Жизнь страшнее смерти

Родилась я в 1912 году в деревне Сологубовке [1], бывшем имении графа Ивана Антоновича Соло­губа. Дочь его вышла замуж за писателя, который проиграл имение в карты князю Юсупову. Наша деревня в 160 дворов была очень красивая. Прекрасный господский дом с террасой (там в советское время помещался сельсовет), к нему вели липо­вые, кленовые, дубовые аллеи. За рекой — высокая белая церковь с колоко­лами. Выходишь, бывало, из деревни Пухолово и видишь, как кресты блестят.

С 1924 года по 1932-й мы на отрубах (хуторах) жили. Земли давали по едо­кам — пай на человека. Нас в семье было пятеро — пять паев и имели. Мельница на реке стояла, кузница на Фомичевой горе… Хорошо жили.

Потом у нас образовался колхоз. Сперва назывался «Сологубовка», после — имени Кирова. И шефы приезжали с Кировского завода, кое в чем помогали. В колхозе держали коров, лошадей, сеяли овес, ячмень, выращивали огур­цы, капусту. Была изба-читальня, спортзал, клуб. Его организовали в церкви, которую закрыли в 1937 году, а священника арестовали.

За церковью в 1939 году начали строить военный аэродром. Перед войной с него уже летали истребители. Был случай, когда «Чайка» врезалась в сельсо­вет. Жертв, к счастью, не было.

Я ходила в лезьенскую школу. Потом вышла замуж за Антона Николаевича Фомичева. Он был грамотный, одно время работал председателем сельсовета. В 1932 году у нас родился сынок Толя, в 35-м — дочка Нина.

Я работала дояркой. Вставали всегда затемно, а когда сенокос — в 3 часа. До 9 утра косим, смена придет — идем отдыхать. После обеда снова на покос: сено грести, ворошить. И все же весело жили, вечно с шутками-прибаутками. Сейчас народ какой-то хмурый стал. Отработают, дома в «ящик» уткнутся и на улицу носа не кажут. А мы вечерами гурьбой на улицу высыпали с песнями, с гармошкой. Пели и плясали допоздна, несмотря на то, что работали много.

Ведь помимо колхозных, и свои дела делать надо: и сена накосить, и огород обработать, и сельхозналог уплатить. Каждый корову держал, поросенка. Денег колхоз не платил, в конце года продуктами рассчитывался. Благо Ленин­град рядом. Щавелю нарвешь, цветочков, бидон с молоком на спину, и топаешь 10 километров во Мгу на станцию.

В 1939 году моего Антона Николаевича взяли на финскую войну. Уцелел, но домой не отпустили — служил на полуострове Ханко. Потом заболел, перенес операцию и «белобилетником» вернулся в деревню.

22 июня 1941 года был выходной. Стоял жаркий день. Все занимались сво­ими делами. Я, помню, веники ломала. Вдруг прибегает из-за речки Толя, кри­чит: «Мама, мама, война!» Объявили, оказывается, по радио, что на углу церк­ви висело.

Назавтра — всеобщая мобилизация. Плачу, рёву было — не передать. Всех мужчин до 45 лет забрали, даже бригадиров. Остались, считай, одни женщины. А работа не ждет. Справились, сена накосили, каждый сарай доверху набили.

Нам говорили, что немцы еще далеко, но через деревню на восток каждый день гнали скот, а в небе появились немецкие самолеты. С них сбрасывали лис­товки с портретом сына Сталина, Якова, оказавшегося в плену. Тогда передава­ли слова Сталина о том, что лучше застрелиться, чем попасть в плен, и в листов­ках спрашивалось: «А застрелился бы сам Сталин?»

В августе уже вовсю бомбили Мгу. Мы готовились к худшему: вырыли зем­лянки в лесу, зарезали корову.

27 августа все были в поле: копали летчикам картошку. На Мгу летели не­мецкие самолеты, и уж так ее крошили, так крошили. Мы переселились в лес.

27-го все самолеты с нашего аэродрома улетели, оставив муляжи.

28-го, в Успенье — в наш заветный праздник — мужчины пошли в деревню на разведку и вернулись с плохой вестью: в Сологубовке немцы. Три дня мы прожили в лесу. Немцы кричали в рупор: «Возвращайтесь, иначе будем счи­тать вас партизанами!»

Вернулись. В домах все разграблено.

Немцы приехали на мотоциклах со стороны Шапок, через Петрово, где сто­ял наш заградотряд (по-видимому, имеется в виду ОПАБ — отдельный пулеметно-артиллерийский батальон) с пулеметами, он там весь и полег.

В деревне наших было немного, в основном, обслуга аэродрома. Они сбежали к речке с пулеметом «максим», окопались. Немцы с берега, с мотоциклов рас­стреливали их прямо в ячейках.

Поселились немцы в лучших домах. «Цивильные»[2] — где придется. Наш пятистенок тоже заняли. Мы поселились в маленькой избушке, выстроенной папой на всякий случай.

Однажды ночью проснулись от криков: «Файер! Файер!» («Огонь, огонь!»). Мы выскочили, успели только выкатить бочку с капустой.

Назначили старостой Акима Яковлевича Савинова и стали всех гонять под конвоем на работу: пилить лес, прокладывать «мостянки» (дороги из бревен), копать траншеи от Пухолова до Турышкина. Конвоиры попадались разные: и злые, и жалостливые, те говорили: «Поставили бы Гитлера со Сталиным между собой драться…» За работу давали пайку хлеба (250 г) и ковшик баланды.

Немцев, техники и лошадей в деревне было очень много. С фронта привози­ли убитых и раненых. В бывшей усадьбе, где до войны размещалась больница, устроили госпиталь. Безнадежных, с гангренами помещали в церковный под­вал, умерших и убитых хоронили за церковью.

В бывшей конюшне содержали наших военнопленных, подходить к ним за­прещалось. По всей деревне были расклеены объявления: «За помощь партиза­нам — расстрел!»

Кое-кто знал, что к Акиму Яковлевичу приходит связной от партизан — Фе­тисов, но все молчали. А вот Маню Борисову и Матюшу, которые ушли из де­ревни менять вещи на продукты, расстреляли ни за что. Как Матюша кричала!

В декабре 1941-го случилось новое несчастье. К Ульяне Фаддеевне Финагиной кто-то постучал. Незнакомый мужчина назвался красноармейцем из окружения. Ульяна пустила его переночевать, накормила и дала мужнину одежду. Утром он ушел — и прямиком в комендатуру. Оказался провокатором из Воро­нова…

Когда Ульяну забирали, старая мать пыталась взять вину на себя, но муж­чину спросили: «Кто давал одежду, старая или молодая?» Тот ответил, что молодая.

У Финагиных было пятеро детей. Старший, Осип, учился в Ленинграде в ре­месленном, дома оставались Борис, Илья, Женя и десятимесячная девочка. Ульяну заперли в больничной покойницкой, братья приносили девочку кор­мить. Конвойные позволяли. Спустя три дня всех жителей Сологубовки и Лезье согнали на показательный суд к реке. Избитую Ульяну выволокли с завязан­ными глазами, прислонили к березе. Зачитали смертный приговор и расстре­ляли. Не забыть, как мать ее упала на колени и кричала: «Меня, меня за нее расстреляйте!» Потом жители похоронили Ульяну на сологубовском кладбище, во втором ряду, где спокон веков хоронили всех староверов. Девочка ее прожи­ла несколько дней и умерла голодной смертью. После войны вернулся с фронта Ульянин муж Перфил Платонович, гонялся с ружьем, искал старосту, хотел убить, но староста ведь был ни при чем.

В парке расстреляли мальчика Финогенова, шестнадцати лет, за кражу. Я боялась за Толю. Мальчишки везде лазали и однажды на бывшем нашем военном складе нашли головку от фугаса, бросили ее в бомбы, получился взрыв, троих ребят ра­нило в ноги, моего Толю тоже. Их лечил в немецком лазарете фельдшер Франц, удалял осколки. У Толи рана долго гноилась, он ходил на перевязки. Франц давал лекарство, и рана в конце концов зажила.

Первую зиму мы прожили на старых запасах, летом уже лепешки из травы пекли, а следующей зимой стали от голода пухнуть. В 1943-м немцы начали угонять народ на запад. У нас эвакуация проводилась в четыре этапа, мы оказа­лись последними.

В январе 1944-го творилось что-то страшное. Над нами то и дело пролетали снаряды — и наши, и немецкие. Тогда думалось: убило б сразу, чтобы не му­читься. 14 января били «катюши», все вокруг горело. Трещали сосны, по воз­духу летали горящие ветки. Немцы погрузили нас на машины и через Кирсино повезли в Тосно. С собой что возьмешь? Детей да мешок за плечами со сменой белья. Три дня провели в Тосно, в лагере за колючей проволокой. Оттуда по­гнали в Вырицу, торопили. Старухам, кто не мог быстро идти, обрезали лямки у мешков, чтобы без мешков быстрее двигались.

Привели в Вырицу, в лагерь у реки. Весь день бомбили наши, мы молились и прощались с жизнью. Ночью — обстрел, при каждом взрыве крестились: все, конец…

27 января, за несколько часов до прихода наших войск, нас погрузили на открытые железнодорожные платформы и повезли в Латвию. Маленьких детей, правда, пустили в вагоны к раненым. Ехали под обстрелом, и многих на платформах поубивало.

Привезли на станцию Серебрянка, потом в Ригу, оттуда — в Либаву. По­селили в доме, где до нас содержали евреев. Их уже погубили, все стены были окровавлены. Рассказывали, что еврейских детей немцы уносили на канал и, ударив головками о перила, кидали в воду…

Лагерь находился у речки. Кого там только не было: французы, австрияки… Все работали на металлургическом заводе. Меня определили подносить кирпичи к мартеновским печам. Я носила их в руках по лестнице на второй этаж. Ох­ранники — из латышей и русских — были разные. Один, латыш Скорута, был очень хороший, жалел и давал отдохнуть. Кормили не особенно: утром кофе согреют, в обед — горох и путра (каша).

Вскоре в лагере вспыхнул сыпной тиф. Лечил нас мгинский врач Григорий, фамилию его не помню. От тифа умерло очень много народу. Умер и сологубовский староста Аким Яковлевич Савинов. Из наших женщин в живых остались трое: я, Гусева да тетя Галя.

Потом приключилась беда с мужем. Его и соседа Репинова забрали в конц­лагерь. Я к начальнику: «В чем дело?»

— Он торговал оружием, — был ответ.

Я обомлела: Антон и ружья-то в руках не держал. Говорю: «Он же са­пожник, шил Репинову сапоги. Может, их и видели вместе, только никакого оружия у него не было».

Передачу у меня не приняли. Ну, думаю, нет больше Антона Николаевича… Однако он оказался в другом лагере, и мне вскоре разрешили свидание. Только тогда я убедилась, что муж жив. А 20 апреля, в день рождения Гитлера, его выпустили.

8 мая бегу на работу. Женщины окликают: «Паня, ты куда? Не ходи — мир!» А из соседнего дома зовет латышка: «Лудзу, Лудзу!» («Ко мне!»). Ока­зывается, всю войну под пекарней ее семья сохраняла евреев; они жили, как замурованные, но все-таки дождались свободы.

Мы засобирались домой. Отправляли нас 24 июня — в праздник Лиго, ког­да в Латвии чествуют всех Янисов. Ехали в «телячьих» вагонах, а душа пела: «Домой, домой!»

Паспорта свои мы сохранили, дома остались паевые книжки, но еще долго ходили отмечаться в милицию.

В Сологубовке все было разорено. Надо было отстраивать дом, сажать ого­род, работать в колхозе. А вот выжили! Нынешние молодые даже представить себе не могут, как мы жили и какого страху натерпелись в войну.