Великая Отечественная глазами подростка-санитара

Читайте также: 22 июня сорок первого: неоправданные ожидания

В драматической истории Великой Отечественной войны был не­большой период весны сорок второго года, когда вермахт, получив встряску под Москвой, зализывал раны и спешно готовился к новому наступлению на юге. На фронтах, по крайней мере, на Южном, устано­вилось относительное затишье. Сводки Совинформбюро сообщали о боях местного значения. Прилетавшие иногда «рамы» (самолеты-кор­ректировщики «Фокке Вульф 189», имевшие двухкорпусный фюзе­ляж, похожий на раму), напоминали в окопах и ближнем тылу о вой­не. С весны командование Южного фронта, помня уроки сорок первого, решило рассредоточить госпитали по станицам и небольшим город­кам Придонья. Некоторые госпитали оказались в станицах Старочеркасской, Багаевской и Константиновской, другие — в Сальске и в Про­летарской (бывшей станице Великокняжеской), вдоль железнодорожной магистрали Ростов — Сталинград. Госпитали было мало загружены. Раненые периода зимних боев были выписаны, новые поступали не­часто.

Летнее наступление немцев на южном направлении началось в середине июня. Поток раненых стал нарастать. С каждым днем обста­новка становилась все тревожнее. Наши войска отступали. На пере­праве через Дон, в станице Константиновской, скопилось множество полуторок и трехтонок. Там же образовался громадный табор из зап­ряженных подвод, фур, стад крупного рогатого скота и табунов лоша­дей, ожидавших переправы на левый берег Дона. Наплавной мост на плашкоутах, наведенный саперами, методично разбивали немецкие бомбардировщики. Интенсивность бомбежек все нарастала. В дневное время над переправой кружили «Юнкерсы» и «Мессеры», поливая свинцом без отдыха работавших саперов и прицельно сбрасывая бом­бы на уже наведенные секции моста.

Многие наши командиры и бойцы, не рискуя воспользоваться пе­реправой, уходили вверх или вниз по течению, переправлялись через Дон, только что вошедший в берега после весеннего половодья, с по­мощью подручных средств. Плоскодонок у местных жителей было мало. Приходилось разбирать, несмотря на протесты, сараи и даже дома, поврежденные при бомбежках. Однако немцы не дремали. Вдоль реки на бреющем полете носились «Мессеры», обстреливая все плы­вущее из пулеметов.

Для меня и Славки, приехавших из Пролетарской, где обосновал­ся госпиталь, поездка за продуктами с начпродом госпиталя оказа­лась необычайно сложной. На берегу у разбитой переправы в числе других машин стояла и наша полуторка, загруженная продуктами, полученными нами на армейском складе. Стояла без реальной надеж­ды переправиться на тот берег. Начпрод, пожилой снабженец, став­ший в свои пятьдесят «с гаком» старшим лейтенантом администра­тивно-хозяйственной службы с тремя «кубарями» в петлице, растерянно бегал от одной машины к другой. Наконец, посоветовавшись с нашим водителем, он сказал, что придется, все бросив, переправляться на подручных средствах, а дальше — искать попутный транспорт или идти пешком. Последнее он произнес с долей сомнения. Рыхлое брюшко и сизые мешки под глазами говорили о его явной неспособности к пешему переходу. Но другого выхода не было. Взяв с собой часть про­дуктов, которую можно было унести на себе, мы отвели машину с грузом во двор к хозяину, в доме которого ночевали, получив взамен разрешение воспользоваться его плоскодонкой.

Плоскодонки на месте не оказалось. Кто-то до нас воспользовался ею, и мы вынуждены были готовиться к переправе вплавь. Вывернув пару досок из разбитого бомбежкой сарая и связав из них небольшой плотик, осторожно пошли Мы вниз по течению, выбирая место перепра­вы. Ширина Дона была порядка двухсот метров, и переплыть его, толкая перед собой плотик, можно было бы минут за пятнадцать. Но с ревом проносившиеся в поисках цели «Мессеры» не давали надежды благопо­лучно переправиться. Затаившись в прибрежных кустах, мы решили по­дождать, когда начнет смеркаться и немцы прекратят свою охоту.

Действительно, с наступлением вечера охота прекратилась. Теперь над переправой вывешивались осветительные ракеты, и спорадичес­кие бомбежки ее продолжались. Однако на удалении от переправы русло реки стало относительно безопасным. Сложив на плотик одеж­ду и припасы, толкая его перед собой, мы вплавь без особых приклю­чений переправились на левый берег Дона. Переправились и мокрые, дрожащие от вечерней прохлады, разобрав вещи, быстро двинулись в путь, надеясь до наступления полной темноты выбраться из поймы Дона. Но это нам не удалось. Обнаружив шалаш из веток, построен­ный рыбаками, мы решили, не испытывая дальше судьбу, заночевать.

Чуть свет начпрод нас поднял. Наскоро перекусив и ополоснув­шись в ближайшем ерике, мы двинулись.

Чтобы сократить путь, пошли степью, надеясь поскорее выбраться на большак Морозовская — Пролетарская. Еще не высушенная лет­ним зноем степь встретила нас ароматом разнотравья и пестротой июньского цветения. Желтые крестики сурепки, сине-фиолетовые столбики шалфея и зеленые лохмы ковыля местами украшали ярко-красные пятнышки еще не отцветших маков, создавая картину, ни­как не вязавшуюся с войной и гремевшим за Доном немецким наступ­лением.

К середине дня, выйдя, наконец, на основательно разбитую, но ме­стами укрепленную щебенкой грунтовую дорогу, мы остановили трех­тонку, шедшую в Пролетарскую с грузом медикаментов и заодно пе­ревозившую раненых. Машину сопровождала Фрима Исаковна Кравец — молодой хирург из нашего госпиталя, сидевшая в кабине с тюком перевязочных средств и врачебной сумкой на коленях. Черно­бровая красавица, не имевшая сведений ни о семье, оставленной в Мелитополе, ни о муже — хирурге полевого госпиталя, она была всеобщей любимицей. В кузове, опираясь на крышу кабины, стоял сер­жант с перевязанной рукой. На ровно поставленных ящиках с меди­каментами держались плотно прижатые друг к другу носилки с тяжелоранеными. Все свободное место было занято стоявшими или сидевшими, где как придется, легкоранеными.

Фрима Исаковна, несмотря на брюзжание водителя ЗИСа о пере­грузке, рассадила нас среди пустых носилок, сложенных вдоль зад­него борта. Это было как нельзя кстати. Мы со Славиком уже вымота­лись, да и начпрод с водителем брошенной нами полуторки тоже еле передвигали ноги. Однако наша поездка на ЗИСе оказалась не столь радужной. Когда машина вырулила на шоссе, идущее параллельно железной дороге, и когда до Пролетарской оставались какие-то пять-шесть километров, раздался возглас сержанта, внимательно наблю­давшего за горизонтом:

— Воздух!..

Машина, съехав на обочину, остановилась. Вдали, над полотном железной дороги показались три постепенно увеличивавшиеся точки. Времени на раздумье не было. Мы со Славкой и способными дви­гаться ранеными вывалились за борт и, отбежав подальше от машины, плюхнулись в кюветы и прижались как можно плотнее к земле.

От тройки «Мессеров» отделился один и, оглушая ревом мотора, за которым не было слышно пулеметной стрельбы, пронесся над нами. Пули взбили придорожную пыль. Мы уже собрались подниматься, как голос, крикнувший «Воздух», скомандовал:

— Ложись!

«Мессер», сделав разворот с крутым виражом, шел на нас с проти­воположной стороны. Плюхнувшись в тот же кювет, я через пару се­кунд услышал ужасающий грохот взрыва. Какая-то сила оторвала меня от земли и швырнула обратно. Я оглох — кругом была немая тишина и стояла завеса пыли. Пахло горелым и окалиной. Не раздумывая, я вскочил и побежал к машине. Навстречу поспешала Фрима Исаковна, остававшаяся в машине с тяжелоранеными. Спросив только, цел ли я, она побежала дальше, к противоположному кювету.

С того времени прошло уже много лет, а вспоминать увиденное тогда без содрогания не могу. Фрима Исаковна остановилась у места, где, как я помнил, упал Славик. Подойдя поближе, я увидел сидящего окровавленного Славика, правой рукой прижимающего разворочен­ную осколком выше локтя левую руку.

Фрима Исаковна достала из своей сумки шприц и сделала укол, послав меня за носилками. Перевязав и разместив впавшего в забытье Славика, мы двинулись дальше.

От пулеметного обстрела и бомбы пострадали еще двое из числа легкораненых. Пулеметы «Мессера» одному продырявили мякоть бедра (к ранению левого добавилось ранение правого). Другому щепками от борта кузова, разбитого осколками, ранило лицо. Ранение Славика было самым тяжелым.

Оказалось, что Пролетарскую тоже бомбили. Повсюду были во­ронки от бомб. Кое-где валялись убитые. Некоторые дома еще горели. Подъезжая к госпиталю, разместившемуся в здании школы, мы уви­дели бегущих навстречу машине матерей, неведомо как узнавших о нашем прибытии. Мать Славика, побледнев и охнув, припала к его носилкам. Сквозь свою глухоту я слышал, как моя мама повторяла:

— Сыночек, жив, слава Богу!..

Славика отправили в операционную, и главный хирург госпиталя Вера Петровна Поливанова начала борьбу за его жизнь. Его мать, зап­лаканная и осунувшаяся, бросилась к вышедшей через пару часов Вере Петровне, которая, сочувственно обняв ее, сказала:

— Жить будет. Да и руку постараемся спасти…

Отступавшие войска и прибывавшие к нам раненые приносили не­утешительные вести. В прорыв устремились лавиной немецкие танки, и госпиталь вскоре оказался на передовой. Одновременно с приказом об эвакуации пришло сообщение, что гитлеровцы заняли хутор всего в десяти километрах от Пролетарской. Ночью предстояла авральная погрузка, осложнявшаяся тем, что часть особо ценного имущества оказалась в одноэтажной пристройке, в которую попала авиабомба, по счастью не взорвавшаяся. Помня коварство немцев, часто снабжав­ших взрыватели авиабомб часовым механизмом, место падения было оцеплено.

В пристройке помещалась диагностическая лаборатория госпита­ля, которой заведовала мама и оборудование которой считалось наи­более ценным: микроскопы, термостаты, центрифуги и т.п. Мама от­правила меня с нехитрым нашим скарбом на станцию готовиться к погрузке, а сама осталась, твердо решив спасти оборудование лабора­тории. И действительно, последним рейсом трехтонка привезла мно­гое из того, что было в пристройке. Как потом рассказывали, мама, женщина далеко не спортивная, через заднее окно проникла в при­стройку. Забыв о бомбе и возможном взрыве, она вытащила на глазах оторопевшего оцепления все наиболее ценное и погрузила в машину.

Выговор за самовольное лазанье в пристройку был сглажен пред­ставлением к награждению орденом Красной Звезды за спасение иму­щества в боевых условиях. Через час после начала погрузки бомба взорвалась, вдребезги разнеся пристройку и то, что в ней оставалось…

Неимоверными усилиями нам удалось погрузить имущество и лю­дей в семь оставшихся на станции вагонов, которые маневровым паро­возом под носом у немцев были вывезены через Сальск на Армавир. Железная дорога непрерывно бомбилась, и жизнь пассажиров этих семи вагонов во многом зависела от опыта и хладнокровия машинис­тов. От них зависело, то, притормозив, обеспечить перелет бомбы, адресованный локомотиву, то, наоборот, «наддать пару», чтобы уйти от попадания.

Состояние Славика, которому сделали переливание крови, понем­ногу улучшалось, и его вместе с матерью решили оставить в госпита­ле, развернутом в городе Орджоникидзе. Славик лежал на нижней полке вагона в ожидании носилок, бледный, с левой рукой, до плеча закрытой гипсовой повязкой. Он пытался махать на прощание здоро­вой рукой. Все ему желали скорейшего выздоровления и благополу­чия, не предполагая, что Орджоникидзе сам скоро станет прифронто­вым городом…

А нашему госпиталю предстояло по вновь построенной ветке Киз­ляр — Астрахань и далее — по дороге Астрахань — Саратов отпра­виться в Капустин Яр, что под Сталинградом.

Грандиозная битва, развернувшаяся в Сталинграде, рождала по­ток раненых, которых надо было лечить, стараясь по возможности скорее пополнять редеющие с каждым днем ряды защитников. Фронт испытывал острую нужду в госпиталях, эшелоны которых от Сарато­ва и Астрахани двигались, чтобы развернуться в ближних тылах Ста­линградского фронта. Немецкая авиация все время бомбила и обстре­ливала железную дорогу Саратов — Астрахань, не давая эшелонам без потерь двигаться в сторону Сталинграда. Понес потери и наш эшелон, вынужденный дойти до Паласовки — одного из городов бывшей рес­публики Немцев Поволжья, опустевшего после депортации его жите­лей. Пополнив материальную часть, разбитую, а частично сгоревшую в результате налетов немецкой авиации, а также отправив в глубокий тыл семьи личного состава, госпитальный эшелон двинулся к месту развертывания — городу Капустин Яр.

Разрушения после Сталинградской битвы

К тому времени я в свои неполные пятнадцать лет был зачислен в штат госпиталя в качестве санитара и вместе с другими санитарами из числа нестроевиков должен был выполнять все положенные по этой должности работы. Они сводились, главным образом, к приему, высадке раненых из санитарного транспорта, их переписке, а также к выполнению текущих хозяйственных работ.

Ожесточение Сталинградской битвы отражалось и в тактике вра­жеской авиации. Атаке подвергались не только эшелоны, колонны и отдельные автомашины, но и люди-одиночки, попавшие в поле зрения немецких летчиков. Наш эшелон был укомплектован зенитными ус­тановками, размещавшимися на хвостовой платформе, обложенной по периметру мешками с песком. Нет-нет да появлялись наши истреби­тели, завязывавшие с немцами воздушные бои. Но все же налеты на эшелоны не прекращались, и немецкие летчики, несмотря на стрельбу крупнокалиберных зенитных пулеметов с хвостовой платформы, методично расстреливали лежавших в степи или бежавших от эшело­на людей. Прибыв на место, разгрузившись ночью в кромешной тьме, госпиталь занял отведенные ему несколько двухэтажных админист­ративных зданий и приступил к приему раненых.

Капустин Яр — старинный купеческий городок, возведенный не­сколько веков назад на берегу рыбной Ахтубы, восточного рукава Волги. Городок состоял преимущественно из деревянных одноэтажных до­мов. Только центр был застроен купеческими двухэтажными домами-крепостями. Немцы Капустин Яр бомбили мало. Летая на бреющем полете вдоль улиц, они не отказывали себе в удовольствии постре­лять по живым мишеням. Люди, услышав гул самолета, жались к сте­нам домов или прятались в подворотни. Война немцами, как и прежде, велась без правил. Автомашины с ранеными, несмотря на яркие крас­ные кресты в белых кругах, намалеванных на крышах, подвергались атакам ничуть не реже машин без крестов. Поэтому раненых предпо­читали перевозить на обычном автотранспорте с маскировочной ок­раской, менее заметной с воздуха.

Забирать раненых приходилось на переправе, куда мы регулярно выезжали на приданном госпиталю санитарном транспорте. Люди с объятого пламенем правого берега на левый добирались на различных подручных плавсредствах, либо по наплавному мосту в короткие проме­жутки между атаками немецких бомбардировщиков. Наши истребители, постепенно завоевывавшие господство в воздухе, делали эти атаки сует­ливыми и малоэффективными. Тем не менее, на переправе гибло много людей, особенно беспомощных тяжелораненых. Но те, кто попадал на наш сантранспорт, чувствовали себя уже в относительной безопасности.

Дорога до Капустина Яра шла лесистой волжской поймой. Опас­ность авианалета подстерегала в основном на открытых местах. Транс­портировка раненых, как правило, проходила без потерь.

В сентябрьских боях было особенно много раненых, в том числе травмированных в уличных боях обломками зданий. В одной из партий оказался сибиряк Иван Терских, после ранения и контузии завален­ный кирпичами и получивший закрытый перелом ног. Он оказался в районе, занятом немцами. Нечеловеческими усилиями освободив себя от обломков стены, он ползком, точнее на одних только руках, пре­одолел примерно полтора километра до берега Волги, где его нашли без сознания у самого среза воды. Уже позже, после излечения, на вопрос, зачем он полз, Иван отвечал:

— Очень хотелось пить…

Происходили и счастливые встречи, которые на трагическом ста­линградском фоне вселяли надежду. Клава Семенихина из Ростова, служившая хирургической медсестрой со дня образования госпиталя и не имевшая никаких сведений о муже с начала июньского наступ­ления немцев, в одном из привезенных нашим сантранспортом ране­ных узнала своего Юру. У него было множественное ранение от ос­колков немецкой гранаты. Часть кисти правой руки была оторвана, что исключало его дальнейшую строевую службу.

Было приятно смотреть на светившуюся счастьем Клаву, все сво­бодное от дежурства время проводившую у постели мужа, который в дальнейшем, после выздоровления, как нестроевик с двупалой пра­вой рукой, был оставлен в госпитале в качестве санитара.

В конце октября — начале ноября ход боев принял позиционный характер, но их интенсивность в Сталинграде не снижалась, и поток раненых не уменьшался. По-прежнему приходилось регулярно заби­рать раненых у переправы, которую стала охранять усиленная бата­рея зениток, с пушками — «восьмидесятипятками». Бомбежки теперь, если и случались, то велись с относительно большой высоты. Нам уда­лось наблюдать, как один из «Юнкерсов», решив отбомбиться с не­большой высоты, был наказан залпом зениток и, оставляя дымный след, рухнул, взорвавшись где-то в стороне от дороги, по которой нам предстояло возвращаться.

В октябре активность немецкой авиации значительно снизилась (по крайней мере, если судить по интенсивности налетов). Сталинг­радский фронт у всего, сжатого могучей пружиной Советского Союза, вызывая повышенное внимание, а защитники Сталинграда пользова­лись особой симпатией. В госпиталь зачастили делегации из разных уголков страны, привозившие трогательные письма и подарки. Из Узбекистана посылали цветастые платки и сушеную чарджуйскую дыню, из Казахстана — сухофрукты, из Якутии — расшитые кисе­ты из оленьей шкуры и консервированную оленью кровь — испытан­ное средство от цинги.

Не обходили вниманием госпитали и фронтовые концертные бри­гады. Они стали чаще бывать в прифронтовой полосе без опасения попасть под бомбежку. Запомнилось одно из первых исполнений пес­ни о Сталинграде, прозвучавшее у нас в госпитале. Пожилой баритон из Саратова раскатисто пел в притихшей палате:

— Кто ты, с Днепра или Дона,
Где твоя родина, брат?
Под боевые знамена
Всех нас собрал Сталинград.
Тучи над Волгой клубятся,
Бой от зари до зари.
Все мы теперь сталинградцы,
Все мы теперь волгари…

Этот концерт прошел накануне знаменитого наступления, поло­жившего начало окружению и уничтожению трехсоттысячной ста­линградской группировки немцев…

По мере того, как защита переправы южнее Сталинграда станови­лась все надежней, нас посылали забирать раненых непосредственно с перевязочных пунктов войсковых санбатов. Потребность в этом осо­бенно возросла, когда в конце ноября началось окружение немецкой группировки в Сталинграде. Приезжая за ранеными, мы иногда раз­мещались на ночлег в чудом сохранившихся сараях и домах местных жителей. Один из старожилов тех мест, пускавший нас переночевать холодными ноябрьскими ночами, Матвей Иванович Фролов, был сто­ляр и вообще на все руки мастер. Он остался в свои шестьдесят с «гаком» дома, не разделив со своим семейством судьбу эвакуирован­ных. Нас поражало, как он ухитряется жить в условиях полного отсут­ствия снабжения. На наши недоуменные вопросы он отвечал уклончиво:

— Кручусь по-всякому… В основном, меняю барахлишко на про­дукты. Старую рубаху на буханку хлеба…

Капитуляция генерал-фельдмаршала Ф.Паулюса

В двадцатых числах ноября войска Сталинградского и Юго-За­падного фронтов, прорвав оборону немцев в междуречьи Дона и Вол­ги, закончили окружение армии Паулюса. Снежный и морозный но­ябрь переходил в еще более морозный и снежный декабрь. К не истощавшемуся потоку раненых добавился поток обмороженных, пе­реполнявший госпитали.

После окружения группировки Паулюса бои по ликвидации его войск велись по периметру города. Особой остротой они отличались севернее Сарепты (Красноармейска), где ныне сооружен помпезный вход в канал Волга — Дон.

Сталинградская битва шла к победному концу, оставив сотни ты­сяч убитых и еще больше раненых, как с нашей, так и с немецкой стороны. Огромное количество пленных тоже надо было кормить и обустраивать. Переполненные в разгар битвы госпитали разгружались, отправляя тяжелораненых в глубокий тыл и выписывая в строй изле­ченных. Шла подготовка к передислокации вперед, за наступающими частями…

Выписка в строевые части была непростой. Многие, чего греха та­ить, старались под тем или иным предлогом задержаться в госпитале, ну а если выписываться, то только в свою часть. Часто случались побеги к месту прежней службы, на что в госпитале обычно закрыва­ли глаза, рассуждая так: «Убежал-то ведь на фронт, а не с фронта».

Госпиталь готовился к переезду, но мне вместе с несколькими са­нитарами предстояло еще поработать в спецбригаде по обслуживанию пленных немцев и оказанию помощи в их обустройстве.

Битва за Сталинград заканчивалась трудной победой. Были отби­ты попытки Манштейна прорваться к окруженной, терявшей боеспо­собность армии Паулюса. В ближайшие тылы шел нарастая поток пленных. В Сарепте, в тридцати километрах вниз по Волге от Сталин­града, на высоком берегу, открытый всем ветрам, был построен ла­герь военнопленных. На этом месте некогда обосновалось первое по­селение немцев на Волге с добротными домами. Теперь же по жестокой иронии судьбы их сородичам, пришедшим покорять Россию, доста­лись дощатые, щелястые бараки с железными бочками вместо печей, и двух, а местами и трехъярусными нарами…

Меня, в числе других санитаров из госпиталей, передислоциро­вавшихся вслед за фронтом, направили в составе спецбригады на об­служивание пленных.

Зима сорок второго — сорок третьего была очень суровой. Пленные, в своих шинелишках и случайном тряпье с на­ступлением морозов мерзли отчаянно. В январе, когда судьба окру­женной группировки ни у кого не вызывала сомнений, поток пленных особенно возрос. Прижимали морозы, порой опуская столбик термо­метра ниже тридцати пяти градусов. Среди пленных начались по­вальные обморожения. Каждое утро мы вытаскивали и складывали рядами у барака трупы замерзших. С кормежкой пленных тоже было не густо: ячневая каша — «шрапнель» да порция сухарей. Снабже­ние отставало, и нашей спецбригаде приходилось питаться немногим лучше. Правда, черных сухарей, выданных нам в объемистом мешке, у нас было навалом.

Размещались мы в нескольких чудом сохранившихся мазанках местных жителей с крошечными окнами и глинобитным полом, на котором приходилось спать «вповалку». Даже при жарко натопленной печке внизу зачастую была минусовая температура, и наши шинели примерзали за ночь к полу. Но особо бедствовали пленные. Ни дров, ни угля, ни кизяка, ни соломы не было, и немцы жгли в железных бочках все способное гореть, все, что можно было собрать в окрестно­стях лагеря. В такой мороз охрана лагеря сквозь пальцы смотрела на лихорадочные поиски топлива, которые обмороженные, еле-еле пере­двигавшиеся пленные проводили вблизи лагеря. Все прекрасно пони­мали, что сбежать без теплой одежды в такой мороз невозможно.

Наиболее слабые и плохо одетые грелись у бочек и просили еды. Расчищая как-то площадку перед лагерными воротами, я услышал слово «камерад», произнесенное каким-то детским голосом. Подняв голову, я увидел у забора за колючей проволокой паренька, как мне показалось, моего сверстника. Он был в серозеленой, изрядно замыз­ганной шинели, соломенных валенках, «изобретенных» немцами еще в сорок первом под Москвой, и в пилотке, вывернутой так, чтобы зак­рывались уши. Глядя на меня глубоко запавшими глазами, он повторял:

— Камрад, битте гебен зи мир этвас брод…

Мое знание немецкого было достаточным, чтобы понять просьбу о хлебе. В кармане у меня лежал черный сухарь, который я не разду­мывая протянул ему, вызвав благодарные слезы. Из сбивчивого рас­сказа мне удалось понять, что он из крестьянской семьи, живущей в Силезии, что зовут его Гельмут и ему восемнадцать лет, что его мать умрет от горя, если он не вернется с этой проклятой войны. На следу­ющий день, когда я шел на работу в лагерь, карманы у меня оттопы­ривались от сухарей, взятых из нашего бездонного мешка. Отдав их поджидавшему меня Гельмуту, я услышал его «зер данке», и увидел, как он, держа сухари изрядно подмороженными руками, тут же жад­но принялся их грызть. Так состоялось мое необычное знакомство с военнопленным немцем, за которое мне потом здорово влетело от зам­полита госпиталя.

На встречах с Гельмутом, который тяжело переносил холод лагер­ного барака, мне открылся простой деревенский паренек, далекий от имперских амбиций фюрера и вызвавший у меня только жалость с долей симпатии…

Тем временем Паулюс сдался. Третьего февраля уже сорок тре­тьего года в Сталинграде прошел митинг по случаю разгрома окру­женной группировки. По такому случаю нам выдали по банке сгу­щенного молока и по несколько пакетиков сушеной дыни, присланных в качестве подарков защитникам Сталинграда из Узбекистана.

Ночью мороз перевалил за сорок градусов. С вечера мы жарко на­топили в мазанках, а под утро прижимались друг к другу, боясь со­вершенно окоченеть. Утром, отправляясь на работу в лагерь, я взял пакетик сушеной дыни и несколько сухарей, надеясь угостить Гель­мута. В лагере, у входа в барак лежали трупы замерзших этой ночью. Увы, среди них была маленькая, скрюченная фигурка Гельмута…

Вскоре нашу спецбригаду расформировали. Нас отправили в свои госпитали, которые к тому времени перебазировались далеко на за­пад, вслед за продвигавшимся фронтом.

Продолжение следует.

Источник: Не ради славы: воспоминания ветеранов Великой Отечественной. — Спб.: Пальмира, 2002. с.176-186.