«Я из Сибири…»

Михаил Федорович Борисов

Родился я на Алтае в поселке Михайловском Баевского района. Поселок был небольшой домов 20, укрытых зелеными кронами берез. Возле нашего дома бил родничок, соловьи гнездились. Вокруг раскинулись конопляные поля. Тогда никто не знал, что коноплю курить можно. Дед, старый семиреченский казак, старался воспитывать внука по-своему. В два или три года посадил меня в седло. Когда мне исполнилось четыре года, отец с позволения деда поставил в комнате табуретку, на двери нарисовал мишень, зарядил берданку. После моего выстрела сказал, что попал. Не знаю, может, и обманул. Все это я рассказываю к тому, что с раннего детства меня готовили к воинской службе. Так было принято.

В 1930 году мы переехали в город Камень-на-Оби. В школе у нас был хороший военрук, участник боев на Хасане, кавалер медали «За боевые заслуги». Хоть и не очень грамотный мужик, но свое дело любил. Дневал и чуть ли не ночевал с нами. Короче говоря, начальную военную подготовку освоили мы неплохо.

В ночь на 22 июня мы с отцом рыбачили за городом. Домой вернулись после четырех пополудни. На нашей улице только у нас было радио. Мама раскрыла окно и выставила репродуктор на подоконник. Вокруг толпились соседи. Выступал Молотов. Помню, лица у всех были хмурые. Только недавно очухались от финской кампании, а тут снова…

На следующее утро, еще до рассвета побежал в военкомат. Там весь двор был уже забит народом. Меня, естественно, завернули –– 17-летних не брали. Побежал в райком комсомола. Тоже погнали – иди, надо будет – призовут. А мне не терпелось. Думал-то как? Два-три месяца и война закончится. Я снова в военкомат. Пробился к военкому, тот поначалу — ни в какую. Наконец сказал: «Ладно, но на фронт не пошлю. Поедешь в Томское артучилище». Обидно конечно, но иного выхода не было. Пришлось согласиться и уже в конце июня, начале июля я попал в юргинские лагеря. Там прошел мандатную комиссию, был зачислен в училище.

Помню первые стрельбы из 76-мм полковой пушки по движущейся мишени. Деревянный макет танка на длинном тросе тащила грузовая машина. Ребята «мазали», а я с первого снаряда попал. Капитан Епифанов, командир батареи, говорит: «Не может быть. Давайте второй макет». Потащили. Я и его с первого снаряда разбил. Комбат заметно повеселел: «Больше ему снарядов не давать, а то останемся без макетов». Удавались мне стрельбы и на винтполигоне.

Что такое винтполигон? Это макетик местности. В канал ствола 37-мм пушки вставлялся ружейный ствол и свинцовыми пульками мы стреляли по цели. Признаюсь, что ни тогда, ни после, хорошо стрелять из пистолета и винтовки так и не научился. Из пушки получалось.

Настроение у курсантов было паршивое. Мы не могли понять, почему наша армия отступает. Ведь перед войной трубили: «малой кровью на чужой территории!». Некоторые говорили, что это стратегия такая. Но чтобы правительство или Сталина обвинять в этом? Упаси Бог!

Четыре месяца проучились, а когда под Москвой сложилось тяжелое положение, 150 курсантов погрузили в эшелон и отправили на фронт. Приехали. «Покупатели» большинство ребят сразу расхватали, а нас, человек 20–25, то ли самых молодых, то ли наиболее подготовленных, отправили в Краснодар, в пехотное училище. Мы были оборванные, грязные. Построились, вышел начальник училища, худощавый, холеный генерал. Прошел вдоль строя, и резко бросил: «Мне таких курсантов не надо!» На другой день «покупатели» расхватали и нас. Я стал наводчиком 50-мм ротного миномета.

В конце декабря нас погрузили на сейнера. Я еще с детства очень хотел служить на флоте. Почему хотел? Думаю, из-за брюк «клеш» и бескозырки. Но как же меня укачало, пока мы шли из Тюмрюка в Камыш-Бурун! Матросы говорят: «Сынок, глотни спирта, селедкой закуси, легче будет». А мне было не до того. Сейнер и так пропах рыбой. Вылез на палубу. Травил по-страшному. Тут налетели немецкие самолеты. Один сейнер ушел под воду, второй. Всего девять посудин потопили. Я молил, чтобы бомба попала и в мой. До того измотала меня морская болезнь.

Высадились очень удачно. Попрыгали в ледяную воду, вскарабкались на берег. Несмотря на ожесточенное сопротивление гитлеровцев, Керчь освободили буквально за несколько часов. Но и наши потери оказались немалыми. Через пару дней в роте осталось примерно половина личного состава. Вышли из строя и наши «самоварчики». Двое суток мы были не у дел, пока не наткнулись на несколько трофейных орудий. Мы быстро разобрались в немецкой технике, и несколько часов били по вражеским позициям, благо проблем со снарядами не было. Потом нас распределили по разным подразделениям. Я попал в разведку, но, видно, не показался там — зеленый юнец, 17 лет… Стал наводчиком 82-мм миномета. Пробыл там недолго, месяца два, наверное. 22 марта, в день восемнадцатилетия, меня тяжело ранило и контузило. После госпиталя назначили наводчиком сорокапятки. Пехота, да и мы свои пушки называли «Прощай Родина» и «Смерть расчету». За три месяца под Сталинградом наш расчет пять раз полностью обновлялся, а меня не задело ни осколком, ни пулей. Вот что значит судьба.

Ну, что сказать о боях под Сталинградом? Наша 14-я гвардейская стрелковая дивизия в ночь на 20 августа форсировала Дон и вела ожесточенные бои по расширению плацдарма, отвлекая немцев от города. Однажды видим, летит немецкий биплан «Хеншель». Мы и давай по нему палить. Он пошел на снижение и плюхнулся. Всего-то одна пуля попала, и та прямо в сердце летчику. На втором сидении находился пассажир, как нам потом сказали, майор разведотдела какой-то немецкой части.

Во время ноябрьского наступления наши захватили часть села. Вроде называлось оно Нижней Осиновкой, точно не помню. Дневали в подвале, продукты нам привозили по ночам. Это был завтрак, обед и ужин. Как-то привезли тушу барана. На нашей половине, метрах в 150 от подвала, где мы обосновались, догорал дом. Я нарезал баранины в котелок и к нему. Спокойно шел во весь рост, ни одного выстрела не было. Ставлю котелок на угли, и в это время по ним пулеметная очередь – трах! Сноп огня во все стороны. Мой котелок падает набок, я отскакиваю метров на пять за кирпичную стенку. Мысль, что меня чуть не убили, не возникла, думал в этот момент только о перевернутом котелке. Постоял-постоял. И пошел, пригнувшись, спасать еду. Только руку к котелку протянул — опять пулеметная очередь. Я снова отскочил за стенку. Понятно, что немцы просто развлекались. Бог с ним с котелком, решил вернуться к своим. Пошел, прячась за кирпичной стенкой. Только она кончилась, гляжу, летит немецкий самолет. И сбрасывает бомбу. Не долетела до меня метров 50, наверное. Огромный взрыв — облако пыли, дыма… Прикрываясь этим облаком, рванул к своему подвалу, до которого оставалось совсем немного, и спрыгнул вниз.

На следующую ночь мимо нас в тыл небольшими группами уходили пехотинцы. Мы спрашиваем: «Что, отступаете?» – «Нет, нас меняют». Вскоре появились какие-то лыжники. Часовой крикнул: «Стой, кто идет?» — Молчат. – «Стой, стрелять буду!» и за автомат, а он отказал. Часовой крикнул нам: «Вставай, немцы!» Я как был в носках, так и выскочил, только панораму захватил. Немцы уже рядом, лупят из автоматов: «Алле, рус, вперед!» Они тогда еще свое превосходство чувствовали, издевались над нами. Ракеты бросают, светло, как днем… Одна ракета падает в метре от меня. Только она погасла, я рывком через Донец.

Утром нас — в особый отдел. Ко мне претензий нет, панорама налицо, а командиру взвода лейтенанту Кузнецову сказали: «Если пушки не вернешь, будет трибунал». Пошли ночью, зацепили пушки, подтащили на веревках к берегу Донца без единого выстрела. С крутого берега сбросили их на лед. Тут немцы спохватились, но было уже поздно.

Вскоре произошел случай с подкалиберными снарядами. В конце 1942 года нам их дали по два на орудие, предупредив, что они засекречены. А мы их потеряли. Дело было так. Местные жители или партизаны ночью провели нас в тыл противника, чтобы одновременной атакой с фронта и тыла овладеть этим селом. И вот батальон, усиленный нашим взводом сорокапяток, минометным взводом и взводом ПТР, ночью по оврагам и буеракам подошел к этому населенному пункту. С рассветом началось наступление, и мы легко овладели половиной села. А те, кто атаковал с фронта, откатились назад. Мы этого еще не знали. Ребята разошлись по хатам, кто бриться, кто мыться. А я с одним парнем, Подкорытов его фамилия, остался у орудия. Глядим, километрах в двух появились немецкие машины. Минут через 10 немцы спешились и двинулись в нашу сторону. Свист пуль все усиливался и усиливался. Мы выскочили из окопчика, спрятались за орудийный щит. Со всех хат бегут наши, командир взвода спрашивает: «Ребята, успеем прицепить пушки?» Успеем, не успеем, а надо… Подвели лошадей, станины на передок и дали деру вдоль оврага.

И вот пулеметная очередь – лошади падают, а мы как бежали, так и продолжаем бежать. В руке у меня панорама. Я с ней никогда не расставался ни днем, ни ночью.

В общем, бежим в тыл немцам. Из нашего взвода человек семь, несколько минометчиков и пехотинцы; всего человек, может, 17. Устали, замерзли. Наткнулись на стог сена, полезли в него греться. Я лежу и думаю: «Немцы за нами идут. Если не сейчас, так через полчаса будут здесь. Голыми руками возьмут». Вылез. Ребята тоже повылезали. Бежать дальше.

Вскоре мы разделились — стрелки и минометчики взяли немножко правее, а мы на какую-то кручу залезли, что-то вроде луночек выкопали, чтобы хоть немножко спрятаться от ветра. Кто-то из ребят говорит: «Давайте, свои документы спрячем». Я тоже спрятал. Дождались темноты. Командир взвода говорит: «Что будем делать?»

Под нами проходила дорога. Тут на нашу беду или счастье, Бог его знает, внизу появился обоз. Немцы или румыны куда-то передвигались. Идут, конца нет. Решили попытать счастье. Потихоньку спустились и пристроились к этому обозу. Потом перешли на противоположную сторону. Я около километра прошел, думаю, надо остановиться. Смотрю, идет мой товарищ. Через некоторое время увидели остальных. Один говорит: «Я фляжку у фрицев стащил. Глотнем, может, там вино или вода». Пить-то хотелось. Глотнул. Тьфу! Растительное масло. Подошли к Донцу. По тонкому льду ползком кое-как перебрались на другой берег, и буквально через полчаса наткнулись на своих. Старшина выдал нам по полкотелка муки. Мы водой ее развели, разболтали, выпили. Это был наш завтрак, обед и ужин.

Командира взвода лейтенанта Кузнецова и нас опять потащили в особый отдел. Вызвали меня, спрашивают, где документы? Я говорю, зарыл. «Хорошо, проверим. А где панорама?» — «Вот она». – «К тебе вопросов нет, иди». Второй наводчик тоже сохранил панораму. А командира взвода, за потерю пушек и подкалиберных снарядов отдали под трибунал…

И вот 1945 год. Я иду по мосту через Одер, обгоняет меня полуторка. В кузове капитан стучит по кабине. Машина останавливается. Он соскакивает, подбегает ко мне: «Здорово!» – «Здравия желаю, товарищ капитан». – «Ты что, своего командира не узнал?» Кузнецов побыл в штрафбате недолго. В первом же бою получил ранение, и теперь был начальником штаба артиллерийского полка. Минут пять мы поговорили, шофер кричит, торопится. Даже не успели адресами обменяться. Обнялись на прощание, он в кузов, я — к себе.

Помню, в станице Морозовской захватили немецкие армейские склады. И мы, и местные жители вдоволь попользовались трофеями. Когда шли по улице, жители выхватывали солдат из строя и уводили к себе. Ко мне старушка подходит со слезами: «Сынок, у всех гости, а ко мне никто не идет. Пойдем». В комнате чугунки с горячей водой стоят, корыто, рядом — чистое белье. Я помылся, переоделся. На столе сковородка с картошкой и тушенкой. Картошка, естественно, своя. А тушенка немецкая. Поел, поблагодарил. «Тебе спасибо, что не побрезговал, зашел». Нашел своих. Все уже наелись. За столом один ездовой Илья Беликов – 185 сантиметров ростом и килограммов на 100 весом. Если нам, мелкокалиберным, солдатской пайки не хватало, то ему тем более! Перед ним здоровая сковорода. В ней тоже была картошка с тушенкой, а Илья все скребет ее и на лбу градины пота. Потом он вышел во двор, и я вскоре. Смотрю, Беликов стоит возле орудийного передка, и саперной лопаткой достает из бочонка трофейный мармелад.

С Беликовым еще такой случай был. Как-то раз мы его послали на кухню. Он набил хлебными кирпичиками вещмешок. Как сам потом рассказывал: «Иду и думаю, если сейчас кусочек не съем – упаду!». Отломил кусочек от булки и съел, потом еще и еще. И всю булку слопал. Его разморило, спать захотелось. Решил полчасика вздремнуть, а потом наверстать упущенное. Проснулся, а солнце уже садится. Кинулся бежать, больно. Смотрит, а у него задник у сапога разворочен и в крови. Когда спал, где-то разорвалась мина, осколком ранило его в пятку, а он не проснулся! Забинтовали ему ногу. В санбат не пошел. Молодые были — все быстро заживало.

В начале 1943-го дивизия куда-то передислоцировалась. Я был простужен и, видимо, здорово температурил. Вцепился в повозку и еле передвигал ноги. В какой-то момент упал. Ребята растолкали. Вскоре опять упал. На этот раз никто не заметил, и когда очнулся, никого рядом не было. В полубессознательном состоянии привалился к обочине и задремал. В это время проезжала машина, в которой находился начальник политотдела 58-й механизированной бригады 2-го танкового корпуса капитан Щукин. Он меня увез. И вскоре я стал наводчиком орудия ЗИС-3 в Отдельном истребительно-противотанковом артиллерийском дивизионе.

Прошло много-много лет, я уже стал членом Союза писателей. Два с хвостиком месяца сидел в архиве Министерства обороны, листал документы 14-ой гвардейской стрелковой дивизии. В одном из донесений политотдела читаю, что после той ночи, когда я отстал, дивизия заняла оборону. При налете вражеской авиации погиб орудийный расчет сержанта Ивченко. Это был мой расчет. Не заболей и не свались, я разделил бы участь своих побратимов.

Несколько слов об орудии ЗИС-3. Оно было легкое, если поднатужиться, один мог его повернуть. Вдвоем же и перекатить можно, а впятером и по песку тащить. Горизонтальный и вертикальный углы наводки были большими. Один недостаток – дальность прямого выстрела всего 600 метров.

В Ворошиловградской области я в первый и единственный раз увидел психическую атаку немцев. Не как в фильме «Чапаев»: там шли плечом к плечу, а тут три цепи и между солдатами был небольшой интервал. Нам потом сказали, что это была дивизия только что прибывшая из Франции, в боевых действиях еще не участвовавшая. Мы подпустили их метров на 400 и открыли беглый огонь. Чуть позже нам помогли два пулеметных расчета. Через какое-то время командир взвода лейтенант Володя Красноносов кричит: «Миша, гляди, на гребне автомашина с пушкой». Мне потребовался всего один снаряд – и машина, и пушка кувырком. В общем, уложили их всех. Ребята потом ходили по полю, искали фляги с коньяком. Фляг было много, но пустых. Потому что все они были продырявлены осколками снарядов. Вот тут я впервые услышал от командира взвода: «Спасибо, ты хорошо стрелял».

Через 2 дня, числа 12-го февраля, вошли в совхоз «Челюскинец». Орудие поставили у крайней хаты, перед которой находился овраг. Нашей пехоты не было. Глядим, за оврагом идет танк с крестом на башне. Я командую: «Бронебойный». Зарядили. Кручу маховичками — сейчас влуплю. Вдруг из оврага выбегает незнакомый полковник – шинель нараспашку, в руке пистолет: «Не стрелять, это наш танк!» – «Какой наш, там кресты!» Он снова: «Не стрелять!» Командир взвода командует: «Отставить!» Полковник нырнул за хату, и больше мы его не видели. Танк зашел за кусты, да как шарахнет по нам болванкой. Снаряд пролетел буквально в нескольких сантиметрах над щитом и развалил стену хаты. Мы потом между собой говорили, что это был немецкий разведчик. Не знаю, так это или нет, но до сих пор не могу себе простить, что послушался командира взвода.

Пока мы обсуждали случившееся, засвистели, зацокали по щиту пули. Смотрю, а на нас с правого фланга по глубокому снегу в полный рост идут немецкие автоматчики. Расстояние метров сто. Мы пушку развернули и встретили их огнем. Уложили многих. Остальные залегли в снегу. Я начал стрелять по кронам одиночных деревьев, что росли рядом. Немцы не выдержали, рванули в овраг — человек десять, не больше. Тут подбежали наши разведчики. Выстроились вдоль оврага и перебили их. Один только перебрался на противоположный склон, и из последних сил карабкался по нему вверх. Автоматный огонь его уже не доставал. Володя Красноносов взял карабин, положил его на щит и последний фашист уткнулся носом в снег. Потом мы с Володей ходили по этому полю, считали убитых. Насчитали 140 и бросили. Короче говоря, за эти два эпизода мой боевой счет увеличился на 250 гитлеровцев, автомашину с орудием и бронетранспортер. Меня представили к ордену Красного Знамени. Я под собой ног не чувствовал. Но награждение не состоялось. Как в воду кануло. Хотя в архиве упоминание об этом сохранилось.

Я переживал. Наши ветераны говорят сейчас, что, мол, не за ордена воевали. Конечно, не за ордена. Но, что-то не знаю ни одного, кто бы сказал: «Нет, мне не надо!». Каждому хотелось, чтобы его как-то отметили…

А потом был рывок на Харьков и бесславное отступление. В день рождения 22 марта 1943 года я был опять контужен. Сутки или чуть больше побыл в медсанбате, потом ушел. Правда на батарее еще с недельку отвалялся.

Вскоре нас отвели на переформировку в район Старого Оскола. Нашу бригаду переименовали в 58-ю мотострелковую. Меня вызвали в политотдел и назначили комсоргом дивизиона, хотя я был всего лишь сержантом, но, видимо, сказалось, что я имел достаточно высокое образование. Заместитель командира дивизиона по политчасти, к примеру, имел всего пять классов. Его сменил капитан Чертанов с 4-мя. Хотя комсорг дивизиона должность неосвобожденная, я был освобожден от всего. Комсомольцы составляли основной костяк дивизиона. Так что работы с молодежью хватало. Нужно было спаять их в единый коллектив, готовый совместными усилиями вести бой.

Ну, а вскоре началась Курская битва. Помню, среди ночи на западе загрохотало, заполыхал горизонт. Танковые бригады получили приказ и ушли на передовую. Вслед за ними отправились и мотострелки. А нас почему-то не трогали. Лишь 11 июля мы получили боевой приказ. Третья батарея должна была прикрыть дорогу с Яковлево на село Прохоровку. Ехали на машинах, груженых ящиками с боеприпасами. Прохоровка и совхоз «Октябрьский» горели. Дым стелился над землей. Вдруг кто-то крикнул: «Танки с фронта!» и следом: «Орудия к бою!» Смотрим, по касательной к нам движутся широкие приземистые громадины. Таких мы еще не видели. Потом их посчитали, их оказалось 19. Отцепили пушки. Успели только сошники подкопать, да боеприпасы с машин в штабеля сгрузить. Спас славшийся над землей дым. Если бы немцы нас обнаружила, от батареи мокрого места бы не осталось. Комбат старший лейтенант Ажиппо бегал от пушки к пушке: «Ребята, не стреляйте! Дайте им подойти». Подпустили мы их метров на пятьсот, и лишь тогда открыли огонь. После первого залпа, загорелось две машины. Стало легче – оказывается, и «Тигры» горят. Но и они сразу же накрыли батарею ответным огнем. Справа ударила минометная батарея. Над головой закружили два «мессера». Наш «пятачок» земли буквально заходил ходуном. Но нам повезло. Ни один вражеский снаряд не попал в ящики с боеприпасами.

Чем я занимался? То снаряды подносил, то раненых перевязывал. Начали выходить из строя и орудия. Последним прекратил бой расчет старшего сержанта Ивана Григорьева. Я кинулся к этой пушке. Покрутил моховичками, все оказалось в порядке, да и снаряд находился уже в казеннике. Поймал в перекрестье панорамы борт ближайшего «Тигра» и нажал на спуск. Танк задымил. Сбегал за снарядом. И второй выстрел оказался удачным. Дослав очередной снаряд, краем глаза увидел бегущих ко мне комбата и командира огневого взвода лейтенанта Красноносова. Опять бью по вражеским машинам, опять они полыхают, как факелы. Но тут ранило Павла Ажиппо и контузило Володю Красноносова. Я выхватил из рук комбата снаряд, щелкнул орудийным замком и прильнул глазом к окуляру панорамы. И еще один зверь уткнулся рылом в землю. Новый бросок за снарядом и новый выстрел. Последний, восьмой по счету, танк подошел ко мне метров на 60-70. Медлить было нельзя. Я грубо навел ствол пушки ему в лоб. Снаряд выбил только сноп искр. Лобовая броня «Тигра», где-то около двадцати сантиметров, была ему «не по зубам». Все же что-то в нем, видимо, разладилось. Он остановился, как вкопанный, успев ответным выстрелом разбить мою последнюю защиту.

Мне повезло. За нашей схваткой следил со своего НП командир корпуса генерал Алексей Попов. Он-то и приказал начальнику политотдела моей бригады Ивану Щукину вытащить меня из-под огня.

В этом бою батарея, как говорится, легла костьми. Но свою задачу мои побратимы выполнили, продержавшись всего-то минут 10 (да я еще около этого) и уничтожив 16 вражеских машин на неизвестном пока Прохоровском поле. Семь из них (а я всегда говорю семь с половиной) укрощены мною. Только трем удалось отойти целыми.

В госпитале меня прооперировали. Через неделю стал уже подумывать о возвращении в свою часть. Об этом же, как узнал позднее, думал и генерал Попов. Он потребовал от моего бригадного начальства разыскать меня и лечить в медсанбате корпуса.

Когда в госпиталь приехал начальник особого отдела моей бригады, я был уже в дороге. В одном селе попросил покормить меня. Хозяйка говорит: «Сынок, у меня ничего нет, только кукурузная каша». Да это ж деликатес! Сказал спасибо и снова в дорогу.

Идет машина. Голосую. Водитель кинул: «Лезь в кузов!» Машина везла хлеб, булки которого были уложены рядами, а сверху накрыты брезентом. На нем сидят два солдатика. Меня укачало и сквозь дремоту слышу, как солдаты между собой обсуждают какого-то сержанта разделавшего «Тигров», как бог черепаху. До меня только потом дошло, о ком шла речь. Оказалась, что эта машина одной из танковых бригад моего корпуса. Я к одному офицеру обратился с просьбой подсказать расположение 58-й мотострелковой. Он оказался бдительным, сразу доложил своему особисту. Тот позвонил начальнику особого отдела бригады, что такой-то сержант ищет 58-ю. А тот: «Задержите его до моего приезда». Гляжу, недалеко от меня появился автоматчик.

На мотоцикле с коляской приехал мой особист: «Садись». Я сел. Отъехали метров на 100, он говорит: «Миша, я тебя поздравляю!» — «С чем?» – «Тебя представили к званию Героя Советского Союза!». Я не очень обрадовался, понимал, что представление еще не награждение. Генерал возил меня по воинским частям, заставлял перед молодыми солдатами выступать.

Иногда машину за мной присылал. Подержит у себя двое-трое суток и отправит обратно в дивизион. Я долго недоумевал, зачем вызывал. Может, я ему сына напоминал. А может, просто хотел дать юнцу передышку.

Проходит месяц, два, три — ни слуха, ни духа о моем награждении. Ну, думаю — опять. Но Иван Щукин садится за стол и пишет письмо начальнику ГлавПУРККА (Главное политическое Управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии) Щербакову. Видимо, оно и сыграло свою роль. 10-го января 1944 года вышел Указ о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Мы с командиром корпуса поехали в штаб фронта получать награды. Я – орден Ленина со Звездочкой, он – только орден Ленина. Ребят, что живы остались, тоже наградили, но не всех. Если бы генерал не видел мой бой, никто бы, я думаю, не представил меня к такому званию.

До 1-ого сентября 1944 года я продолжал службу. Мы были уже в Праге – пригороде Варшавы. Тогда и появился приказ Рокоссовского направить всех артиллеристов, Героев Советского Союза, на Курсы младших лейтенантов артиллерии 1-ого Белорусского фронта.

Учиться на Курсах после училища было легко. 23 февраля 1945 года мне присвоили первое офицерское звание. Сижу в шалашике и цепляю маленькую такую звездочку на погон. Заходит приятель с газетой: «Ты же не ту звездочку выбрал».— «Ту». – «На, читай». И сует мне газету. Читаю: «Присвоить звание генерал-майора Борисову Михаилу Федоровичу». Вот так в один и тот же день моему полному тезке присвоили звание генерал-майора, а мне — младшего лейтенанта. Меня оставили на Курсах командиром взвода Героев Советского Союза. Только не по душе мне была тыловая служба. Подал рапорт с просьбой отправить на фронт. Начальник Курсов отказал. Через какое-то время еще рапорт, потом третий, четвертый… Получив пятый, подполковник Пустовойтов вызвал к себе: «Хотел жизнь тебе сохранить, а ты этого не понимаешь.» — «Не надо, мое место там». Подписал он мой рапорт. И вот ведь судьба! Я всю войну верил, что окажусь в конце концов в Берлине. Тех ребят, которые вместе со мной закончили Курсы, разослали по своим воинским частям, а меня, поскольку служил уже на Курсах, направили в другую бригаду, которая и была потом нацелена на Берлин.

– В 19 лет получить звание Героя – непростое бремя ответственности. Как Вы справлялись с таким грузом популярности и славы?

– Звездной болезни не было. Может, кто-то из ребят завидовал, не знаю. Я же продолжал выполнять свои обязанности. Меня немножко оберегал политотдел, как комсомольского работника. Ну, и еще командир корпуса. А так, никакой особой заботы не проявлялось. Вот только обмундирование было получше.

– К немцам у Вас какое было отношение?

– Поначалу кроме злости и ненависти у меня ничего не было. Я видел, что они творили на нашей территории. Но уже где-то в 1944 году отношение поменялось. Помню, мы несколько немцев захватили в плен, трех сразу отправили в тыл, а одного мальчишку, примерно моего возраста, я оставил у себя. Уж больно хорошо на губной гармошке играл. Увидел его командир батареи: «Комсорг, ты что делаешь? Почему у тебя здесь немец?» — «Он же сопляк». – «Не положено. Немедленно отправить в тыл». Жалко было.

Тем не менее, желание мстить, когда вошли на немецкую территорию имело место. Ребята иногда придут в дом, дадут очередь из автомата по разным портретам, по шкафам с посудой… И в то же время я видел своими глазами, как полевые кухни подкармливали местных жителей. Но желания общаться с немцами не испытываю до сих пор. Горечь-то осталась. Лучшие мои годы ушли на войну с ними.

После перехода границы Германии был издан приказ, регламентировавший поведение на оккупированной территории. Хотя до этого мы знали одно — убей немца, и четыре года жили этим. За нарушение приказа отдавали под суд. Только, как можно было судить человека, у которого, например, немцы расстреляли всю семью? Как комсорг, я проводил разъяснительную работу среди солдат. А в душе часто бывал с ними согласен.

– Вы как-то упомянули о своем ощущении, что Вас будто кто-то провел по войне.

– Я в этом убежден. Сколько раз меня наверняка должны были убить, а не убили! Взять хотя бы эпизод, когда я отстал от своей части один уцелел из расчета сорокапятки. Или такой случай. Однажды за Доном отошел в сторону от дороги метров на 10, не больше, и задел за проволочку. Почти рядом, подскочила «лягушка», немецкая мина разорвалась, осколки во все стороны. А у меня ни одной царапины. Даже на одежде.

А что касается веры в Бога… Нас воспитывали в другом духе. И все равно меня крестили, водили иногда в церковь. Я никогда не чертыхался — это в семье считалось грехом. И таких солдат было сколько угодно. Когда, случалось, прижмет, многие шептали: «Господи, пронеси!» Вера это или не вера? Наша беда, что в хорошую, добрую минуту мы не всегда вспоминаем о Нем…

– Пополнение из Средней Азии приходило?

– В составе расчета моей сорокапятки воевали кавказцы. Уже в дивизионе встречались узбеки, таджики. Как бойцы они прямо скажем не очень. Допустим, зима. Мы бегаем, пытаясь согреться. А он стоит, руки опустил. Объясняю, толкаю легонько. И слышу: «Зачем ты, русский, меня обижаешь?» – «Да не обижаю, а не хочу, чтобы ты замерз». Выросли в другом климате, другое отношение к жизни, другой менталитет. Вот еще кормили нас тем, что было. Например, борщ со свининой. Некоторые плевались. Не все, кое-кто ел. Мусульмане не пили спиртное, и это похвально.

– Трофеи были?

– Я рассказывал, что в Морозовской армейский склад захватили. Все местные жители попользовались трофеями. Когда в Германию пришли, на складах оказалось очень много продуктов. Однажды был такой случай. Солдат подходит к повару: «Что на обед?» – «Суп с курицей». – «Опять с курицей, не мог каких-нибудь пирожков сделать!» Это о чем говорит? До 43-го любой супец за милую душу пошел бы!

Посылок домой лично я не посылал. Когда мне впервые отпуск дали, единственное что сделал, купил килограмма два конфет. Уже в Польше, на одной из станций купил в киоске еще десять плиток шоколада. В Бресте не выдержал, дай думаю, попробую. Попытался разломить плитку, не вышло. Под слоем шоколада оказалась фанерка. Как пожилая, солидная женщина, что в киоске торговала, не побоялась? Ведь тогда всякий народ был, могли запросто и пристрелить.

– Какими Вам помнятся последние месяцы войны?

– 22 марта 1945 года. Наш НП располагался за Одером, южнее Кюстрина в отдельно стоящем домике, крытом черепицей. Мы пару черепиц убрали и через стереотрубу наблюдали за противником, засекая цели. А тут накрыли внизу скромный столик – фляжка, какая-то закуска, чтобы отметить мой день рождения. Вдруг подъезжает машина командира полка полковника Шаповалова. «Это что за безобразие? Почему у стереотрубы никого нет?». Не моя была очередь, а лейтенанта Литвиненко, тоже Героя Советского Союза. Он что-то мнется. Думаю, командир полка долго не задержится. Полез на чердак. Только к стереотрубе сунулся – мина! До сих пор помню белое лицо Шаповалова. Решил, видно, что по его вине меня ранило. Взял на руки, отвез в госпиталь. Там палата на одного. Кто-то из ребят потом приехал, привез бочонок с коньяком, под койку поставил. Раненые пронюхали, и перед обедом справлялись: «У тебя еще осталось? Не нальешь?»

Кормили хорошо. Вечером приходила сестра-хозяйка, спрашивала: «Что на завтрак? Что на обед? Что на ужин?» У меня ранение было в челюсть, и обычную пищу я есть не мог. В общем, рай, но мне и в нем не лежалось. Опять рванул на передний край. Там уже готовилось решающее наступление. 16-го апреля оно началось. Уже перед Берлином идем вечером с командиром батареи на НП. Он поверху, а я по траншее. «Вылезай. Не знаешь, что ли, по вечерам и по ночам фриц над землей стелет. Если поверху идти, попадет в ногу, а по траншее — в голову». Я вылез. Через минуту очередь и очередное ранение. Действительно, в ногу. В санбате побыл трое суток, и на батарею. Кость-то была цела.

1 мая не выдержал. Подошел к одной из пушек, попросил ребят позаряжать, и по Рейхсканцелярии снарядов десять выдал, отвел душу. А дня через два, наверное, побывал с ребятами у Рейхстага. Вокруг известка, копоть. Все обгорелое. Везде надписи. Не удержался, тоже написал: «Я из Сибири. Михаил Борисов.» Это был первый в моей жизни автограф. Думал, на этом моя война закончилась. Только позже понял, что она осталась во мне на всю жизнь.

Потом из Берлина нас отвели в лес. В ночь на 9-е поднялась дикая стрельба. А я спал в кузове машины. Хватаюсь за автомат, выскакиваю. Думал, немцы высадили десант. Со всех сторон сбегаются ребята, кто с автоматом, кто с пистолетом. Бежит командир полка. Улыбка от уха до уха: «Ребята, война окончилась! Гитлеровцы капитулировали!» У кого что было, давай палить. Кому-то этого показалось мало. Развернули пушки, и по просеке боевыми снарядами… А потом открыли двери складов. Соорудили столы из неотструганных досок. Сели, отметили первый День Победы. Кто, как мог и сколько мог. А потом началась мирная, совсем не легкая жизнь.

По интервью с А.Драбкиным
Материал исправлен и доработан автором М.Ф. Борисовым