Случилось это поздней весной…

ДЕТСТВО

Жили мы на Каляевской площади, в Косом переулке, в подвальном помещении – из окна только ноги видны. Мать целыми днями у корыта возилась, стирала, красила, она знала особые рецепты, и соседи ей всегда вещи в покраску отдавали. Комнатка с ноготь, не развернуться, и я рос за шторкой на печке, где устроили лежанку, тут и уроки делал, и читал – жил одним словом. Летом с ребятами по улице гоняешь, а вот зимой хуже. Но ничего, мне нравилось.

Школа была в двух шагах, рядом с «Эрмитажем», куда часто сбегали с уроков — слоняться среди взрослых, глядишь, кто леденцами угостит, кто мороженым. Учился я плохо, и только до седьмого класса. А вышло так. В вестибюле на невысоком постаменте стоял у нас бюст Сталина, раз на перемене высыпали гурьбой, меня кто-то на него и толкнул. Я не удержался, врезался спиной – Сталин упал и хуже того, нос гипсовый отлетел. Случилось это поздней весной, впереди каникулы, но я с того дня в школу ни ногой, матери рассказал — она в плач, ждали, что придут, дело-то политическое. Я первое время по знакомым прятался. Приходила тайно учительница, говорит, лучше документы из школы забрать от греха, а они покроют. Так я в четырнадцать лет работать пошел, устроился помощником электрика. Он уже пожилой, ему на фонарные столбы залезать было трудно, стоит, с земли командует: «Васька, этот провод туда, этот – сюда…». А мне наверху нравилось, обхватишь ногами столб, — далеко видно, что взять – мальчишка…

Деньги я до копейки матери отдавал, а она мне летом, как обычным школьникам, каникулы устраивала. Я их в Нескучном саду проводил – вода чистая, а вылезешь – волейбол до изнеможения. Я в нападении играл, прыгучий был, и гасил с обеих рук. Так бы все и шло, но товарищи стали в институт поступать, обидно стало, что отстаю от них, что в недоучках придется ходить. Раздобыл задачник и стал готовиться. И так мне все легко даваться стало, наверстал за месяцы, что годами упускал, математика – предмет строгий, ясный, не то, что жизнь. А когда пришло время институт выбирать, явились мы с товарищем в университет на Моховой, здание старое, неказистое, к тому же из-за ремонта — в лесах. Нет, думаем, здесь ничему не научат. А вот педагогический институт – мрамор, колонны, храм науки, одним словом. Туда и поступили. Наивные были, а кто подскажет, мать полуграмотная, вечерами наденет очки и за Библию…

(от автора: Я был младшим, мой брат, закончив военную Академию, вышел в отставку полковником, старшая сестра после Московской консерватории стала пианисткой. И это дети полуграмотной женщины, с трудом разбиравшей Евангелие…)

Студентом я был примерным, можно сказать звездой факультета, но пока учился, боялся, что старое мое дело с бюстом всплывет. Однако, обошлось. И волейбол пригодился – стал капитаном институтской команды. Нашу игру как-то смотрели тренеры из института кинематографии, а потом предложили мне перейти к ним по спортивной линии. А я удивился: «Зачем, я математику люблю…» Помню, как они пожали плечами, о кино же все мечтают…

ЮНОСТЬ

После защиты диплома меня сразу призвали в армию. И направили к черту на кулички, аж в Забайкальский военный округ. Шел тридцать девятый, в поезде мы узнали про Халхин-Гол и подумали, что нас туда везут. Так, верно, и было, но пока доехали, спасибо Жукову, все кончилось…

Выгрузили нас в военном городке посреди степи, и потянулась служба. Климат в тех краях резко континентальный, днем жара страшная, ночью – холод собачий. Я не пил, не курил, на девиц сил не тратил, а еле выдерживал. А тут еще финская кампания показала нашу слабость, и пришел указ закалять воинский дух. Но заставь дурака Богу молиться, весь лоб расшибет – нас гоняли в столовую в одних гимнастерках, а на дворе минус пятьдесят! Воздух, конечно, сухой, не Москва, но пятьдесят есть пятьдесят. А летом плюс пятьдесят, так нас заставляют в полном обмундировании, в противогазах, ползком в горку. Набегались среди сопок дальше некуда, многие самострелы чинили, пальцы себе отрубали, таких сразу под трибунал. А командиры наши заочно в Академии учились на артиллеристов, им задания пришлют, значит, кто-то за них делать должен, сами-то неспособные. Ну я и вызвался им баллистику решать – днем все на плацу, а я в казарме за расчетами, математика везде одинаковая. За «пятерки» офицеры хвалят, лишнюю порцию мяса выпишут, им не жалко – кругом стада. В общем, приспособился, жить можно, да и срок подходил.

Демобилизовали нас в сорок первом, домой путь неблизкий, две недели ехать через всю страну, в поезде нам про войну-то и объявили. И тут же приказом на фронт. В Москве только три часа стояли, я успел к матери сбегать – она обнимает, плачет, а мне весело, подумаешь, война. Полагали не больше месяца, как Халхин-Гол. И повезли нас в тех же вагонах дальше на запад, поезд еле тащится, навстречу составы с ранеными, разбитой техникой. А однажды вагончик с пленными прошел, маленький такой, открытая платформа, ну мы, интернационалисты, сигаретами их забросали, улыбаемся, как же, немецкие товарищи, пролетарии всех стран соединяйтесь. Был среди нас Миша Заксман, еврей, вместе служили, он нам и говорит, вы не понимаете, с русскими Гитлер честно воюет, а нас уничтожить хочет, и я ему этого не прощу, буду драться не на жизнь, а на смерть. Глаза горят, руками размахивает. Но, чем ближе к фронту, тем все тише делался – нагляделся эшелонов с убитыми, хмурыми, перевязанными ранеными, без ног, без рук. А в Смоленске мы в заторе стояли, так он отлучился на час, а после приносит начальнику поезда уведомление, мол, так и так, Михаил Заксман принят корреспондентом местной военной газеты «Звезда». А с нами прощаясь, объяснил, что раз он учился на журналиста, то сумеет словом досадить врагу больше, чем пулей. Однако я не осуждаю, сам офицерам баллистику рассчитывал…

ВОЙНА

На передовой я провел полгода. Первые полгода войны. Была у нас одна винтовка на четверых и приказ добыть оружие в бою. Как-то блиндаж строили, двое с конца взяли бревно, а я думаю, крепкий, справлюсь, ну и надорвался — выпадение кишки. А через месяц снаряд разорвался, я на мгновенье сознание потерял, но хватило – получил контузию. Только лечить некому, как хочешь, так и живи.

Стрелять доводилось, а вот попадал или нет – кто знает, далеко же, да и пальба кругом… Всю осень мы в окопах сидели, в атаку нас не кидали. И мы часто видели. Нагонят эшелонов, разгрузят, и с колес прямо в бой. Немцы молчат, ближе подпускают, а у самих все точки пристреляны: шквал огня – и все. Редко, кто раненый назад доползет, остальные лежат, кто с пулей, кто с осколком, еще полчаса молодые, здоровые. Подкопят наши сил день-другой, и опять – за Родину, за Сталина! Сколько ребят положили! От нашего «шапкозакидайства» и дух простыл, ждем своей очереди, чувствуем, смерть все ближе, ближе. А потом немец сам попёр — танками. Против танка с кулакам не выйдешь, мы побежали, а они пулеметами косят, куда ни глянь, всюду разрывы, как черные мухи, в каждой точке. Жарко, я шинель скинул, мне это потом боком вышло. Смотрю, впереди старослужащий упал, я – тоже, он пулеметную очередь переждал, вскочил, я – за ним, он опять упал. Я в землю вгрызся, жду, а он не встает – мертвый. А сзади танк напирает, видно, патроны жалел, хотел гусеницами раздавить. Я жму во все лопатки, да разве от него убежишь. И вдруг передо мной траншея недорытая, я в нее боком протиснулся, сжался. Танк надо мной лязгнул, и — дальше, а я из-под земли выскочил, отряхнулся, и — к лесу. Говорили, там наши пушки стоят, думал, сейчас развернут их по танкам – какой там, артиллеристы раньше нас драпанули. Сбились мы, кто выжил, в кучу, оборванные, голодные, мотались по лесу недели две, заморозки, а я в одной гимнастерке. Решили к своим пробиваться, на Восток, только ночами видим, как осветительные ракеты немецкие кругом взлетают – значит «в котле». Надежда умирает последней, поползли слухи, что немец леса боится, не сунется. Черта с два – однажды поутру слышим выстрелы, автоматчики цепью лес прочесывают, кричат: «Рус, сдавайся…» Политрук наш сел под дерево, достал пистолет и к виску. Приказ такой был: последнюю пулю в себя. Только я думаю, и последнюю надо во врага…

Что делать – подняли руки, сдались. Вывели нас на дорогу, а там – вереница пленных, по двое, трое, как змея вытянулась, ни головы, ни хвоста не видно. Влили нас в колонну, и потопали мы на Запад. Сосед мой, ровесник, оказался из этих мест, все спрашивал: «И зачем немцам меня кормить зря, а у меня в деревне мать…» И все на обочину порывался, к охранникам. Как могли его отговаривали, однако сами не знали, чем черт не шутит, а вдруг отпустят? Наконец он улучил момент, вышел к охраннику, стал объяснять. Только тот не стал слушать, сразу застрелил. К вечеру пришли на станцию, там нас построили, говорят: евреи, коммунисты – шаг вперед. Стали выходить, а меня кураж разбирает, не знал ведь еще, кто такие фашисты, я беспартийный, рядовой, однако шагнул за компанию. Мимо нашей шеренги немец в белом халате ходит, я на него в упор смотрю. Он остановился: «Юден?» «Юден». Он прищурился и меня тихонько в грудь толкнул – обратно в строй. Видно, специалист был по френологии. А тех, кто вышел, прямо на наших глазах в овраге расстреляли…

Погрузили нас в товарные вагоны, скотину лучше перевозят, народу набилось – не сесть, всучили по буханке, а пить не давали. Чем больше нас подохнет, тем лучше, так и ехали неделю, вместе — живые и мертвые. Ночью как-то на полустанке притормозили, мы сцепили ремни, привязали банку, а меня подсадили к узкому оконцу, чтобы я ее в канаву забросил. Вытащил грязной, мутной воды, припал жадно к банке, сзади крики, в спину колотят, я не обращаю внимания. В три глотка банку выпил, потом снова забросил и тогда уж вниз передал. Спустился, а следующего, кто за мной полез, в окне охранник заметил, дал очередь, он так и повис. После этого мы с одним парнем побег задумали. Хотели пол разобрать, осторожно спуститься между рельсами и, к шпалам прижавшись, переждать пока поезд над нами прогромыхает. Совсем, было, собрались и вдруг слышим: «Що, москали, немца кликнуть?» Поднимаем головы, а над нами застыл здоровенный хохол. Пришлось, кусая кулаки, расползтись по углам. Убить его были готовы, а кто знает, может он нам жизнь спас…

Продолжение следует.

Прислал для публикации на www.world-war.ru Иван Зорин