Вот и кончился плен

28.01.2003. Телефон.  – Коля! Как ты? Как здоровье? – хриплый голос. Узнаю Юрия Борисовича Раунштейна из Херсона. Старше меня на год.

– А как ты? Может приедешь? Покажу письма, фотографии, альбом из Германии от шахтеров шахты № 3, повспоминаем.

– Да вот голова болит, давление. Хочу повидаться! Ты же был у нас всегда…

Так вот, этот Юрка Ратушин (так числился) еврей. Их было у нас в лагере трое. О двух я знал – работали в шахте. Мы их загораживали от любопытных в бане после смены. Юра работал слесарем, смазывал механизмы, подтягивал гайки. И сыпал пыль в масленки. Внешне был смешлив, подначист и этим нравился в нашей беспросветности. Второй – Роман Видоманец; ничего еврейского на лице. Короток и широк, молчалив. Выходец из киевского «Арсенала». Его я просил быть всегда поближе возле меня и следить за моей шапкой.

– Что бы ни случилось, ты должен спрятать мою шапку! В ней переписка с коммунистами.

Это ему поручено было владение парабеллумом, который он вместе с Михненко хранили где-то.

А вот с третьим было посложнее.

Пришла моя очередь менять износившиеся колодки. Старый фельдфебель, заведовавший каптеркой, настаивал, чтоб все его звали «папой», почитали. Самодур. Не стал я играть с ним спектакль. Сухо, официально, на немецком заявил, что нужны новые взамен износившихся. Пока он менял, заметил в темноте внимательно на меня смотрящего его помощника, азербайджанца. Ночью иногда подсовывали пайку хлеба. Кто, за что? Делился с Васей, с Юркой. Постепенно прояснилось. Поскольку «папа» был слаб в науках, заявки на завтрашний хлеб для лагеря составлял азербайджанец. Ночью человек-другой помирали. Пайка шла по строго законспирированному каналу. Попал он к этой кормушке случайно. Работал в шахте (до нашей партии), был тщедушен, слаб. Товарищи помогали ходить на работу, там работали и за него, чтоб только не отправили в «лагерь смерти». И тут его подобрал «папа» в помощники.

В середине апреля 1945 г. освободившие нас союзники стали отправлять нас по разным другим лагерям по каким-то своим критериям (или просто, чтобы рвать наши связи). Ко мне подходит азербайджанец:

– Здравствуйте и до свидания, товарищ Удоденко! Я давно за вами наблюдаю и доверяюсь вам одному. Я еврей, фамилия Френкель, особист 5-й Армии. Будете у наших отчитываться, засвидетельствуйте обо мне. Мой довоенный адрес – Баку, ул. Энгельса 9. Вырос там, знаю азербайджанский. Эта меня и спасло. Желаю благополучного возвращения на Родину! – Мы обнялись.

Больше ничего о нем не слышал. Но, естественно, честно написал в рапорте. Побывал в евреях и я. Еще осенью 1942 г., в «лазарете» 345. В нашем бараке № 8 был санитар Семен. Молодой, расторопный, приветливый, помогал страждущим охотно, чем мог. И вот очередная чистка – формируется сотня евреев для отправки куда-то. Группа построена. Конвой выставлен. Офицер пошел подписывать бумаги. Тягостная пауза. В сторонке стоят выздоравливающие. Одни сочувствуют, другие любопытствуют. Но есть и злорадствующие. Будто сами в гарантиях. «Нет, так нельзя: товарищи же, воевали же!»

Выхожу вперед.

– Товарищи! Нас разделяют по национальному признаку. Вас отправляют в тяжелую неизвестность. Держитесь гордо, ведь вы советские люди! Нас делят, но мы остаемся вместе!

Семен выскочил из строя, подбежал, мы обнялись, расцеловались. Конвойные потупились, «не замечали». Меня три дня водили по врачам. К мусульманину, русскому, немцу. (Врачи были пленные, например, военврач Жодик из Севастополя. Умер вскоре после освобождения). Проверка на еврейство – обрезание.

Как-то говорю Карлу:

– Мы тут работаем на врага, преступление.

– Давно работаем на склад. В буртах – полугодовая выработка. Все идет по инерции, никто не хочет что-либо менять, ждут неминуемой развязки. И сейчас политическая обработка очень нужна.

У штапеля всю смену толкутся люди под разными предлогами. Кто заказать слесаря, кто на перерыв бутербродный, понюхать призу. Задают «каверзные» вопросы. Устраиваю состязания в интеллекте. Как троим нести рельсу, чтоб тяжесть поровну? Или лист металла неправильной формы. Какой формы и размера банки надо делать из листа жести, чтобы объем был наибольшим? Почему ручка у кирки прямая, а у лопаты изогнутая? И т.д. На доске для учета вагонов пишу формулы экстрема функций, и т.д. Перерыв затягивается.

– Да, другие русские стали, не то, что в первую войну, – слышу, переговариваются. – Не с русскими, а с англичанами нам надо было воевать.

Такие рассуждения я слышал часто. Карл «не замечал» нарушения порядка.

Однажды, когда все разошлись, один задержался:

– Я русский, остался здесь после первой мировой. Тут женился на немке, дети выросли среди немцев, но все мы тут чужие. Передай в лагере – не оставайтесь здесь! Возвращайтесь! Пусть накажут, но будете дома! Конечно, это стало широко известно в лагере.

К штапелю стали приходить и штайгеры других участков, и сам оберштайгер герр Штрассманн. Разговаривали неспеша, избегая прямой политики. Но куда от нее денешься в такое время. Меня же ничего не сдерживало, и это, видимо, было им интересно. Пробуждались, прозревали под действием сводок с фронтов.

В январе 1945 клеть, медленно двигаясь (перзоненцуг!)* (* Ред. Спуск в клети единственной персоны, чего обычно никогда не бывало), доставила крупного холеного господина в светлой чистой робе. Удивило – без сопровождающих лиц. Господин пошарил фонариком по темным закоулкам, убедился, что я один. Удостоверился, конечно, в неравных моих с ним «общественно-политических» и весовых категориях: худой, грязный, в одних трусах, самодельно сшитых из холстины для портянок. Тем не менее, встреча без галстуков состоялась.

Вот как об этом напечатано в журнале «Новое время» № 44 за 1981 год и перепечатано потом там, у них: «Нас радовало постепенное, но явное и всеобщее прозрение и рабочих, и руководящего состава шахты».

… Ко мне подошел сам Штайн (говорили – это большая шишка).

– Нам, немецкой интеллигенции, стыдно за все, что наделала эта война, – сказал он. – Этот позор чернит немецкую нацию. Но международное сообщество не должно отождествлять нас с этими грязными политиканами. Поверьте, мы не знали о тех грязных преступлениях, которые творились от нашего имени.

Я ответил, что эти его чувства и мысли высказываются слишком поздно, когда уже погибли десятки миллионов людей и разрушены миллионы жилищ. И высказываются они на глубине 1000 метров под землей одному человеку – пленному студенту. Если вас действительно тревожит совесть, и вы хотите что-то исправить – действуйте! Он проглотил молча, помялся и пошел к клети.

Докладываю в лагере товарищам. Приходим к выводам: первое – городские и шахтные власти признали поражение и хотят выйти сухими из воды; второе – они осознали, что 2 тысячи русских пленников рядом с ними организованны, значит опасны; третье – надо ждать каких-то мер с их стороны по нейтрализации этой опасности, то есть нависла угроза над нами; четвертое – надо узнать у Карла, кто это был, зачем был этот спектакль и, главное, каковы планы властей по нейтрализации нас.

Через день Карл сообщает: «Планов нейтрализации несколько, все они – дело руководства А.О., городских и военных властей. Самый вероятный – ваш лагерь эвакуируют. Ночью, пешком. Вполне возможно, по дороге, в узком месте, например, между домами, на колонну пустят танки. Вам нужно быть готовыми, а я предупрежу накануне».

Собрались, обсудили. Решили. Кто должен остаться на случай срочной эвакуации для поддержания местной парторганизации перед лицом всяких непременно появляющихся «демократов» и оккупационных властей. И кто должен эвакуироваться с лагерем, что следует делать в различных возможных ситуациях на марше.

Так и случилось. После бомбежки шахты (об этом ниже) Карл предупредил меня о предстоящей ночью эвакуации и показал мне мое убежище. Я передал сигнал товарищам. Все произошло организованно.

Англо-американские налеты постоянно нарастали с 1944 г. и по частоте и по числу участвовавших самолетов. Дошло до того, что сирены тревоги вопили уже каждую ночь, а то и дважды в ночь. Нас выгоняли в «укрытие». Место наше болотное, глубина канав вместе с бруствером доходила до колен. Но была инструкция! Зато обзор был широкий. Зрелище – куда там современным фейерверкам. Гул тысяч самолетов (иногда – до 2,5 тысяч), снизу пальба сотен зениток, сверху сыплют бомбы, льют фосфор (что-то сверкающее) или напалм, рассеивают блестящие полоски фольги для дезориентации радаров. Внизу по горизонту – пожары. Германия населена плотно, куда ни кинь – попадешь.

Вот что пишет AV-Buch: «17 марта (45 г.) радиотрансляция, как обычно, действовала. Сообщалось, что крупное соединение бомбардировщиков летит в восточном направлении, на Кобленц. Немного погодя сообщается, что соединение от Кобленца пошло на север, достигло Везеля и повернуло на восток… Это означало – Гюльс.

В 15:10 они были здесь. Как только завыли сирены, слышны были уже первые машины. На этот раз они попали точно. Более 480 бомб грохнуло на крыши производственных и жилых построек…

На производственной территории убито 83 и ранено 50 человек. Среди убитых было 57 пленных. Бомбовый град обрушился, когда они после смены готовились к выходу». Наверняка знали, союзнички, когда и кого надо убивать. Юрий, как и большинство, прижались в канавах. Я добежал до убежища рядом.

Самолеты улетели, на земле возникла другая страна – без домов, дорог, деревьев. Бугры песка, искореженных плит и ферм. Но ни шахтные подъемники, ни коксовые батареи не пострадали.

Ищем друг друга. Солдаты оцепили. В-а-с-и-л-и-я н-е-т! Может убежал? Назавтра пригнали расчищать завалы. Ко мне поднесли носилки. На них он. Целехонек, спокоен, мертв.

Рухнул на колени, обнял, взвыл. Ах, Вася-Вася! Как же ты не уберегся! Ты же всегда такой стойкий, необыкновенный, верный, всегда рядом! Ах, эти жалкие слова… Просто ты был Герой, скромный, ежедневный, постоянный!.. А теперь и безвестно пропавший…

Позже твое имя тоже не захотят записать в число павших студентов-добровольцев на институтской доске: нет справки от военкомата.

Ребята! Кто сравнится с ним? Я был отравлен твоей дружбой-бальзамом. Всю оставшуюся жизнь мне не хватало тебя, я не мог дотянуться до твоей высоты.

И не сообщил твоим маме и сестре, фотографии которых вынул из нагрудного твоего кармана вместе с военным и студенческим билетом и свидетельством об освобождении от службы в армии. Искали с тетей Варей в Донбассе. Или у них другие фамилии?

Не жалуюсь, не плачу о плохом питании, об издевательствах. Все это было. Да и не могло не быть – фашизм.

Вот справка из AV-Buch. «Насколько скверным было питание пленных может показать рецепт: «Овощи из листьев и корней свеклы». Для этого требуется 40 кг свекольной ботвы, 0,5 кг маргарина, 1 кг лука, 2 кг овсяных хлопьев. Все это мелко рубится или пропускается через мясорубку (средняя шайба). При этом маргарин, лук и хлопья в предусмотренных количествах применяются не непременно» (стр. 119). И еще: «Что касается «Русского хлеба», – говорится в наставлении о питании от ноября 1941 г., – «поиски особенно подходящего русского хлеба показали, что оптимальная смесь состоит из 50% ржи, 20% жмыха сахарной свеклы, 20% отрубей и 10% соломенной сечки» (стр. 113). «При тяжелой работе и мизерном питании многие гибли. Дважды в неделю отправлялись неработоспособные военнопленные в центральный лагерь…» (там же).

Да, мы скорбно провожали партию за партией своих товарищей, не зная их настоящих имен и адресов. Разные были смерти в ту войну. Такая – самая несчастная.

Умирали и в лагере, не успев уйти в центральный. Их хоронили на местном кладбище. Вот что пишет AV-Buch (стр. 112): «На коммунальном кладбище г. Марля стоит памятный камень с такой надписью: «Здесь покоятся вдали от Родины 10 бельгийских, 3 французских, 7 голландских, 3 югославских, 49 польских, 205 советских, 1 чехословацкий гражданин и 5 неизвестных. Они умерли в 1940-45 годах».

При нас был один побег. Семен Кулик прыгнул на ходу в проходивший железнодорожный состав, пересекавший наш путь на шахту. Через 4 дня его втащили в лагерь, били, обливали перед строем. Я встречался с ним лет через 20 в Николаеве. Много лет болел.

Были и побои и убийства в шахте. Мы застали еще Керзебемера, шахтера-фашиста, туберкулезника. Он убил русского напарника и бахвалился убить еще, «пока я жив».

Или вот случай. При посадке в клеть на главном подъемнике бригада откатчиков в этот день (кажется, это было на следующий день после покушения на Гитлера) была как-то нервно возбуждена (а это элита). Зло ругались, толкали. Когда последний наш входил в клеть, немец резко дал сигнал, клеть рухнула вниз… Весь путь о переборки шахты стучали кости, а нас обдало жижей крови, мозгов… Я заявил протест Карлу, он доложил начальству. После войны думал, писать или нет родным в Сибирь об этой трагедии? Нужно ли бередить души близких? Уж как-то примирились с утратой – и на тебе такой ужас. Не знаю…

1 апреля 1945 союзники прошли город, оставив часть войск. Наш лагерь за неделю до этого отконвоирован к бельгийской границе без происшествий. Небольшая группа спрятавшихся в разных местах товарищей собралась в «родных» бараках. Влились в политическую жизнь городка. Выступали на собрании вдруг разросшейся партгруппы коммунистов при обсуждении ее задач.

Вайтушат возглавил временный муниципалитет, коммунист командовал милицией, вновь организованной. Были арестованы два десятка активных фашистов, в том числе директор шахты Шмид (отсидел 2 года в тюрьме в Реклингхаузене). Коммунисты заняли большинство в правлении Компании.

С организацией оккупационной власти эти временные муниципальные организации были распущены. На мой вопрос комендант, вежливый и хорошо говоривший по-немецки английский полковник, сказал: «Они действовали слишком авторитетно. Мы будем разбираться во всем спокойно. Фашистов судить будет суд. Охрана, поставленная у вашего лагеря, вас не стеснит – она для охраны порядка. Продукты для лагеря завтра будут доставлены».

Вскоре нас увезли в эвакуационный лагерь, оттуда домой.

В книге AV-Buch, написанной коллективом сотрудников, шахты уже в 1997 году к столетию основания фирмы, этот период освещается как действия «радикальных сил».

10 апреля был образован временный, еще не демократически избранный Совет. 23 апреля руководство шахты объявило: «Добыча угля прекращается. Управляющий шахтой № 5 вынужден отпустить всех служащих и рабочих».

На следующий день в бюро Правления появились члены Совета. Они потребовали от асессора Шмида в течение пяти минут отозвать это объявление, заменить на новое, в котором все сотрудники возвращаются на рабочие места. Когда Шмид отказался от исполнения этого требования, один из пришедших подошел к окну и позвал группу ожидавших внизу шахтеров. Шмида вытащили на двор, он был арестован (стр. 127-8).

Вот так, решительно. Мы, советские ВП – в этих событиях не участвовали. И мы, и немцы, конечно, понимали – не наше дело. Но дух, уверенность. Тут, может быть, мы причастны. Это был акт местного значения. Общее экономическое, промышленное, банковское руководство Рурского бассейна постепенно задушило Совет AV. «Радикалы» отступили. Но еще долго левые держались. 7 сентября 1946 года впервые после войны был избран Производственный Совет. Приняли участие в голосовании 64 % сотрудников. Около 56 % получили кандидаты компартии, 13 % — социалисты, 30 % — христиане (стр. 133).

Накануне встретились во дворе шахты с большой группой кумпельс. Взаимные приветы, пожелания, атмосфера радости окончания войны. Ко мне подошел тот самый крупный, грубоватый кумпель, который в мои первые дни шахтерства сказал мне прямо: «Ты плохой солдат!» «Конечно, — сразу ответил я, — раз я здесь». Тогда он молча отошел. Теперь он также кратко в упор: «Ты сделал здесь не меньше, чем 80 ваших солдат на фронте». Мы подали друг другу руки.

Прощание с Карлом было кратким, у него в доме. Там увидел его красивую, приятную жену и крошку-дочь, Кристу. В 1981 г. заочно обнялись с Карлом в письмах и статье, о которой не раз тут упомянул. А в девяностых списались с Кристой. Карл умер. Ну разве не герой он был? Идейный боец. Разве не пример честности, порядочности, товарищеской верности – стойкого немецкого антифашиста, коммуниста. Переписка длится и поныне. В 90-х Криста помогала материально.

Вот и кончился плен. Кончились физические страдания. Начались духовные. Пострадавшие стали виновниками. Забудь о гордости бойца, привыкай к презрению.

Сначала длинной колонной через новый «мост дружбы» на Эльбе по коридору стоящих по сторонам наших освободителей – советских солдат. Смотрят молча. Одни враждебно, кто сочувственно, большинство безразлично. Высматривают пропавших без вести родственников. Суд чести. Усталые, хоть и выспавшиеся, в разного цвета гимнастерках, разной обуви. Почти у всех медали, ордена, которые говорят за молчащих и корят нас, струсивших, отсидевшихся. И будут всегда корить.

Месяц в проверочном лагере в Премнитце, где письменно доложил о хороших и плохих.. Нам дают возможность говорить! Мне дали ученическую тетрадку. Кого-то интересуют мои сведения, а может и мысли! Значит, не просто «равняйсь, шагом марш!». О, мыслей много накопилось за три года, жгучих мыслей. Постарался быть кратким – другую тетрадь вряд ли получу (нас тысячи), времени писать мало, а им читать – тем более: им нужно срочно разобраться кто есть каждый из нас. Предатели в первую очередь.

Главное же, казалось – опыт, итоги пережитого, предложения для будущего. Думалось, политические органы должны знать, изучать психологию миллионов пленных красноармейцев, сильные и слабые проявления духа, чтобы учесть в методиках воспитательной работы следующих поколений солдат.

Писал, что в школе нас не знакомили с историей России. Было трудно противопоставлять ее поголовному убеждению рядовых немцев в древности и славе их предков. Что нужно нам, славянам, овладеть наукой и практикой организованности, четкой исполнительности, дисциплины и рациональности. Ибо извечно велики мы и обильны, но плохо организованы. Без этого не жить нам в достатке, тепле и покое. Это наш никак не мобилизуемый резерв. Национальный.

Писал, что нужно продолжить натиск первых пятилеток, крепить мощь страны, развивать машиностроение, всю экономику. Будущий враг будет много мощнее и коварнее (мы видели американцев, их тысячные армады самолетов, обилие машин). Он не будет зверствовать и будить нашу злобу. Он будет сыпать шоколадки (кстати, в Афганистане так и делали). И нужна несравненно более квалифицированная подготовка будущих солдат, да и населения. И не только политическая. Пора поднять уровень жизни, украсить быт, обслуживание жителей страны.

Когда пишу сейчас, все это кажется примитивом. Тогда казалось, что пишу откровения. Для себя лично родился закон – все силы укреплению Страны, свои и всех в пределах досягаемости, не допустить повторения трагедии. Позже, десятилетия так и напрягался, хоть и воспринимался все более эдаким коммунистическим Кихотом. Кое-кто считал – старается загладить грех плена.

Из контрольного лагеря — пополнением в часть. Как-то построили, зачитали письмо ЦК и СМ о том, что чаяния солдат известны, что нас ждет труд по восстановлению жизни на Родине, что скоро уровень этой жизни достигнет европейского.

Как в сказке! Через пару недель приезжает Жорж, муж сестры, капитан медицинской службы. Мама и сестра живы! Никакого имущества, жилья нет, но ничего! Все ликуют.

Еще через пару недель демобилизован по Указу, как студент. Эшелон нескончаемой длины, многие на крышах – там просторнее, веселее. Везут «трофеи» – примусы, велосипеды, аккордеоны – знают, дома-то ничего нет, да и домов у большинства, как и у меня, нет. Но ничего, смерть побороли, жизнь наладим! Паровозик, измотавшийся на войне, на подъеме не тянет. Машинист свистит, все спрыгивают, толкают состав. Скорее домой!

Почему остался живой? И худ, и впечатлителен с детства. И голодал, как все, и помирал, и мерз в тифозном бараке, и потел в шахте на сквозняках, и душевные переживания… Везде смерть и страдания. Никаких попыток эксплуатировать язык в корыстных интересах. Вот мысли, заполнявшие все свободное время.

– Будьте довольны тем, что живы остались, – сказал полковник в военкомате и отказал в выдаче удостоверения Участника.

– Такой цели у меня не было, – ответил. Надо каждый раз оправдываться? А чем докажешь? Всем ясно – лучшие погибли. А вот живой из плена?..

Где-то уже годам к шестидесяти дочь подарила книгу австрийского философа и психолога Франкла «Человек в поисках смысла». Он молодым пробыл войну в концлагерях, терпел страхи и невзгоды. И анализировал. Потом обобщил свои наблюдения и труды многих коллег на тему выживания в фашистских лагерях. У них это целая ветвь психологии и физиологии человека. У нас – черный камень позора. А зря: нигде психика человека не открывается так искренне, не обнаруживаются высшие и низшие ее звуки и краски. Просто тюрьмы в мирное время совершенно другой уровень – здесь нет высоких целей и самопожертвования. Разве что редкий случай, тогда и его надо изучать.

«Если мы спросим себя о самом главном опыте, который дали нам концентрационные лагеря, эта жизнь в бездне, то из всего пережитого нами можно выделить такую квинтэссенцию: мы узнали человека, как, может быть, не знало его ни одно из предшествовавших поколений» [Франкл, стр. 155]. «Не последний из уроков, которые мне удалось вынести из Освенцима и Дахау, состоял в том, что наибольшие шансы выжить… имели те, кто был направлен в будущее…, на смысл, который они хотели реализовать… Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были… пугающим явлением… И все время были те, кому удавалось… превозмочь апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки… и у них находилось для товарища доброе слово и последний кусок хлеба… Они подавали другим пример, и этот пример вызывал характерную цепную реакцию. Лагерная жизнь для них была скорее экзаменом, ставшим кульминацией их жизни. В моральном отношении они испытали прогрессию, претерпели эволюцию». «Девизом всей психотерапевтической работы в концлагере могли бы служить слова Ницше: «У кого есть Зачем жить, может вынести почти любое Как». Добавлю – «зачем» у нас было куда более высокое, чем у цитируемого автора. …И в самом деле! Ведь многие из нас духовно не были в плену! То есть телом были, а духом мы продолжали воевать в других условиях.

А вот и о моей худобе и чувствительности. «Чувствительные люди, с детства привыкшие к активному духовному существованию, переживали тяжелую внешнюю ситуацию лагерной жизни хоть и болезненно, но … она не оказывала такого разрушительного действия на их духовное бытие. Ведь для них как раз был открыт путь ухода из ужасающей действительности в царство духовной свободы… Только так можно понять тот парадокс, что люди хрупкой телесной организации лучше переносили лагерную жизнь, чем физически сильные натуры». (Там же)…

Правда все это. И добавить надо – нас крепила идеологическая убежденность. «Победи врага своим достоинством, – сие сладчайшая победа», – сказал когда-то неизвестный мне Имам Али Ибн-Али-Талиб.

Может, поэтому все еще жив?

 

Продолжение следует.

Воспоминания записаны 3 декабря 2003 года.

Переданы для публикации на сайте www.world-war.ru
внучкой автора Марией Телегиной.