Приехали в пекло войны
Раиса Викторовна Гавриленкова, фото 2011 год
Я, Раиса Викторовна Гавриленкова, родилась в Москве 12 июня 1941 года. 21 июня маму выписали из роддома. Только она оттуда вернулась, в четыре часа объявили войну. Мне было всего 10 дней от роду. Папу сразу забрали в армию, уже шла мобилизация. Дедушка был очень болен астмой. У бабушки было еще два совершеннолетних ребенка. Стали эвакуироваться подальше от войны, и им предложили уехать на Урал. А мама, как сноха с маленьким ребенком, поехала к своим родственникам в Смоленскую область – до войны она была Смоленской, а сейчас это Калужская область, Думиничский район, деревня Высокая. Когда она приехала – это было уже в августе 1941 года – Смоленскую область оккупировали немцы. Приехала в самое пекло. В этой деревне мы жили до весны.
Когда немцы пришли в нашу деревню, конечно, начались свои порядки, свои законы: разместились в лучших домах, выгнали людей – кто шалаш себе сделал, кто в погреб ушел. У деда, нашего родственника, была в погребе печка, единственное место, где варили чего-то. Урожай, конечно, был. Урожай убирать гоняли колхозников. Все сняли, немцы за зиму все съели: скот, кур. Немцы очень «яйки» любили, а в марте месяце уже всех кур съели, какие «яйки»?
Мама и брат, дядя Леша, которому было 12-13 лет, делали подрывные работы: повесили немца. Сзади оглушили, подвесили на веревке и написали: «Смерть немецким оккупантам». Дядя Леша еще ребенок был, а мама воинственно настроенная. Была всполошена вся деревня, и зачинщиков хотели расстреливать, кого-то вешать.
У мамы случай был. Немцы стояли в деревне с августа по март, почти год, и, конечно, многие женщины гуляли, ну, кто как мог, тот так и выживал. Трое в деревне родили «геббельсов» – так их звали. Имена у них были Юра, Ваня, а их все равно звали «геббельсами», они на немцев и похожи были. Мама, конечно, не согласилась гулять. Вот однажды она доит корову (куда пошлют, там и работала на немцев), а сзади подошел немец и захотел ее пощупать. Мама гордая была, разворачивается, и ведром как огрела! Разбила ему лицо. Мама рассказывала, выпал снег, и когда она бежала дворами, оставались следы, и они по следам ее нашли и давай расстреливать. Не знаю как, но бабушка или тетя Шура, двоюродная сестра, уговорила немцев: мол, у мамы ребенок маленький – в общем, как-то удалось избежать этого расстрела. Но немец, конечно, был на нее зол до последнего. Каждый раз, когда она его встречала, обязательно ее побьет прикладом.
В деревне много ходило в белых повязках. Например, все Капитоновы были предателями, все с повязками ходили.
Был еще один случай, о котором мне известно. Младший мамин брат Алексей пас гусей, ему такую работу дали. Он подгонял этих гусей к лесу, а там партизаны, которые, чтобы хоть как-то кормиться, брали 2-3 гуся. Немцы стали пересчитывать – заметили, что гуси убавляются, и дядю Лешу очень сильно избили прикладами, пинками. И когда он после этих побоев пришел, а они опять недосчитались гусей, то положили его на лавку, привязали и били палками по пяткам, и он ходить не мог. Когда он немного пришел в себя, мы сделали подкоп под проволоку, и он ушел в лес к партизанам. Немцы, конечно, хватились – мы же все на перечете были – и поставили к стенке расстреливать бабушку, как мать, к бабушке встала мама со мной на руках, потом встала сестра, тетя Катя, с тремя детьми. Расстреливали всех, но люди были охвачены таким энтузиазмом – за Родину хоть что-то сделать. И вдруг едет какой-то большой военачальник и спрашивает: «Что здесь происходит?» А когда идет расстрел или повешенье, собирали всех, чтобы все видели. И вот подъезжает начальник, на немецком языке разговаривает с солдатами и спрашивает, что происходит. Ему сказали, что расстрел. Уже автоматы наведены. Он говорит: «Отменяю. Кто пойдет в комендатуру со мной переговорить?» Бабушка была старая, неграмотная, а мама – учительница начальных классов, с образованием, и она за всю семью пошла. Он стал с ней разговаривать. «Почему вас расстреливают?» Мама отвечает: «Ушел брат, сделал подкоп». Он спрашивает: «А куда он ушел?» Мама смело говорит: «К партизанам, в лес», потому что терять нечего было, все равно расстреляют, даже если молчишь, лебезишь, унижаешься, а так хоть воспоминание будет гордое. А он и отвечает на ломаном русском, притворяется: «А много вас таких партизан?» Мама, вообще по жизни очень гордая, отвечает: «Много, всех не перебить…». Расстрел по какой-то причине не состоялся.
В марте месяце был приказ гнать немцев, и они решили, что прихватят людей из всех окружающих деревень. Там деревень очень много было таких маленьких. Большой считалась деревня Буда, были деревни Ведровка, Пустынка. Усты – это самая большая деревня была, приход там был церковный, все деревни туда ходили. Вот все эти деревни вывели, захватили вещи, какие только смогли, гнали этапом. Сказали, что будут гнать пешком, с собой ничего не набирать. Бабушка взяла только тулуп, потому что стоял март, было очень холодно. Днем пригревало солнце и образовывался наст, а под снегом уже была вода, и люди шли колонной и проваливались, по пояс были в воде и мокрые. Мама рассказывала, шли очень долго, наверное, неделю, без отдыха. Немцы ехали в машинах, там они и обогревались, и питались, и, как замерзнут, менялись. Немцы были с собаками, с автоматами. Очень много людей, детей было затоптано. Дети выбивались из сил, не евши целую неделю, родители обессилевшие. У одной Прасковьи – Ивашкина Прасковья была – было десять человек детей, и из десяти семь детей затоптали, когда гнали. Если человека силы покидали и он падал, то под страхом автоматов колонна все равно шла, и людей затаптывали: если кто упал, то немцы тут же расстреливали и выкидывали на обочину.
Меня бабушка привязала к груди матери рушником, чтобы хоть как-то грудью кормить, потому что мне было семь месяцев. А до этого немцы уже начали испытывать на всех наших людях лекарства. Они уже испытали тиф – запускали вшей, зараженных тифом, и поголовно вся деревня валилась от тифа: кто умер, кого расстреляли, чтобы заразу не распространяли. У людей, переживших брюшной тиф, все внутри болело, и потом еще же избивали вдобавок к голоду.
Рая с мамой, 1942 год.
Я маленькая, семимесячная, болела тифом, и меня, уже мертвую, можно сказать, мать привязала к себе, не бросила – вдруг я выживу. Пока гнали неделю, от мороза у меня к спине прилипли пеленочки, и когда в одной деревне немцы все же решили остановиться (наверное, сами уже устали), одна бабуля пустила нас к себе в избу. Мама стала пеленки разворачивать, а там лед, и если бы она их оторвала, то с мясом. А какой семимесячный голодный ребенок, переболевший тифом: там кости и кожа. Я не открывала глаза и грудь не брала, там, может, в груди и не было-то ничего, но не брала. И кода бабка увидела все это, она пустила маму на печку, говорит: «Иди, девочка, на печку». Мама молоденькая была, ростом небольшая, и хоть ей было 24 года, выглядела она очень молодо. Мама положила меня на печку, лед растаял постепенно, «и ты, – рассказывала она мне, – так криво-криво улыбнулась и глаза открыла, и я дала тебе грудь, а ты как начала сосать! Ну, думаю, все, тиф ушел, ребенок мой жив остался».
Погнали дальше (наверное, было километров 200 с лишним) до Брянска. А в Брянске был концлагерь-распределитель. За колючей проволокой люди ждали, пока их сортировали: молодых – в Германию, куда-то там еще отправляли, а с детьми оставляли здесь, в Урицком. А в Урицком, конечно, было очень сложное положение. Мы были отдельно от узников, наших пленных солдат. Один из узников выжил, и из этих вагонов его поместили в такие высокие вагоноремонтные цеха при станции. В этих цехах чуть ли не в четыре этажа сделали нары, и все военнопленные были там, и потом оттуда их отправили в Германию. А люди с детьми остались в Урицком. Кормили, конечно, очень плохо. Привозили мешками костную муку, как мама рассказывала. Сама я помню события с трех лет.
Когда немцы почувствовали, что они проигрывают войну, отогнали их от Москвы, уже от Сталинграда, фронт передвинулся на запад, тогда они начали всех уничтожать. И нас бы тоже уничтожили. Были машины-душегубки, загоняли людей в эти машины и пускали газ. В Смоленской, Брянской, Орловской областях были большие болота (сейчас они высушены), и пока довезут до болота, в машинах уже все мертвые, газом отравленные. Фашисты сваливали трупы в братские могилы на 2 000, 7 000, 10 000 человек. Я туда, конечно, ездила, плакала…
Когда нас освобождали, нужно было перейти линию фронта – с одной стороны наши бомбили, с другой немцы отстреливались, уже отступали. А тут уже наши «Катюши» появились. И когда все хоть ненадолго затихало, чтобы перейти эту линию фронта от Урицкого в лес и скрыться, люди накрывались убитыми немцами: труп на себя, и ползком через линию. Конечно, если бы снаряд упал, то все равно бы убило, но хотя бы осколками не ранило. Мама на груди ползет, а я-то эту мертвую рожу сверху вижу, мне страшно, и я кричала. Мама: «Молчи, молчи!», а я: «Мамочка, дядька душит нас, чего он залез на нас?». Нас освободили в октябре-ноябре, наверное, 1944 года, уже в конце войны, и я думаю, что там шли такие бои, что все погибли, никого не осталось.
Мы целый год добирались из Урицкого эти 200 с лишним километров по лесам, по болотам – в обход. Встречались наши военные, тоже обирали до нитки, вплоть до того, что отнимали детей, настолько были голодны, и немцы то же самое делали, поэтому боялись в лесу встретить и немца, и русского. Мама рассказывала: «За день высмотрим, что никто не шевелится, никто не идет, тогда ночью чуть ли не ползком на коленях перебирались еще до перелеска какого-нибудь, чтобы не встретиться ни с кем».
Конечно, было страшно: стоит перед тобой немец, вооруженный до зубов. Это был такой ужас, что люди, даже когда война окончилась, были психически неуравновешенны: когда гремел гром, мама хватала нас в охапку и говорила: «В убежище, скорее, в убежище!» Вот такая была у нас жизнь.
Рая с мамой, 1947 год
Шли ожесточенные бои за Минск в Белоруссии, и мой отец как раз был там. То есть мы рядом с ним находились: мы – в Урицком, они – в Белоруссии. Он был смертельно ранен, похоронили его в братской могиле под Могилевом, в городе Сыхове. Ему было всего 23 года, он был моложе мамы на 2 года. Отец, как мне рассказывали, был высокий, красивый. Я его не видела никогда и не помню, конечно. А мама была маленького роста – 1 м. 47 см. В деревне, когда мы приезжали, маму все звали «Полина Шикарная», а в Москве ее звали «статуэткой» – она как статуэточка была: складненькая, маленькая и очень красивая на лицо, и из всех братьев и сестер выделялась. У мамы было два старших брата: Василий и Иван, тоже погибли. Дядя Вася, самый старший мамин брат, был хирургом. Было как: если белое полотно натянуто и красный крест изображен, значит – это госпиталь. А немцы разбомбили госпиталь как раз в тот момент, когда дядя делал операцию. От госпиталя, от этой палатки ничего не осталось, только обелиск стоит с напоминанием, что кто-то здесь был.
Дядя Леша, которого били, еле-еле до 50 лет дожил. Его в деревне прозвали «пеха». Когда немцы ему все отбили, было больно ходить, и еще у него были отбиты все органы. Он на пятки наступать не мог и ходил на мысочках, как бы пружиня, поэтому прозвали «пеха». У сестры маминой, тети Кати, погиб муж.
Я собирала материалы воспоминаний о маме, о своих родственниках и о тех, кто был в окружении. Работала преподавателем, отпуск был большой, и я месяц посвящала поездкам, пока мама была жива – она с детьми выезжала в деревню к родственникам. Ездила в Орловскую, в Смоленскую области, была моложе и, конечно, здоровее. Была и в Калужской области, и в Тульской, ездила по деревням, ходила, расспрашивала всех очевидцев о том, что и как происходило. В общем, собрала материал, достоверные сведения от тех, кто пережил войну. Очень люблю своих селян, мне они все родные. Я, конечно, как заболела, уже 10 лет не была в деревне, но звоню туда. Очень многие ушли из жизни, уже почти никого нет из тех, кто пережил этот ужас.
Подготовила материал к публикации: Елена Струкова
Записала материал: Татьяна Алешина
Loading ...
