Вся обстановка наводила тоску и чувство безнадежности

Первая часть воспоминаний:
Мне пред­стояла служба и меньше чем через год — встретить войну

В.Зайцев, политрук Моденов, Берковский

В середине дня командир батареи распорядился всем надеть парадную форму. Это была старинная флотская традиция: в бой идти, переодевшись во все чистое и новое. Мы пошли в каптерки и переоделись в темные форменки, служившие в дальнейшем прекрасной мишенью. В то же время они устра­шали врага, став выражением того отчаянного и безрассудного бесстрашия, с каким дрались повсюду краснофлотцы в начале той ужасной войны.

Весь июнь и половину июля для нас война как бы замерла. Не было близ­ко летящих самолетов противника, и только какие-то полуслухи о ней доходи­ли до нас. Стояла хорошая летняя погода, и мы загорали на орудиях, ничего не делая. У меня был взятый раньше в библиотеке том академического издания Шекспира, и я мирно его читал. Только усиленные дежурства по очереди батарей, орудий и членов расчетов давали знать, что это не мирное время.

Однако вскоре фронт приблизился. В середине июля немецкие бомбарди­ровщики стали пролетать над нами. Наш дивизион стал активно бить по ним. Очевидно, это сильно мешало им выполнять бомбежку намеченных целей. Поэтому немцы решили нас уничтожить, и тут начались жаркие дни. Нас постоянно утюжили мессершмиты. По несколько раз в день батарею штур­мовали самолета три, а то и больше. Ме-109 снижались и на бреющем полете строчили из всех пулеметов и пушки. Потом они разворачивались, и все по­вторялось. Мы стреляли по ним. Иногда они налетали одновременно с раз­ных сторон, и тогда каждому из орудий приходилось бить в разные стороны. После налета вся территория огневой была покрыта как бы пунктирами от пулеметных очередей в виде линий из лунок с расстоянием между ними до метра. Другие линии, пореже, состояли из маленьких воронок от 22-мм пуш­ки. Однако жертв или сколько-нибудь серьезных повреждений не было — на­верное, под нашим огнем вести прицельную стрельбу немцам было трудно. Но все же им удалось раздолбать вторую батарею дивизиона. Мне пришлось побывать на этой батарее, не помню уж по какой надобности, сразу после этого налета. У них было пятеро раненых, серьезно повреждено одно орудие. Один из краснофлотцев был тяжело ранен. Ему в голову угодил снаряд авиа­ционной пушки, но ударил вскользь по каске и, сильно промяв ее, срикоше­тил. Возможно, он не разорвался, что иногда случалось, но удар был силь­ным, и у пострадавшего была травма черепа.

Это время было достаточно трудным для нас, главным образом, из-за недостатка времени для сна. По-прежнему были дежурства батарей 8 часов в сутки, потом 4 часа дежурило каждое орудие. Оставшиеся 12 часов делились на 6 человек для дежурства на орудии. Итого приходилось каждому дежурить 14 часов в сутки. Казалось бы, оставшихся 10 часов вполне достаточно для отдыха, но, во-первых, все эти дежурства были вразнобой, так что время от­дыха прерывалось. На этот распорядок накладывались налеты немецких самолетов, боевые тревоги, которые давались даже, если самолеты противника появлялись не в нашем квадрате, а где-то у соседей. К тому же, на это накла­дывалась повседневная жизнь части: еда, различные работы, наряды и т.п. В результате спать приходилось не больше двух часов в сутки, и то с перерыва­ми. Поэтому все были в состоянии постоянного недосыпа. Когда же предос­тавлялась возможность поспать, «отрубались» сразу. Помню, освободившись от очередного дежурства, я заснул в землянке, и в это время налетели мессе­ры, меня не успели разбудить и отстреляли без меня — кто-то из резервных заменил. Я проспал при грохоте орудий над головой и не проснулся. Когда же меня разбудили, то увидел, что весь обсыпан землей с потолка землянки. Спать, конечно, приходилось не раздеваясь и не разуваясь. Из-за этого у мно­гих потрескалась кожа на ступнях ног.

Особенно трудно было стоять на посту в карауле. Стоишь и засыпаешь стоя. Знаешь, что спать нельзя, ведь фронт недалеко, и все равно начинаешь стоя видеть сны, и вдруг теряешь равновесие, шатнешься в сторону и про­снешься. И так вот все время борешься со сном. А ночи были уже темные, вглядываешься в темноту, и в голове возникают какие-то галлюцинации, по­лусны. Очень это было мучительно.

Вскоре стало чувствоваться приближение фронта. Вокруг территории батареи стали делать в лесу противотанковые завалы, копать траншеи. Однако фронт к нам так и не подошел. Немцы пошли с юга к заливу, а не с запада, как ожидалось. Пришлось, чтобы не оказаться в окружении, срочно уходить из нашего места. В одну из августовских ночей мы рванули на восток и сделали это вовремя. Говорили, что через полчаса, как мы проехали в сторону Ле­нинграда, шоссе было перерезано немцами.

Теперь наша батарея расположилась около аэродрома близ села Мар­тышкино. Мы оборудовали огневую позицию, как полагалось по уставу, вы­копали землянки для личного состава и командования. Мы еще не предпола­гали, что простоим на этом месте всего несколько дней. Орудия хорошо за­маскировали еловыми ветками и стали ждать немецких самолетов. Вскоре они появились. Над нами шел все время воздушный бой, стрелять было нельзя, т.к. можно было попасть в свой самолет. И мы были вынуждены смотреть на происходящее со стороны, как зрители гладиаторских боев. Это были, главным образом, бои Ме-109 и наших И-16 и И-153 («Ишаков» и «Чаек»). С земли были хорошо видны достоинства и недостатки этих самолетов. Мессе­ры имели большую скорость и были хорошо бронированы. Наши же облада­ли лучшей маневренностью, но значительно уступали в скорости и были либо плохо защищены, либо совсем не бронированы. Кроме того, мессеры были, очевидно, лучше вооружены. Во всяком случае, верх одерживали нем­цы, несмотря на все невероятные усилия и чудеса пилотажа наших летчиков.

Горько было смотреть, как их сбивали. К нашему ликованию, сбивались и немецкие самолеты, но реже.

Тем временем фронт приближался. Немцы рвались к Ленинграду. И на­шей батарее впервые пришлось стрелять по наземным целям. От первой же стрельбы вся наша маскировка из-за низкого угла возвышения стволов поле­тела к чертям собачьим, кроме того, по той же причине поднимались столбы пыли: мы стояли на перепаханном и сухом поле. Тотчас же нас обнаружили. В тылу батареи, метрах в ста разорвался немецкий снаряд, просвистев над нашими головами. Затем разорвался снаряд перед позицией. Нас брали «в вилку». Раздалась команда: «Всем в укрытие! Оставить на орудиях по одному дежурному!». Мне было все внове и так интересно, что я попросился дежу­рить. Я ведь был, по сути, еще мальчишкой, мне только что исполнилось 19 лет. На расположении батареи взвились фонтаны земли, и грохот разрывов оставил свистящий звон в ушах. Немец отстрелял, и все вышли из укрытий. К счастью, повреждений и убитых не было, и мы принялись опять стрелять. Потом стреляли немцы, а мы сидели в укрытии. Затем опять стреляли наши пушки. Я все время был дежур­ным и наблюдал за всем этим с величайшим интересом и маль­чишеской гордостью, что вот я на настоящей войне. Однако моему «феерическому» состо­янию скоро пришел конец, и больше уже со мной такого ду­рацкого ощущения войны не было. Война же меня и излечи­ла. На третьем обстреле вра­жеский снаряд попал в баллис­тический преобразователь. Прямым попаданием были убиты пять человек: весь рас­чет прибора, и, конечно, от са­мого прибора ничего не оста­лось. Только что были живые ребята, и вот они лежат рядком на земле. Среди них — Витя Зай­цев, Корнаков и Золотухин, с которыми так недавно мы гу­ляли в Петергофе. Смерть товарищей гнетуще подействовала на всех. В сумерках выкопали могилу. Что-то сказал политрук, прозвучал нестройный салют. Это были первые похороны на нашей батарее, первые и последние такие торжественные. Потом хоронили второпях, еле присыпая землей неглубокие могилы — было некогда от постоянного боя и отступле­ний.

Ночью батарею перебросили на другую позицию. Мы расположились на самом аэродроме, на опушке леса. Аэродром эвакуировался, остался только одинокий брошенный самолет «Чайка», у него было повреждено крыло. Я из любопытства забрался в кабину летчика и разглядывал с интересом её устройство. Передо мной был штурвал в виде прямоугольной с закругленны­ми углами баранки на вертикальном штоке. Штурвал наклонялся на себя, вперед, вправо и влево. На самой баранке было пять гашеток, одна из кото­рых в центре и чуть выше, большего размера. Я понял, что это гашетки четы­рех пулеметов в плоскостях и пушки — в основании винта. Взяв штурвал в руки, я нажал на гашетки, и вдруг впереди прорезали воздух линии трассиру­ющих пуль. Самолет, оказывается, был еще снаряжен.

Теперь мы уже не копали углубления под пушки, а лишь укрытия для людей, а пушки стояли прямо на земле. Стрелять на новом месте не при­шлось. В лесу, на опушке которого мы расположились, были землянки, ос­тавленные летчиками, и кто-то из наших пошел посмотреть, нет ли там чего интересного. Вскоре они прибежали взволнованные. Оказалось, что с другой стороны по этим же землянкам шарят немцы. Наша батарея была момен­тально переведена в походное положение и убралась подобру-поздорову. Тут я понял, для чего нас тренировали на быстроту перевода пушки из боево­го в походное положение и обратно. После этого мы несколько раз меняли место и много стреляли по наземным целям. Без баллистического преобра­зователя полноценный огонь по высотным целям мы вести не могли.

Наш дивизион стал дивизионом полевой артиллерии. Комдив разъезжал на танкетке по линии фронта и корректировал огонь батарей.

Ретировавшись с мартышкинского аэродрома, мы несколько раз занима­ли новые позиции, продвигаясь с отступающими к берегу Финского залива. С этой стороны противника никто не ожидал. Ожидали десанта на южный берег залива со стороны Финляндии, поэтому все укрепления, сооруженные в начале войны, были направлены на север и теперь могли быть использова­ны только немцами, если бы они захотели обороняться. Но им это тоже не было нужно — они стремительно наступали. Наступали с уверенностью и чувством собственного превосходства, подавляя и сминая все перед собой плотным минометным огнем. Шли, уперев автомат в живот. У нас же мино­метов почти не было, говорили, что незадолго до войны их сняли с вооруже­ния, а об автоматах и говорить нечего. Не знаю, как в других местах, но на нашем участке фронта наши панически отступали. Ходили слухи и какие-то рассказы, что серьезное сопротивление оказывали только флотские части, но их было мало, и в соприкосновение с противником они вступали редко. Во всяком случае, немцы моряков обозвали «черной смертью» из-за их черно-синей формы и отчаянности. Вскоре и нам пришлось столкнуться с врагом один на один, а пока наша батарея откатывалась вместе с пехотой, иногда поддерживая ее огнем.

За это время мы сменили много позиций. На одной из них нас здорово бомбили. Мы только что установили пушки и ориентировали их, как смот­рим — летят три Ю-88. Открыли по ним кое-как огонь, ведь прибороуправление у нас было выведено из строя. Тогда самолеты сделали вираж и пошли на бомбежку. Кто-то закричал «Ложись!», и тут у большинства нервы не выдер­жали. Почти все разбежались и легли по сторонам орудия. У меня же про­мелькнуло в голове: «Не было же команды…» — и я не побежал. Поскольку один я стрелять не мог, то посмотрел наверх. Обычно, когда стреляешь, то не видишь цели, а тут я увидел, как первый Юнкерс наклонился и пошел в корот­кое пике. У него открылись люки, из них высыпались одна за другой штук десять мелких бомб. Я смотрел, как они, поблескивая на солнце, стали пово­рачивать свои носы к земле. Послышался звук, похожий на свист. Он, по мере приближения к земле, все усиливался и, наконец, превратился в многоголо­сый вой. Тут все, кто еще оставался на пушке, побежали. Стоя на довольно высокой орудийной платформе, я присел на корточки у своего штурвала. Меня охватил животный страх. Было глупо оставаться на месте: я ведь не только не лежал на земле, но был над землей примерно на полметра. Тем не менее, оставался на месте. Все это происходило какие-то секунды. И вот с грохотом поднялась стена взметнувшейся от взрыва земли. Бомбы легли одна за другой по одной линии, чуть в стороне. Тем временем второй и третий Юнкерсы тоже пошли один за другим на бомбежку. В ушах стоял грохот, на меня сыпалась земля, поднятая взрывами. Звонко звякнул около моего уха штурвал: в него угодил осколок. Но все обошлось, кого-то ранило, но убитых не было. Так мы отделались легким испугом.

После этого нас перебросили в Стрельну. Стояла дождливая погода, под ногами от мелкого моросящего дождя раскисла земля. На асфальте шоссе был слой липкой грязи, по которой уныло брели отдельные бойцы отступающей Красной Армии. На перекрестке дорог их останавливал заградотряд. Из них формировали роты и посылали обратно. Здесь же, неподалеку от перекрестка, одно из собранных подразделений окапывалось. Бойцы лениво и с какой-то тупой безнадежностью копали индивидуальные окопчики для стрельбы лежа. Ни о каких окопах более или менее длительного пользования не было и речи. Вдалеке слышались автоматные очереди и отдельные выстрелы. И сам унылый пейзаж, и серая осенняя погода -была уже середина сентября, и вся обста­новка наводили тоску и чувство какой-то безнадежности.

Батарею в ожидании вражеских танков рассредоточили в разных местах. Мое орудие получило задание обосноваться в противотанковой засаде на опушке какого-то парка. Мы вкопались на метр в глубину и замаскировали пушку. Трубочные поставили на снарядах трубку «наудар», и мы стали ждать танков, но их не было. Я бродил рядом с нашей засадой по осеннему парку, вороша ногами опавшие кленовые листья. В голову лезли невеселые мысли. Однако вид осеннего парка, всегда печальный и навевающий грусть, но не безнадежную, а какую-то умиротворяющую, подействовал на меня благо­творно. Я теперь стал смотреть на все происходящее не так безнадежно мрач­но, появилось душевное спокойствие и принятие происходящего таким, как — есть. Я посмотрел на все происходящее и на самого себя как бы со стороны или, вернее, как с птичьего полета, вспомнил, что все происходит так, как должно происходить, если делать то, что, по внутреннему ощущению, пра­вильно. Понял или, вернее, вспомнил, так как об этом думал и раньше, когда прочел у Гегеля его «Все существующее разумно», что на все воля Божия, и стало легче. Потом, когда мне было тяжело на душе, я всегда вспоминал об этом. С этого дня это ощущение Божией воли на все, со мной происходящее, вылилось в определенную молитвенную формулу, ставшую впоследствии как бы моим дыханием, и сопровождало меня всю жизнь.

До этого времени моя вера была какая-то полудетская. Я мог обращаться к Богу часто с просьбой мелкой, житейской, чтобы получить положительную отметку в школе или что-либо подобное. Теперь же чувствовал невозмож­ность, непозволительность и чудовищную несправедливость в обращении к Богу с просьбой о своем спасении, когда столько людей гибло вокруг. И как бы прозрел, поняв, что обращение к Богу с просьбой о чем-то, по меньшей мере, глупо, а то и греховно. С этого времени я никогда не молился Богу по схеме «дай мне» или «сделай для меня».

Весь день мы простояли в засаде, но танки на нашем направлении так и не появились. Под утро нас перебросили в Петергоф. Наши пушки стояли в. походном положении вдоль стены верхнего петергофского парка почти день. Мы толкались около них в ожидании приказа. Только к вечеру пришел ком­бат, он был на совещании в штабе. Дали команду «По машинам!», и мы тронулись. Выехали за город и направились в сторону села Марьино. Подъез­жая к железнодорожному полотну около Нового Петергофа, встретили сухо­путную зенитную батарею. Командиры о чем-то переговаривались, бойцы сказали, что они оттуда еле выбрались и что нам туда нельзя, т.к. немцы пространство за железнодорожной насыпью простреливают. Наверное, что-то подобное говорилось и нашему комбату. Однако приказ есть приказ, бата­рея наша перевалила через железнодорожное полотно. Тотчас, как и говори­ли бойцы, немцы стали нас обстреливать из орудий среднего калибра. Мы быстро развернулись и ретировались. Занять огневую позицию в таких усло­виях было трудно. В это время, на беду, проходивший мимо какой-то граж­данский мужчина на наших глазах был убит.

Батарея вернулась в Петергоф. Комбат решил занять позицию и укрепить­ся ночью, под покровом темноты. Место, на котором нам предстояло обо­сноваться, представляло собой поле за одноколейной железной дорогой. Слева проходила мощеная булыжником дорога на Марьино, с обеих сторон кото­рой были вырыты кюветы. Справа протекал канал, питающий водой петер­гофские фонтаны. Впереди поля на горе село Марьино с церковью посереди­не. Под горой участок того же канала. В месте расположения батареи за дорогой стояли два дома барачного типа, а за каналом справа — Розовый павильон, относящийся к комплексу ансамбля Петергофского дворца, но за пределами парка. На этой местности нам суждено было воевать следующие двое суток, в течение которых мне довелось узнать и прочувствовать такое, что не могло не повлиять на всю мою жизнь. Пришлось ходить в атаку, быть в рукопашном бою, ходить в разведку в тыл врага, расстреливать человека и быть в окружении. Я был ранен, испытал множество исключительных и экст­ремальных психологических ситуаций и, по меньшей мере, два случая чудес­ного спасения. Несмотря на все это, мне невероятно повезло — я не убил ни одного человека по своему активному индивидуальному выбору. Не могу, конечно, ручаться, что никто не погиб от снарядов моей пушки. И не то, чтобы я уклонялся от убийства — ведь это война. Просто каждый раз, когда мне представлялся случай убить человека, мне казалось, что ещё не наступил момент действия, и я не нажимал на спусковой крючок, а через мгновение ситуация изменялась. Но при этом я никогда не уклонялся от боя и всегда решительно шел на врага, в полном смысле, грудью без малейшего страха. Смерти я не боялся, принимая ее возможность и даже большую вероятность. Такое отношение к смерти обусловилось и моими философскими убежде­ниями, и моей верой в Бога. Поэтому, произнося короткую, как выдох, мо­литву, отдающую меня воле Божьей, я опрометью бросался в самые риско­ванные и опасные ситуации с непоколебимым убеждением, что ни один волос с моей головы не упадет без воли Господней. Это не значит, конечно, что у меня не было чувства страха. На уровне подсознания, на рефлекторном уровне страх был, разумеется, как у всех нормальных людей, но он сразу же отступал, как только доходил до сознания. Бывали моменты панического стра­ха, заставлявшего вжиматься в землю, но через секунду я осознавал состоя­ние, охватившее меня, и страх отступал.

Обыкновенно такие признаки страха возникали при неожиданной и чаще всего незначительной опасности. Чувство страха присуще каждому нормаль­ному человеку. Я думаю, что смелый человек — это человек, который может преодолеть его. Отсутствие страха также ненормально, как и гипертрофиро­ванное чувство страха. Совсем бесстрашных людей мне не приходилось встре­чать, а патологический трус был одно время в нашем расчете. В самом нача­ле войны он был у нас резервным. Когда начались налеты на батарею, с ним делалось что-то невообразимое. При стрельбе он становился на четвереньки и метался из одной стороны орудийного дворика в другой. Он совершенно был непригоден к войне и при первой возможности — во время описанного ранее мною соприкосновения с немцами на мартышкинском аэродроме — ушел к ним.

Часов в одиннадцать ночи батарея двинулась под покровом темноты на то же место, куда нам не удалось попасть при свете. Предстояло за ночь выкопать орудийные площадки и укрытия для личного состава батареи. Мы уже принялись за разметку огневой, как кто-то обнаружил место расположе­ния уехавшей отсюда повстречавшейся днем батареи. Командир решил, что оно нам подходит. Это обстоятельство очень облегчило нам ночь. Копать пришлось только укрытия. Но и этого хватило с лихвой на все оставшееся до утра время. Для себя мы успели выкопать узкую щель, закрытую сверху двойным накатом. В ней можно было укрыться всему расчету, но не слиш­ком комфортно: сидя, прижавшись один к другому. В тесноте, да не в обиде, выбирать не приходилось, и так еле-еле успели до рассвета. Нужно было выкопать укрытия и для командования, и для других служб. Отделение тяги (тягачи) расположилось сразу за железнодорожной насыпью, санчасть — чуть ближе. Недалеко от переезда.

На рассвете привезли завтрак, и до того, как стало совсем светло, мы успели поесть и начали стрелять. Наша батарея поддерживала огнем пехот­ный полк, державший оборону перед Мартышкино, и весь день вела огонь по немцам. Били и по нам. Раза два нас бомбили Юнкерсы, но безрезультат­но, нас не смогли подавить. Поскольку наша батарея была все-таки зенитной, хотя и без прибороуправления, мы довольно успешно отбивались от них. Стрелять в этот день пришлось столько, что ствол пушки шипел, как утюг, если на него плюнуть. При каждом обстреле все уходили в укрытие, а я оста­вался на орудии бессменным дежурным. Решил, что лучше быть снаружи, там, в укрытии было тесно и душно от курева. Сидеть в темноте и слушать, как рвутся наверху снаряды, мне не понравилось. Так прошел первый день. Когда стемнело, привезли обед, и мы, не чувствовавшие голода днем, т. к. о еде некогда было думать, набросились на еду, ощутив вдруг волчий голод. Поев, тотчас улеглись — кто где, ведь прошлую ночь совсем не спали. Я улегся где-то поодаль от пушки на земле, укрывшись бушлатом, перед сном выку­рив папиросу. В эти дни я только начинал курить, и у меня от выкуривания папиросы было легкое приятное головокружение. Мое курение получилось само собой, когда все закуривали, чтобы снять напряжение, например, во время обстрела, закуривал и я.

Ночью проснулся оттого, что меня кто-то трогает. Рядом со мной были передние колеса грузовика, привезшего снаряды. Шофер в темноте чуть не наехал на меня. Увидев, что перед машиной что-то чернеет, он вышел из кабины и потрогал меня ногой и тогда только обнаружил, что лежит человек. Фары ведь не включали. Так, по счастливой случайности, на меня не наехала машина.

Следующий день был не менее напряженным, нас обстреливали гораздо сильнее. Огонь стал таким плотным, что я выкопал себе окопчик, в котором можно было поместиться, лишь поджав под себя ноги и голову. Подозреваю, что моя задняя часть торчала наружу. Сделал я это вовремя, т.к. немцы стали бить по батарее из минометов, а мины, разрываясь, стелят осколки почти параллельно земле. К тому же, мины немцы клали одну к другой очень часто. Земля вокруг прямо-таки кипела, засыпая окопчик и меня в нем.

В один из промежутков между обстрелами к нам прибежал связной и принес мне открытку от сестры Наташки. Открытка была написана неуве­ренным детским почерком, крупными буквами, так что в открытке было всего несколько фраз. Наташка спрашивала, как я живу, сообщала, что она не учится, школу закрыли. Я закрывал открытку своим телом от засыпавшей меня земли при взрывах. И так она на меня подействовала своей бесхитрост­ной наивностью, как будто из иного мира, так не совмещалась жизнь где-то далеко в Москве с тем адом, в котором мы находились, что я эту открытку проносил всю войну в противогазе, как талисман, связывающий меня с до­мом.

Продолжение следует.

Источник: Военно-исторический архив №5 (77)