. Мама снизила расход продуктов до минимально возможного предела.

Продолжение следует.

Источник: Память блокадного подростка. — Л.: Лениздат, 1989.