Солдаты возвращаются в строй

А.Е. Святловский родился 7 сентября 1913 г. в городе Санкт-Петербурге. В 1936 году он окончил Ленинградский Горный Институт как инженер-геологоразведчик. После окончания работал в Камчатской Экспедиции по изучению производительных сил. По 1941 год участвовал в ряде экспедиций по Камчатке и Кавказу. В 1941 году, когда началась война, пошел в народное ополчение, пережил блокаду и, в состоянии тяжелой дистрофии, был вывезен из города по «дороге жизни». Лечился в Вологде и Тихорецкой в госпиталях. По выздоровлении был направлен инженером в шахту №5 на Северном Кавказе.

В августе 1943 вступил в ряды действующей армии и воевал в качестве рядового солдата до сентября 1944 года. В тяжелых боях возле поселка Чебручи (Молдавия) их части были окружены и, в числе многих других бойцов, он попал в плен. Семье сообщили, что он пропал без вести. Их погнали по Европе. Везли в товарных вагонах через Румынию, Болгарию до Австрии. И опять пришлось пережить голодную зиму. 2 апреля 1945 года вместе с еще двумя товарищами по несчастью: Куклиным М.С. и Никодовым П.А, они бежали, когда этап гнали от Буссау до Десса. Бежали в Альпы и там ночами шли к линии фронта. Передовой достигли довольно быстро. Дальше их пути разошлись. После соответствующей проверки Александр Евгеньевич был направлен на фронт и окончил войну рядовым солдатом. Был демобилизован в Чехословакии в сентябре 1945 года.

 ***

14 апреля 1944 г. закончилось наступление наших войск под Одессой. Войска 3-го Украинского фронта освободили город Одессу, форсировали Днестр и захватили плацдарм южнее Бендер.

Зеленый цветущий май. Наша часть подходит к Днестру – пылят солдатские сапоги по дорогам мимо разрушенных сел и хуторов. Обвалились белые глыбы известняка со стен, разрушенных скотных дворов, где уже превратился в пыль многолетний навоз.

По-весеннему мутная, серая лента Днестра несет воды к Черному морю. На нашем берегу болотистые заливные луга, поросшие кустарником. Высокий правый берег окаймлен узким прибрежным откосом, по которому спускаются к самой реке высокие деревья. – Там на вражеском берегу плацдарм – «подкова», прижатая краями к днестровскому обрыву; и охваченная дугой немецких окопов. Это небольшое укрепление, врезанное всего на несколько сот метров в немецкие позиции – уже наша земля, где в вязкую глину закопались в окопы бойцы и держатся уже несколько суток под обстрелом немецких батарей.

Ночь прошла спокойно, теплая майская ночь у днестровских плавень. Только врезался в память настойчивый сон: мутные, струящиеся воды реки по всей поверхности пестрят рыбой, плывущей вверх брюхом.

Наутро брожу по селению, возле которого наш ночлег. Спрашиваю молдаванку, вынесшую кружку молока, что значит такой навязчивый сон?

— Здесь яснее ясного, — был ответ, — сон говорит – будут по Днестру покойники плыть! Много…

Среди зелени садов, в суете проходит день. Старшины вписывают в наши солдатские книжки множество обмундирования, которого и в помине нет. Это на случай, кого убьют – останется для пропития.

Наша рота получила задание – по плавням выйти к берегу Днестра, переправиться на лодках на высокий берег и занять передовые окопы «подковы», выдвинутой против немцев. С наступлением темноты наша рота выходит на плавни. Почему ночью? Днем открытый низкий днестровский берег простреливается с высоты правого берега, и каждый боец становится мишенью.

Южная майская ночь. Теплый ласкающий воздух пронизан сотнями сверкающих точек. Но эти огни, празднично украшающие небо – зеленые, красные, синие – не безобидные светлячки, а следы трассирующих пуль, свистящих над Днестром.

Вот повисает над высоким берегом зеленая ракета, и плавни заливаются ее холодным мертвящим светом. Только что двигавшиеся силуэты солдат замирают, сливаясь с темными кущами кустарников, лишь слышен плеск воды под сапогами. Вновь сгущается тьма, и мы бредем по зарослям ивняка, среди стелющихся под ногами сочных трав. Вмятины позади сапог наполняются болотной жижей, и мы то и дело проваливаемся в ямы, полные воды.

Наш батальон – разновозрастный одесский сброд. Здесь и одесситы с Молдаванки, и школьники, и добровольцы, вроде меня, воодушевленные близостью окончания войны, охваченные радостью, что наконец-то нам предстоит сражаться на чужой земле.

Ночное небо испещрено многоцветными огоньками пуль, но днестровского берега не видно, хотя мы уже давно бредем среди кустарников по болотистой низине.

Из тьмы выходят две тени, оказываются советскими офицерами. Наш ротный допытывается – как выйти к Днестру? Они показывают направление:

— Вон там лодочная переправа.

— А что вы здесь делаете?

— Похоронили товарища, — указывает тень на темную, залитую водой впадину между кустами. И вмиг обе тени исчезают. Наш командир в смятении. А может быть это немцы? Несколько мгновений рота толпится, не зная куда идти. Наконец ротный решает: «Давайте возвращаться обратно в часть!» Но ведь у нас приказ – переправиться через Днестр! Если мы ночью не выйдем на позиции, придется идти днем под прицельным огнем.

Как быть? Недолго думая, я наклоняюсь над черной водой, куда показали незнакомцы, как на могилу своего друга, и шарю рукой в холодной болотной жиже. Вот он, их товарищ! Нащупываю ногу под водой. Срываюсь вдогонку вслед за командиром роты:

— Миша, — кричу ему, — нас не обманули, — возвращайтесь, пошли к Днестру! Днем нам будет хуже – идти под навесным немецким огнем!

Рота поворачивает назад, и мы выходим к Днестру на переправу. Так мгновенно изменилась наша судьба.

Все сдвинуть, столкнуть с рельс в неизвестном направлении – таков обычный результат внутреннего беспокойства, которое часто овладевало мною и противилось естественному ходу событий. Протест против житейских традиций и обычаев порой приводил меня к плачевным результатам.

Так, в эту сверкающую ночь я оказался впереди событий, на правом берегу Днестра. В темном зеркале днестровских вод двоятся светляки пуль, исчерчивающих мглу. Незримый враг ведет обстрел незримых мишеней. Когда со стоном падает боец, то, кажется, какая здесь связь с блеском разноцветных огней над Днестром?

Пробитые пулями, полузалитые водой лодки, полные солдат, неслышно отваливают от берега, пересекают освещенную полосу реки и исчезают в тени высокого берега. Наступает рассвет.

Расщепленные снарядами ветви деревьев закрывают своей зеленой листвой дымящиеся походные кухни, к которым, не взирая на разрывы мин и свист осколков, с контейнерами за спиной пробираются солдаты, подносящие пищу на передовую.

На отдых отходят бойцы, проведшие много суток на переднем крае, и мы занимаем их окопы.

Мое радужное настроение неиссякаемо, мне не сидится в окопах на передовой.

— Кто пойдет за харчами? – спрашивает лейтенант. Все молчат, но я готов!

Спускаюсь к Днестру по обрывистому глинистому склону между деревьями. Походные кухни дымят меж зеленых крон. Подхожу к берегу, присаживаюсь на раздробленный ствол, мою ноги. Через несколько минут возвращаюсь к походной кухне, а позади меня звучит разрыв мины – комья земли и фонтан воды вздымаются над берегом, где я нежился минуту назад… Понимаю, почему мало охотников ходить за пайком.

Возвращаюсь на передовую. От края обрыва по ходам сообщения. Впереди, метрах в трехста, немецкие блиндажи, перед которыми -изрытая снарядами, но зеленеющая свежей травой «ничейная» полоса, где в странных позах, как застала их смерть, лежат солдаты – наши и немецкие, похожие на большие серо-зеленые куклы. Позади нас – несколько десятков метров ходов сообщения, отделяющих передовые позиции от землянок командного пункта, скрытого в обрывах высокого берега. Временами идет ленивая снайперская перестрелка, — щелкают пули по бревнам наката, взметают маленькие облачка пыли. С воем проносятся одинокие мины. Их разрывы за нашими спинами поднимают столбы земли и облака пыли, долго висящие в воздухе. Весь жаркий майский день мы заняты улучшением своих окопов, и рытьем новых ходов, приближающих нас к немецким окопам.

Совершаем повторные похороны – то там, то здесь из вновь отрытых минами могил, в обвалившихся стенках окопов, торчит сапог, или тянется к нам почерневшая рука, и кружатся рои мух.

К ночи нам приносят термосы с горячей кашей, воду и новости из тыла: подтягивается артиллерия, от которой в стремительном наступлении оторвались наши части, перебрасываются крупные подкрепления, на днях начнется прорыв немецкой обороны.

Над окопами нависает дремотная тишина теплой звездной ночи, изредка прорезаемая одиночным выстрелом. В полусне, не выпуская из рук автоматов, прислонившись к глинистым стенкам траншей и патронным ящикам, мы проводим несколько предрассветных часов, борясь с дремотой.

Но вот в далеком сумраке Заднестровья взвилась ракета, и еще не потонул во тьме ее угасающий свет, как грянула артиллерия.

Но это была немецкая артиллерия, нашу еще не подтянули. Снаряды ложатся за нашей спиной, и вскоре нас отделяет от днестровских обрывов серая пелена порохового дыма и пыли. Разрывы сливаются в сплошной гул, дрожит земля, и осыпаются края наших траншей. Мы уже не слышим друг друга и молча посылаем в амбразуры немецких окопов очередь за очередью из автоматов.

Загудели пикирующие бомбардировщики, но мы уже ничего не различаем, окруженные диким танцем взметающихся, подобно смерчам столбов земли, и задыхающиеся в дыму и пыли. Самолеты бомбят справа от нас. Наши лица посерели и блестят лишь белки глаз.

Одна мысль охватывает всех – не прекращать огня, не дать фрицам подняться. Но где же собственно фрицы, мы не знаем, окопы перед нами молчат и не отвечают на наши залпы. Мы ведем бой неизвестно с кем, но, воодушевленные общим порывом посылаем автоматные очереди, не обращая внимания на вой мин и свист осколков. Биться до конца! Мы как будто защищены этой мыслью от окружающего нас шквала, в котором смешались осколки металла, обломки раздробленного дерева и самое безобидное из всего этого – взметенная в воздух земля. Мы не замечаем, как наш окоп превратился в узкую яму, где среди груд земли и обвалившихся бревен бруствера виднеются обрывки окровавленных тряпок.

Нас осталось только трое, мы уже не отдаем себе отчета, куда исчезли остальные. Справа из-за холма появились танки – они прорвались в сотне метров от нас и скрылись в клубах дыма.

Но мы продолжаем без передышки строчить из своих автоматов сквозь завесу пыли и дыма по немецким окопам. И вдруг – все стихло, — окончилась игра какого-то дикого оркестра. Лишь отдельные взрывы и вопли мин звучат, как запоздалые удары смычков.

Казалось, перед моим взором пронесся и внезапно окончился стремительный кинофильм.

Я вылезаю из окопа, да его собственно и нет, — вокруг ни траншей, ни ходов сообщения – сырая, вздыбленная земля какого-то незнакомого, будто бы перепаханного поля. На этой пашне я стою один, вне реального ощущения происходящего, не убит и даже не ранен, и не знаю, что же мне делать? Поэтому, когда над моей головой, склонившейся над патронным ящиком, когда я заряжал автомат, прозвучал приказ «хэнде хох», я даже не успел удивиться и осознать, что я уже пленный. “Чисто сработано”, — воскликнул я, на что получил ответ по-немецки: “Ну, для тебя война уже окончена”, прозвучавший вполне благожелательно, после чего мы вдвоем отправились в немецкий тыл: в деревушку, откуда шло немецкое наступление, покончившее с нашим плацдармом играючи. В глазах у меня мельтешило, но кажется здесь я впервые увидел раненного в этом бою. Откинувшись на откос эскарпа, он лежал на спине, и бинты, перехлестнувшиеся на груди, набухали красными пятнами…

Теперь перед моими глазами открывалась новая картина – деревенские избы, перед которыми на лавочках сидели немецкие солдаты. Они курили и с любопытством смотрели на проходящую по дороге толпу, в которой мы были уже в новом качестве – “кригс гефангене” – военнопленные. Это были полуодетые, подчас босые, кое-как перевязанные кровавыми тряпками остатки списанной со счета пятитысячной армии, клочья которой плыли по Днестру за нашими спинами, подобно разгаданным в страшном сне рыбам.

Так началось мое лагерное существование по ту сторону войны, со своими надеждами и иллюзиями.

Через двадцать пять лет мне удалось вновь оказаться на обрывистом берегу Днестра у Чебручи… Над обрывом, где в пыли все еще звенели под ногами осколки снарядов, поднимались виноградники.

Над ними возвышался обелиск в память бесславного сражения…

Из пяти тысяч защитников “Предмостного укрепления Чебручи” не более двухсот израненных и оглушенных бойцов оказалось в плену – остальные погибли в бою или утонули в Днестре, под огнем пикировщиков и минометов. Весь бой прошел на правом, северном фланге “подковы”, и немцы оказались, обойдя правый фланг, в тылу левого, где находился я. Но советские войска быстро форсировали Днестр, Буг, Прут, и начали захват Румынии. Поэтому, сорвав наши позиции, немцы были вынуждены сразу выходить из окружения. Так начался наш горький лагерный путь в тылу отступающей немецкой армии.

Толпа военнопленных оцеплена конным конвоем. Я босой, ботинки отдал товарищу, с разбитыми в кровь ногами. Когда мы оказались в лагере на берегу Дуная, в устье Буга, я получил немецкие ботинки, объявив, что я офицер. Усиленно стал заниматься немецким языком, зубрил слова каждую минуту.

Наступило лето, кормили нас хорошо – румыны привозили “рубец”, жирные потроха, каша получалась отличная.

Появились вербовщики во Власовские части, а потом и в лагеря в Германию. Я быстро сделался лагерным переводчиком и оставался в лагере, отказываясь от вербовки. Познакомился с моряком, ленинградцем, который, под предлогом моей вербовки во власовцы, уводил меня из лагеря, и мы выпивали. Однажды чуть не пристрелил меня, решив, что я собираюсь сбежать.

Так прошло лето, и наш лагерь погнали в Венгрию.

Мучимые жаждой и голодом, мы брели, а подчас бежали, подгоняемые прикладами и конной стражей. Отстающих пули сбрасывали навсегда в придорожные канавы. Тысячная толпа военнопленных шла нестройными рядами, и каждый старался пробиться вперед, чтобы успеть схватить брошенный кем-то из любопытных кусок хлеба. Так же удавалась сорвать с края поля кукурузный початок, кочан капусты или вырвать корень свеклы…

Когда наша толпа шла через селение, впереди обычно бежал здоровенный наглый парень в мундире немецкого офицера, разжалованный власовец, и ему доставались первые куски.

Но главное – мясо – ждало нас на привале. Ночлег всегда в стороне от селений. Жечь костры запрещено. Однако в каких-то ямах тлеют ветки, и кое-как что-то варим, греем воду.

Но вот немецкий офицер выводит в круг среди толпы лошадь, стреляет ей в ухо и быстро отскакивает в сторону. Лавина оборванцев обрушивается на еще трепещущий труп, и перед нами кишит груда человеческих тел, в несколько слоев покрывающая лошадь. То и дело из-под этой оболочки выползает человек, если можно назвать так окровавленное существо, держащее в зубах или руках кусок лошадиного мяса или шкуры и отбивающееся от набрасывающихся на него охотников за пищей, не добравшихся до дна этого человеческого месива, в котором трудно различить части тел. Такова борьба за существование, и в этом кровавом кошмаре пролетает несколько минут. Человеческий клубок начинает рассеиваться; пятясь задом, на карачках последние счастливцы волокут конские внутренности. На поле, пустынно чистом, белеет конский скелет, в середине – груда навоза, а в краю – хвост.

Тиф, голод, тяжелый, изнуряющий труд – пролетают месяцы плена. Каждый налет советской авиации радует как праздник и обостряет волю к жизни.

Сушилка кирпичей часто служила нашим ночлегом. Она подобна половине громадной трубы длиною в сотню метров, разрезанной вдоль и положенной на землю. Спали на соломе, в два ряда ногами друг к другу, а головами к стенке, упираясь пятками друг в друга.

Наш прифронтовой лагерь, в котором я стал переводчиком, передвигался в тылу отступающей немецкой армии. Работали и днем и ночью – разгружали вагоны с боеприпасами и продовольствием, попеременно; это спасало от крайнего истощения. Когда силы иссякали на разгрузке снарядов, кукурузы или соли, нас переводили на перегрузку продуктов – тут начиналась сытая жизнь – воровали колбасу, коньяк и этими деликатесами снабжали немецкую охрану. Ведь немцев за воровство расстреливали, нам же это сходило с рук. Наши лагерные грузины отлично справлялись с развеской сыра, масла, колбасы, и это понравилось лагерному начальству. Поэтому большую часть зимы 1944-45 года мы грузили продовольствие и были сыты.

А разгром гитлеровской армии продолжался…

Сырая зима застала нам в Венгрии, где-то и дело нас поднимали среди ночи и на открытых грузовиках перебрасывали на различные работы.

Иной раз, во время отступления армии вслед за нашей машиной бежали обезумевшие полуодетые немцы, и мы сбрасывали их с бортов ударами сапог.

Немцы, отступая через Венгрию, производили конфискацию продуктов в деревнях. Нас при этом использовали как грузчиков.

Поражало, что в конце войны, когда наши деревни вымирали от голода, амбары венгерских хозяйств были переполнены кукурузой, кладовые заставлены банками с соленьями и завешаны копченостями…

Так мне пришлось побывать в Будапеште за пару месяцев до его разгрома при отступлении немцев из Венгрии. Дунай еще украшали великолепные мосты с громадными бронзовыми фигурами, возвышались дворцы; кто подозревал тогда, что весь великолепный город будет превращен в руины…

Но полному разгрому подвергались города, которые и не подвергались штурму. Однажды мы проехали через город Дебрецен, сплошь состоящий из коробок домов, подвергшихся бомбежке. Жителей предупредили, что город будет разрушен, за несколько часов до бомбежки, и все вышли за его пределы. А ведь Мюнхен был уничтожен вместе с жителями…

Весна 1945 года застала наш лагерь военнопленных в предгорьях венских Альп, на их склонах, спускающихся к Вене.

“Нельзя позволить угнать нас на запад”, — охватила всех единая мысль. “Бежать в горах, рассеяться небольшими группами и прорываться через фронт”, — таково было общее решение.

Я стал лагерным поваром, и, готовясь к побегу, мы набивали свои “сидоры” всякими продуктами вплоть до макового семени.

Альпы благоухают весной, на склонах, покрытых сочной травой, вспыхивают алые лепестки маков. Вдали, над скалистыми гребнями в голубое небо поднимается сверкающий ледяной массив Шнееберге, белоснежная вершина которого господствует над восточными Альпами. Грязно-серым пятном на фоне сияющей свежими красками цветущей природы выглядит цепь оборванных пленных, тянущаяся по горной тропе. Через каждый десяток человек идет немец с автоматом наготове. Собаки-овчарки замыкают растянувшийся почти на километр лагерь. Вечерние тени сгущаются в ущельях, и обрыв, вдоль которого вьется тропа, кажется еще круче.

Моя группа должна бежать первой, я поднимаю над головой сорванный на склоне эдельвейс – условный знак побега – и бросаюсь вниз по каменистому обрыву. Несколько человек скатываются вслед за мною, обваливая каскад камней, грохочут выстрелы, отдаваясь звонким эхом. Наверху слышны крики: “Хальт, хальт!”, лай собак. Солдаты (мы опять становимся ими!), не жалея рук и ног, стремятся все ниже в ущелье и исчезают на дне его, сливаясь с ночной тьмой.

Когда мы наконец остановились, тяжело дыша, уже наступила ночь. Нас трое. О судьбе двоих из моей группы я узнал много позже. Один был застрелен на краю обрыва, второй не решился броситься в пропасть под выстрелами. Но между нами и лагерем теперь уже не только пропасть, но и наша свобода и жизнь! Еще много месяцев нам будет мерещиться за спиною конвой, — навязчивая мысль, заставляющая временами оборачиваться. Но сейчас мы полны ликования, бросаемся ничком на росистую траву и наслаждаемся свободой!

Мучит жажда, скорее к воде – ее журчанье мы слышим на дне ущелья. Но мы наталкиваемся на глухо замурованную бетонную трубу. Оказывается, горные речки «Венского леса» — части Альп, прилежащих к Вене, превращены в водопроводы. Мы долго бредем по ущелью и, наконец, припадаем к маленькому холодному ключику, плещущемуся на свободе.

Так началось наше недельное скитание в тылу немецкой армии, засевшей в Альпах – последней «крепости» фашистов.

Обрывок карты из школьного атласа помогает нам ориентироваться в горах, пищей служат нам несколько килограмм круп, муки и макового семени, запасенных в надежде на побег, в наших заплечных мешках.

Днем мы скрываемся в пещерах, на гребнях гор и в глубине ущелий. Горы полны жизни – по дорогам гремят танки и орудия, доносятся отрывистые песни солдат. Ночью, когда на дорогах мелькают огни полевой жандармерии, мы выбираемся из своих тайников и пробираемся на восток, по направлению к фронту.

10 апреля 1945 года застает нас ранним росистым утром в расщелине скалистого гребня, возвышающегося над склоном пологого увала, покрытого зеленым сосновым лесом. Нам навстречу, по широкой долине, устремляется яркая лавина солнечного света – предгорья Альп озарены восходом, и мы жадно впиваемся глазами в покрытые розовым туманом далекие склоны, по которым лежит наш путь к свободе.

Пережевывая горсть маковых зерен, наш последний пищевой запас, мы начинаем спуск по спокойному зеленому склону к широкой равнине, расстилающейся в необозримую даль на восток, у подножья Венского леса.

Стоит спокойная утренняя тишина, не сулящая тревоги. Но вдруг мы остановились – в пещере, где мы ночевали, забыт котелок! – это не к добру, надо вернуться – созрело мгновенно решение. Ведь солдат весь во власти суеверий – это истинная стихия его души, не ведающей своей грядущей судьбы. Сны, приметы владеют сознанием, облекая его в кокон, иллюзорно защищающий от жестокой действительности.

Вокруг – ни души, но тревога овладевает нами, какое-то томящее предчувствие отбрасывает нас назад с манящей под уклон тропы, уходящей среди травянистых склонов в сосновый лес.

Мы решаем дождаться в пещере ночи, тем временем ведя наблюдение за склонами гор. Вокруг так пустынно! Но в то же время до предела настороженно – как будто что—то притаилось под безмятежным освещением этого солнечного, благоухающего ароматом цветов дня. Что—то сулят нам наши напряженные нервы? Раскинувшиеся у наших ног склоны гор спокойны и пусты, многолетние сосны с золотистыми стволами подобны декорациям. Вдали зеленеют луга и чернеют весенние пашни. Но наши души взволнованы, потеря котелка преградила нам путь – такова сила предчувствий и предзнаменований.

Забравшись обратно в пещеру, мы чего-то ждем…

Когда, наконец, спустились сумерки, но в вечерней мгле еще были различимы зеленоватая перспектива широкой равнины и темно-бронзовые стволы корабельных сосен, выстроившиеся вдоль увала. Именно над этим лесом, мирно дремлющим на нашем пути, внезапно началась, подобно миражу, фантастическая жизнь. – Над лесом взвились, подобно ярким кометам, желтые пылающие струи ракетного залпа…

И все преобразилось, разрушая угрожающе нависшую над нами тишину! Как будто наступило пробуждение от томительного сна, — наше сознание четко заработало – теперь мы знали, что впереди, и впились взорами в феерическую картину ночного боя.

Нашей задачей было – не упустить ни малейших подробностей в расположении боевых позиций, уловить среди гула разрывов мин, стрекотания пулеметов расположение пулеметных гнезд, по траекториям огненных смерчей засечь огнеметные точки и их мишени – такова задача, которая должна решить нашу судьбу!Мы мысленно проложили свой путь через боевые позиции фронта, каким-то чудом возникшего на нашем пути.

Когда глубокой ночью бой стал затихать, настало время действовать. Мы полагались на то физическое и нервное изнеможение, которое охватывает солдат после боя, когда все жизни и все силы, оставшихся в живых, уже отданы без остатка, и по какому-то молчаливому соглашению все погружается в тяжелый сон. В эти часы происходит пополнение. Отправка раненых, доставка снаряжения и пищи, и несколько новых теней, появившихся и растаявших в ночи, не так привлекут внимание.

Последние два дня нашей пищей были несколько горстей мака, мы были истощены до предела и очень хотелось спать, ведь мак-то – снотворное! Долго раздумывать не приходилось… Поэтому, едва все стихло, мы углубились в лес, где еще более сгустилась тьма безлунной ночи.

Рядом послышались голоса, и мимо нас, почти вплотную прошло несколько немцев. По краю поляны мы обошли большой пулемет, над которым склонился спящий (или убитый) немец. Мы спустились в окоп, рядом затарахтел котелок.

— Ганс, ком, — послышался голос. Но, видно, содержимое котелка отвлекло внимание от нас. Мы ухватились за какую-то чугунную их плиту, вылезли по другую сторону окопа и скрылись в кустах.

Вновь поляна, на которой темнеет что-то, — танк, или большая машина, — разбирать некогда! Все дальше и дальше, через какие-то еще дымящиеся обломки, недвижные тела, перебегая от тени к тени… Мы инстинктивно чувствуем, что уже в безопасности; сил больше нет, мы забираемся в кусты и засыпаем мгновенно…

Безмятежное чувство свободы – первое, что охватывает нас при утреннем пробуждении… Окончательной, безусловной свободы! Мы смеемся, поем, дурачимся, как дети, шагая по солнечному, благоухающему смолой лесу. Фронтовые окопы позади, каждый шаг приближает нас к своим. Эти несколько часов на нейтральной полосе, среди ароматного соснового леса, на склонах, спускающихся к венской равнине кажутся нам переполненными счастьем свободы. Это радостное возбуждение духа несет ощущение смысла жизни, дотоле не испытанного с такою полнотой!

Под ногами валяется рваная советская шинель. Она мне по колено, но я сбрасываю то, что на мне – смесь немецкого и румынского обмундирования. — Мы все одеты как попало, лишь бы потеплее. —Превращаюсь в советского солдата. Ведь в СМЕРШе (контрразведке) считается, что немецкое обмундирование – признак власовцев. Этим пользуются немцы, переодевая советских военнопленных в немецкие шинели. В таком виде целые лагеря советских солдат, промучившихся не один год в плену, оказались в колымских концлагерях. Мы узнаем об этом позже, но сейчас инстинктивно стараемся избавиться от всего немецкого.

Золотистые сосны сходят по склонам к пашням равнины. Лес чистый, как сад, старуха немка собирает шишки, дополняя мирную картину, освещенную лучами солнечного восхода.

— Виен ист гефаллен, — говорит немка, и эти слова переполняют наши души восторгом.

Вскоре мы достигаем деревни, встречаем солдат, с удивлением смотрящих на оборванцев. Мы оказались в штабе полка.

— Ну, вам повезло, что оказались в глубоком тылу, на передовой сейчас конец один – расстрел, — ведь всякого русского считают власовцем!

Но наше счастливое свободное житье на нейтральной полосе окончено. Теперь надо ожидать своей участи в СМЕРШе.

Допрос за допросом, нас передают все дальше в тыл, наконец, мы попадаем в Вену, перед возвращением в действующую армию. Живем в монастыре, и его ухоженный парк пестрит бумажными клочками… Оставшиеся монахи пробегают второпях, прижимаясь к стенам, опасаясь попадаться нам навстречу. Наглым поведением и грабежами поддерживаем их страх. Мы всегда голодны и, в поисках пищи, совершаем налеты на брошенные особняки; целые улицы их разграблены… Даже манная крупа вперемешку с битым стеклом годна к употреблению, — отмываем ее и варим кашу.

В монастырском парке бродит мальчик лет 17ти.

— Я русский дворянин, хочу воевать в советской армии, — убеждает он нас.

Солдаты пялят на него глаза, как вороны на попугая. Я говорю ему «иди домой и учись», но все без толку.

Но вот мы уже за Дунаем. В Чехии идут весенние дожди. Поставили палатки под крепостной стеной средневекового замка. Для защиты от сырости обкладываю полог палатки тяжелыми томами Дюма с золотым обрезом. В замке – средневековая роскошь, закованные в кольчуги рыцари стоят вдоль стен, мягкие ковры и звериные шкуры. Здесь нежатся наши офицеры.

Мы зачислены в части незадолго перед тем, как первого мая 1945 года фельдмаршал Кейтль отчеканил долгожданное «ЯВОЛЬ» безоговорочной капитуляции. Кем только я не был, дожидаясь демобилизации из оккупационной армии. Несколько месяцев служил бургомистром маленького городка в Карпатах, и, наконец, осенью, товарняк, прогрохотавший через три границы, вышвырнул нас на платформу московского вокзала!

***

 

Началась мирная жизнь. В ноябре 1945 года Александр Евгеньевич становится сотрудником Управления Министерства Геологии СССР в г. Ленинграде. Примерно тогда же организуется Лаборатория Вулканологии АН СССР и он там работает младшим научным сотрудником, а потом и старшим научным сотрудником. Лабораторию в ближайшие годы переводят сначала в Москву, а потом, уже в качестве Института Вулканологии, в г. Петропавловск-Камчатский.
Все это время в Лаборатории Вулканологии, а затем в Институте Вулканологии, будучи кандидатом геол.-мин. наук, он работает в экспедициях:

1. На Курильских островах, по поводу последствий катастрофического цунами, происшедшего в 1952 году.

2. На кораблях Института Океанологии в 1952-53 гг.

3. Возглавляет на Камчатке исследования по вопросу строительства первой в СССР электростанции на вулканическом тепле в поселке Паужетка и на Горячих Ключах.

4. Проводит восхождения на вулканы Ключевской, Безымянный, Толбачик и др.

Получает звание доктора геол.-мин. наук и с 1963 по 1965 работает начальником Вулканостанции от Института Вулканологии в поселке Ключи у подножья Ключевской Сопки. Затем опять в Петропавловске — Камчатском — старшим научным сотрудником.

В 1968 году переходит на работу в Институт НИИ Зарубежгеология в г. Москва и, в качестве старшего научного сотрудника, возглавляет ряд ежегодных научно-исследовательских экспедиций по СССР, в частности по Кавказским горным районам.

За работу в Армении, Грузии, Азербайджане имел награды и благодарности от правительств этих республик. В 1984 году уходит на пенсию, но продолжает работать в Министерстве Геологии СССР в качестве научного консультанта на договорных началах. Все это время пишет научные работы. Им написано и издано семь монографий, более 80-ти научных статей в русских и зарубежных журналах. Также книги по вулканологии, цунами, и т. д. Им создан и издан в 1959 г. первый и единственный «Атлас Вулканов СССР». А потом, уже в 1991 году — двухтомный иллюстрированный альбом «Действующие Вулканы Камчатки».

А.Е. Святловский имеет награды: орден Отечественной войны 2-й степени, 14 медалей за боевые заслуги и трудовую деятельность. Умер Александр Евгеньевич в Москве 31 августа 1998 года.

Материал передан для публикации Мариной Святловской