Умирать не хочется никому
Читайте первую часть: Меня призвали на школьном экзамене
Иван Васильевич Гудзенко
Перед боем между солдатами практически тишь и гладь: все ждут того света. Очень страшно: рвутся снаряды, пули свистят. Смерть словно шагает за тобой. Умирать не хочется никому. Особенно страшно в бою ночью. В темноте пули летят, как снег, только горизонтально. Вот думаешь: «Она твоя или не твоя?». Есть трассирующие, зажигательные, и есть боевые пули. Вот боевую пулю ту не видно, а трассирующую видно. Почему видно, потому что она направляется специально на место поражения, место, которое хочет поразить, и видно, как пуля пойдёт: достала она до того места, куда ты целился, или нет. То же самое и зажигательная, такую же цель преследует.
Если говорить о мужестве, то у нашего командира роты был связной. Куда ни скажет командир, где нужно что-то, он идёт и достаёт. Каким образом? Никто не знает. К врагу идёт и что-то тащит. А так, чтоб кто-то шёл в бой под пулями, не пригибаясь, я не видел. Если пуля летит и тебе ее видно, как не пригнёшься?
Основное боевое сражение, мое боевое крещение произошло под Старой Руссой в Новгородской области в 1942 году. Вот там как раз я попал в самое месиво. Во-первых, времени не было рыть окопы. Во-вторых, было настолько много раненых и убитых, что они горами ложились один на одного, поэтому рыть ничего не надо было, прятались прямо за замерзшими трупами, за ранеными, за людьми прятались. Такое колоссальное было их количество! Осколком разорвавшегося снаряда я был тяжело ранен в ногу. Ночь пролежал на снегу, на морозе, истекая кровью. Вокруг раненые и убитые, отовсюду стоны. Начал засыпать, замерзать: вот уже тебе тепло, снится родной дом, мама, печка, а это уже верный признак того, что человек замерзает. Я из последних сил старался шевелиться, не засыпать: звал маму, обращался к Богу. Утром где-то со стороны послышались шаги по снегу. Это, оказывается, наши прокладывали связь. А я оказался лежащим прямо на их пути — ни кто-то другой слева или справа, ведь кругом раненые. Один из связистов говорит: «Это немец, стрелять надо». Я услышал, что голос свой, и говорю: «Я свой!» А второй: «Ну, пойдём, посмотрим». Подходят (находчивые были ребята) положили меня на лыжи, притащили в медсанбат — палатку, внутри которой костёр. Вокруг веером лежат раненые ногами к костру, они все обмороженные — их надо сначала обогреть. Со мной вместе привезли немца офицера, и на то место, где предполагалось меня положить, немца положили. Оказывается, этот немец нужен был для дальнейших военных действий.
Врач подходит ко мне и говорит: «Обе ноги ампутировать». Одна была сильно ранена осколком снаряда, началась гангрена, а другая была обморожена. Но нашлась какая-то медсестра, девочка, она целую ночь сидела и оттирала мою отмороженную ногу. И только благодаря тому, что была эта девочка, у меня осталась все-таки одна нога, ее не ампутировали. На этой ноге я стал человеком, выучился и всего добился. Операцию, помню, делала Марья Денисовна. Нужно было сделать спинномозговой укол, его делал мужик; ковырялся, возился, так было больно! Наконец, она забрала у него шприц, поставила новую иголку, сделала буквально за секунду укол, чувствовалось, что человек умеет. Первая операция не очень хорошо прошла, потому что воспаление пошло дальше. Через неделю мне сделали реампутацию и отправили в глубокий тыл в Новосибирск.
Положили нас в товарные вагоны. Я на нижнем ярусе, кто-то на верхнем. Всю дорогу нас кормили селёдкой. Начали жаловаться, вызывали даже главврача поезда. Помню, ночью случился налёт немецких истребителей, стреляли по нашему поезду. Лежишь, вверх смотришь и видишь, как на потолке следы пуль появляются. Вот сейчас, думаю, на меня…
Приехали в Горький. В Горьком нас десять дней держали. Когда очутились в Новосибирске, люди буквально ожили. Кормили хорошо, и что самое главное, чем мы объедались? Это сушёные дыни! Утёсов приезжал и другие народные артисты СССР. На их концерты раненых выносили в зал на носилках.
В Новосибирске в госпитале лежал офицер совсем безнадёжный. Он обучал парашютистов. Во время одной из попыток неудачно приземлился и на обеих ногах выше колена кости перебил. Он лежал уже несколько месяцев из-за несрастаемости костей. Я его называл Проша. Один к нему ходил, они играли в шахматы, а я наблюдал, как они играют. И довольно быстро освоил это дело. И он как что: «Давай сыграем»! Вначале я проигрывал, а потом почувствовал, что могу уже попробовать и выиграть. И действительно, я начал ему подыгрывать. Говорю: «Но учти, после моего выигрыша у тебя должны срастись кости!» Я не знаю, срослись у него кости или нет, но я научился в шахматы играть хорошо.
Когда меня выписали из госпиталя, за спиной была пара костылей, протез, сумка с сухарями. Мне дали направление в здании школы в подмастерья к сапожнику, он должен был обеспечить работой, но сапожника на месте не оказалось. Я наткнулся на дверь с вывеской «Приемная комиссия» — это был мой шанс, зайдя туда все расспросив и рассказав о себе, предъявив документы, меня взяли учиться в строительный институт им. Куйбышева, потому что они предоставляли общежитие, и мне было куда деться. Позже институт перевели обратно в Москву. Было распоряжение, что все студенты должны ходить в одинаковой униформе. Государство не имело в бюджете средств и выдавало то, что было. На складе была полужёлтая, полукоричневая униформа. Заходишь в аудиторию, все сидят в форме. Девочки отличались только по причёскам и по накрашенным губам. Профессор вызывает кого-то, он же вначале не знает фамилий, говорит: «С накрашенными губами к доске!..» Девочки всё равно как-то что-то придумывали, находили возможность форму оставлять дома, а сами приходили в чем-то новеньком, хорошем. В Москве я только полкурса отзанимался, потому что хотел уехать домой в Харьков к отцу, он остался жив.
Территория Харькова была оккупирована немцами. Я пытался из Новосибирска, потом из Москвы писать родным, когда знал, что Харьков уже освобождён, но до них мои письма не доходили. В Харьков можно было ехать, но для этого надо было получить специальное разрешение у Калинина или у его заместителя. Мне нужна была бумажка о том, что я имею право выехать из Москвы в Харьков, на Украину. Заместителя не было, а сам Калинин где-то на заседании был, но я каким-то чудом добился этой бумажки. Так что в мае 1945 года я уже был в Харькове. Я жил в подвальчике общежития у Сумского базара. Там, кроме крыс, больше никто не жил.
Мне известно, что когда немцы вошли в нашу деревню, всю нашу семью из дома выгнали, в ней поселились немцы. Семье нужно было где-то жить, и немцы вырыли им землянку. У меня есть бумажечка, на которой карандашом написано священником, что моя мать похоронена в 1943 году. То есть это не какое-то свидетельство о смерти, а просто бумажка, чтобы зафиксировать факт смерти. Отец рассказывал, что она умерла от водянки мозга: от голода происходит распухание организма, и тяжелейшая, мучительнейшая смерть наступает. На выгоне ей вырыли могилу. После войны я часто ездил в деревню, навещал могилы матери и родных.
Самые ценные для меня награды — Орден Славы, Орден Отечественной войны и медаль «За битву под Москвой».
Записала: Татьяна Алешина
Loading ...
