Жизнь в Могилёве и переезд в Москву

Владимир Иванович Гоманьков

Наступил 1937 г., и по городу поползли слухи об арестах каких-то людей. Раньше из газет и по радио мы знали о «врагах народа», которые были вредителями и убийцами, — они портили железные дороги, а в 1934 г. убили С. Кирова, в 1936 г. отравили М. Горького и занимали высокие посты в партии и правительстве. А теперь врагами оказались, например, профессора и преподаватели Пединститута, которых хорошо знали наши родители.

В 1937 г. наш папа, то ли по вызову, то ли самостоятельно, приехал из Москвы, и его сразу же вызвали в могилёвский отдел НКВД (Народный Комиссариат Внутренних Дел), так тогда называлась организация, которая якобы боролась с «врагами народа». Мама думала, что папу там арестуют, она плакала и приготовила ему вещи для тюрьмы. Но отец вернулся домой и рассказал, что следователь, в основном, расспрашивал его, почему он, будучи директором Пединститута, дал хорошие характеристики арестованным преподавателям – «врагам народа»? Отец отвечал, что тогда он их не знал, как «врагов народа».

По-видимому, в могилёвском НКВД думали, что у отца есть сильные связи в Москве в Институте Красной Профессуры и поэтому не решились его арестовать. Тем не менее, они сообщили о нём в его партийную организацию, которая вынесла ему строгий партийный выговор «за потерю бдительности». А с партийным выговором отец не имел права учиться в Институте Красной Профессуры, и он перешёл в аспирантуру Московского Института Философии, Литературы и Истории (МИФЛИ) при Московском Университете. Кроме того, он стал работать преподавателем в Московском Авиационном Институте (МАИ).

А в 50-х годах, живя после войны в Москве, я стал собирать документы об отце, чтобы выхлопотать маме пенсию. В архиве МИФЛИ мне показали кандидатскую диссертацию отца, которую он не успел защитить в связи с началом войны. Там же мне дали справку, что отец заочно учился в аспирантуре и написал диссертацию.

В том же 1937 г. появились новые «враги народа», — ими оказались высшие военные командиры. В школе по учебнику «История СССР» мы знали, что у нас есть 5 маршалов Советского Союза: Ворошилов, Будённый, Тухачевский, Егоров и Блюхер. Портреты маршалов были напечатаны в учебнике «История СССР», но вот Тухачевский, Егоров и Блюхер были арестованы, объявлены «врагами народа» и расстреляны. Учительница истории потребовала замазать их портреты чернилами. Но кроме этих наивысших чинов Красной Армии репрессиям подверглись многие военные высшего и среднего комсостава. Как мне потом рассказывал дядя Шура, в их артиллерийском полку из четырёх командиров батарей 3 командира были арестованы. Он считал, что его не арестовали только потому, что он был беспартийным.

Так к началу войны 1941 г. наша армия оказалась с совершенно неподготовленным комсоставом, – если у немцев каждый командир полка окончил Военную Академию, то у нас полками командовали бывшие командиры рот и взводов, заменившие репрессированных командиров.

Из Витебска пришло письмо от бабушки, в котором она сообщала, что мужа тёти Веры, Александра Машковского, арестовали, хотя он был обыкновенный военный лётчик. Бабушка писала, что теперь она будет жить у тёти Веры, чтобы помочь ей растить Гену. Позднее оказалось, что его отца расстреляли. А в семидесятых годах, когда мы с женой гостили у тёти Веры в г. Пабраде в 40 км от г. Вильнюса, туда приехал Гена и сообщил, что за своего расстрелянного, а потом реабилитированного отца он в виде «компенсации» получил 2000 р. «Разве стоит жизнь моего отца каких-то денег?», — рыдая, спрашивал он окружающих.

А в 1938 г. арестовали дядю Женю Маслиевича, мужа тёти Зины, который занимал должность помощника начальника штаба пехотной дивизии. Наша мама объясняла аресты мужей тёти Веры и тёти Зины неосторожными разговорами. На следствии дядя Женя не подписал ложных показаний. По-видимому, поэтому его не расстреляли, а присудили к 5-ти годам лагерей. Возможно, что такой малый срок по тем временам, он получил за свой внешний вид, который после лишений и пыток, предсказывал его близкую смерть. После суда его отправили в лагерь на Колыму. Там он отбыл свой срок, а потом оказался в Барнауле, где пытался устроиться на работу.

В Могилёве. В 1939 г. в нашей семье родился мальчик, которого назвали Леонидом. Дедушка с бабушкой сняли комнату в нашем же доме, и бабушка стала помогать маме по хозяйству и по уходу за младшими детьми. Теперь наша мальчишеская жизнь сильно усложнилась, так как надо было гулять с двумя малышами. В этом же году наши войска вступили на территорию Польши, которая оборонялась от вторжения Германии, начавшей Вторую мировую войну. Используя разгром польской армии немецкими войсками, наши войска присоединили Западные Белоруссию и Украину к СССР. В походе на Западную Белоруссию участвовал и дядя Шура со своей частью. А вскоре через Могилёвскую станцию стали проезжать эшелоны с пленными поляками, которых везли вглубь нашей страны. Пленных офицеров часто везли вместе с семьями. У мальчишек нашего двора появилось новое занятие, — бегать на вокзал и выменивать на еду какие-нибудь диковинные вещи у пленных. Такими вещами были «самопишущие» ручки, зажигалки и даже часы. Правда, мы с Женей в этом не участвовали, но с интересом рассматривали эти диковинки у других ребят.

Переезд в Москву. В июне 1940 г. отец приехал из Москвы и сообщил, что мы переезжаем в Москву. Перед отъездом из Могилёва родители решили оставить нашу квартиру дедушке с бабушкой, которые в неё и въехали, а мы отправились на вокзал. Пока мы ждали поезд на г. Оршу, прибежала тетя Юля и сказала, что пришла милиция и выселяет дедушку с бабушкой из нашей квартиры. Папа сразу же пошёл на телеграф и дал телеграмму дяде Шуре о выселении его родителей, так как они официально состояли на его иждивении.

А далее события описаны по рассказу нашей мамы, которая потом ездила в Могилёв к родителям за какими-то оставленными вещами и узнала о дальнейшем развитии выселения. Дядя Шура тут же дал телеграмму прокурору г. Могилёва, в которой требовал прекратить выселение родителей командира Красной Армии, находящегося в действующих войсках. Прокурор сам явился в наш двор и приказал милиционерам занести все вещи обратно в квартиру и прекратить выселение. А бабушка во время выселения легла на кровать и сказала, что пусть её выносят вместе с кроватью. Таким образом, дедушка и бабушка остались какое-то время жить в нашей квартире, в которой осталась довольно обширная библиотека, собранная нашим отцом.

А ранним утром в начале сентября 1944 г. мы, как солдаты 18-й гвардейской воздушно-десантной бригады, стали выгружаться из вагонов на какой-то незнакомой станции. Я спросил у путевого обходчика: «Что за город?». Когда он назвал Могилёв, я едва сдержал слёзы, — так неожиданно я снова оказался в городе моего детства. Нас повезли по Первомайской улице через весь город, многие дома которого были разрушены в результате бомбёжек. Я с трудом узнал наш дом по козырькам над подъездами, — от него осталась полуразрушенная обгорелая кирпичная коробка с зияющими проёмами окон. Тогда я ничего не знал о судьбе дедушки и бабушки, но подумал, что, наверное, они погибли, а папина библиотека, в которой оставались и мои книги, сгорела.

Чтобы доехать до Москвы, наша семья должна была сделать пересадку на станции Орша на московский поезд. В Орше отец пошёл на вокзал, где работала его двоюродная сестра, и быстро оформил билеты. Его сестра пришла проводить нас на проходящий поезд, мы погрузились и благополучно приехала в Москву.

Жизнь в Москве. Москва с первых же шагов поразила моё воображение величиной и архитектурным видом домов. В метро лестница эскалатора показалась очень крутой и длинной, а на улицах Москвы слишком много автомобилей. Заглянув в магазин, мы с Женей удивились разнообразию продуктов, и, сложив свои скудные средства, купили сразу килограмм печенья, который тут же и съели. В Могилёве же, кроме хлеба, в магазинах ничего не было, а необходимые продукты покупали на рынке. Поселились мы в одной комнате общей квартиры на 1-ом этаже преподавательского корпуса МАИ. Квартира состояла из 3-х комнат, в которых, кроме нас, жила ещё чета пенсионеров и был кабинет, принадлежащий профессору из другой квартиры. На ночь в нашей комнате мама, малыши и Женя размещались на двух кроватях, а папа и я спали на полу.

Большую помощь в устройстве по приезде в Москву нам оказала Мария Исааковна Карузина, которая преподавала в институте, кажется, на одной кафедре с отцом. Эта пожилая женщина жила в нашем доме, а её сын служил в армии. Как-то мама встретила её очень грустной и одетой в чёрное платье. Мама спросила отца о её жизни, и папа рассказал, что у неё большоё горе: её единственный сын, служивший на авиационном аэродроме, сгорел в ангаре во время пожара. Это случилось за несколько месяцев до начала войны, и, как только началась война, Мария Исааковна добровольно пошла работать в санитарный поезд и всю войну перевозила раненных.

В Москве мы с Женей первым делом решили съездить на Красную Площадь и посмотреть мавзолей Ленина. Мама велела взять с собой Валю, которой исполнилось уже 3 года. Одеты мы были, как могилёвские мальчишки летом, то есть в брюках и «соколках» (майки без рукавов), и, естественно, босиком. На станции метро «Сокол» у контроля ко мне подошёл милиционер и сказал: «Вам ехать нельзя!» Я удивился: “Почему?» «Потому, что вы разумши», — ответил он. Пришлось отложить поездку и усваивать московские порядки.

Как-то в свободный день папа сводил нас на Химкинское водохранилище, которое располагалось в минутах 20-ти ходьбы от нашего дома, если идти лесом через Павловский парк. Там мы поплавали и потом уже без родителей иногда ходили туда купаться. Вскоре мы познакомились с мальчишками нашего двора и также как в Могилёве стали играть в футбол на площадке против нашего дома.

В московской школе. В конце лета нас с Женей записали в ближайшую школу, но, когда мы пришли туда 1-го сентября нам сказали, что, так как в этой школе преподаётся только немецкий язык, а мы в Могилёве учили английский, то нас переводят в другую школу. Нас перевели в школу № 137, которая находится в Покровско-Стрешнево за Окружной железной дорогой в пределах одной трамвайной остановки от Коптева. В этой школе меня определили в 7-й класс «Б», ученики которого прозывались «букашками», и разъяснили, что в случае моей неуспеваемости, как прибывшего из провинции, меня могут перевести классом ниже, то есть в 6-й класс.

Спартак Мишулин

В классе меня посадили за парту рядом со смуглым черноглазым мальчиком, которого звали Спартак Мишулин. Он сразу спросил, играю ли я в футбол, и, когда получил утвердительный ответ, сразу знаками стал оповещать остальных любопытных учеников. И в школе, и в классе царил культ футбола: учитель физкультуры, — Николай Иванович Жуков, — организовал в школе первенство классов по футболу, а команды школы участвовали в первенстве школ Ленинградского района по футболу среди одинаковых классов. В нашем классе одна половина мальчишек «болела» за команду «Спартак», другая – за «Динамо». Моя футбольная «подготовка» в могилёвском дворе оказалась достаточно высокой, и я вошёл не только в команду класса, но стал иногда играть за сборную 7-х классов нашей школы на стадионе Юных Пионеров. Спартак Мишулин прекрасно играл в футбол, а его «голубой мечтой» были попытки провести мяч одной головой от ворот до ворот.

Учился я в этой школе несколько лучше, чем в Могилёве, особенно по русскому языку. Так как белорусский язык уже не мешал, я стал получать 4 и 5 по диктантам и сочинениям. Математику у нас вела классный руководитель Нина Алексеевна Карцева, которая благоволила ко мне, считая меня чуть ли не первым учеником по математике. Однажды, начиная свой урок, она сообщила, что сегодня годовщина смерти Л.Н. Толстого, который умер на станции, названной его именем. Она рассказала, что её отец присутствовал при его смерти, и, будучи художником, запечатлел профиль мёртвого писателя, возникший на стене при освещении сбоку.

По прошествии 3-х или 4-х недель, я небрежно подготовился по химии и получил 2. Я испугался, что меня переведут в 6-й класс и поэтому надо, как можно скорее, исправить двойку. Всё это я рассказал Спартаку, а он сообщил классу. Я подготовился к следующему уроку и выучил то, что не знал по химии, а класс стал упрашивать учительницу по химии, чтобы она вызвала меня. К счастью она согласилась, а я исправил двойку на четвёрку. Проучившись в этом классе совсем немного, я убедился, что он значительно дружнее и сплочённее, чем классы, в которых я учился в Могилёве.

Очень заметной фигурой в школе был учитель физики Василий Иванович, пожилой полный мужчина. В физический кабинет на занятия он впускал учеников сам, стоя у дверей, а ученики входили в класс колонной по одному. У учеников он имел прозвище Кот Васька и знал об этом. Однажды, входя в кабинет, кто-то внятно произнёс: «Кис, кис!» Василий Иванович мгновенно бросился в нашу колонну, выхватил за шиворот Кольку Безобразова и швырнул его вдоль по коридору, приговаривая: «Больше я тебя учить не буду!» А после урока Нина Алексеевна привела покаявшегося Кольку к Василию Ивановичу и уговорила его взять Кольку учиться. Уроки же физики, проводимые Василием Ивановичем, были интересными не в своих деталях, а в общем подходе по изучению природы. Именно тогда я как-то почувствовал, что физика даёт самые достоверные и проверяемые знания о природе. Уже тогда я подумал, что если мне придётся заниматься наукой, то надо выбирать физику.

Замечательными классными событиями были сборы пионерского отряда. Они проходили примерно 1 раз в 3 – 4 месяца и состояли из коротенькой официальной части, концерта самодеятельности и танцев. На официальной части присутствовали классный руководитель и старший пионервожатый школы, которые выступали с краткими речами о повышении успеваемости и об обязанностях пионеров. Затем следовал концерт, на котором кто-то из учеников аккомпанировал на гармони танцующим мальчикам, отбивающим чечётку модных тогда сольных танцев. Потом читались стихи, а Спартак Мишулин и Аркашка Вайсман вдвоём ставили скетчи, то есть изображали в ролях некоторые рассказы А.П. Чехова и басни И.А. Крылова. Особенной популярностью пользовались скетч «В анатомическом театре», в котором подвыпивший сторож объясняет студентам устройство человеческого скелета, и басня И.А. Крылова «Мартышка и очки». Спартак и Аркашка попеременно становились на стул и изображали то скелет, то мартышку. После этого пионервожатый и Нина Алексеевна уходили, оставляя старшим по классу нашего старосту Колю Безобразова, и начинались танцы. Я танцевать не умел, и девочки из нашего класса стали по очереди меня учить.

Скоро образовалась дружная компания, в которую входили Спартак, Володя Родионов, Аркашка и я. Как-то Спартак достал где-то денег и пригласил нас поехать на двухэтажном троллейбусе «кутить» в кинотеатр на площади Пушкина. Там мы за счёт Спартака посмотрели какой-то не запомнившийся иностранный фильм и выпили 2 бутылки ситро. Затем мы на двухэтажном троллейбусе, которые тогда ходили по Ленинградскому шоссе, вернулись в Коптево.

В 1941 г. Аркашка стал заниматься в секции бокса на стадионе Юных Пионеров, а в мае, когда кончился учебный год, мы продали школьные учебники и купили 2 пары боксёрских перчаток. Почти до начала войны мы собирались в окрестных парках, и Аркашка учил нас различным боксёрским ударам, которые постигал в секции. После теоретических отработок ударов мы проводили парные бои друг с другом, но они мне очень не нравились, — после них у меня всегда болела голова.

А в 60-х годах, когда мы жили в Черёмушках, я услышал по радио, что Московский Театр Сатиры пригласил к себе в труппу Спартака Мишулина, артиста какого-то сибирского театра. Немного спустя, я увидел Спартака по телевидению и узнал его. Его актёрская манера почти не изменилась со времён нашей школы, — сохранились многие жесты и интонации, а сам он весь как-то был очень похож на того мальчика из моего детства.

Кончился учебный год, но времени у нас с Женей на футбол и купания стало значительно меньше, так как в апреле в нашей семье родился мальчик, которого назвали Михаилом, в честь Михаила Лермонтова, любимого поэта отца. В 1941 г. к столетию гибели поэта в МИФЛИ был объявлен конкурс на лучшую биографию Лермонтова, в котором принял участие и наш папа. Но он не смог конкурировать с известными тогда лермонтоведами и приза не получил.

Война. Утром 22 июня 1941 г. по радио сообщили, что в 12 часов состоится специальное выступление В.М. Молотова, который тогда был народным комиссаром по иностранным делам. Сразу возникла тревога, а взрослые стали поговаривать о войне. Отец вспомнил, что несколько дней назад в Москву неожиданно вернулись из Германии командированные туда преподаватели и инженеры МАИ. Они рассказывали о тотальной милитаризации Германии, которая практически завоевала всю Европу и вела войну с Англией. С Германией у нас был договор о ненападении, а немецкие самолёты, летающие над нашей территорией, мы сами видели и в Могилёве, и в Москве. В выступлении Молотов объявил о бомбардировке наших городов немецкими самолётами и о переходе немецких войск нашей границы. Началась война с Германией.

На сообщение Молотова о начале войны люди прореагировали по разному. Большинство народа сразу же заполнило продовольственные магазины и стало скупать продукты длительного хранения, — муку, крупу, сахар, соль и прочие товары. А сосед по квартире, учитель-пенсионер, возбуждённо говорил: «Через 2 недели будем в Берлине!» Наши родители выглядели мрачными и озабоченными, а сообщения о боевых действиях содержали общие фразы и были не понятны. Я же спросил папу: «Как Гитлер может победить нас, когда в Германии 70 миллионов жителей, а у нас 220 миллионов?» Папа ответил: «По-видимому, Гитлер, как и всякий политик, – авантюрист».

Кажется, на следующий день в 6 утра по радио была объявлена воздушная тревога, и наша семья стала панически собираться в бомбоубежище. Особенно волновалась мама, которая собирала малышей и причитала: «Что же теперь будет?» Я посмотрел в окно и увидел людей, бегущих в бомбоубежище. Многие из них были одеты только в нижнее бельё, и часто в руках держали какие-то нелепые вещи, — например, зонтик или настольную электрическую лампу. Вдруг отец сказал маме: «Успокойся, мы остаёмся дома, вон они уже летят!» Действительно, в окно мы увидели, как несколько самолётов появилось над сосновой рощей со стороны Тушино и стали приближаться к нашему дому. Они с воем пронеслись над домом, и мы увидели на крыльях красные звёзды, — это были наши самолёты, а тревога оказалась учебной. Потом жильцы нашего дома со смехом вспоминали, как тот или иной профессор бежал в убежище в кальсонах.

А на другой день прямо против своих подъездов жители дома стали рыть укрытия и «щели» на случай бомбёжек. Мы с Женей активно копали наше укрытие, благо земля оказалась песчаной, и к вечеру его закончили. Всеми работами руководил какой-то мужчина, который показывал, как надо перекрыть его брёвнами, а сверху засыпать всей выкопанной землёй. Укрытие оказалось достаточно глубоким и вместительным.

В следующие дни стали формировать народное ополчение, в которое входили мужчины непризывного возраста. Отец, как член партии, тоже пошёл записываться в ополчение, а мама плакала, провожая его. Но через несколько часов он вернулся домой, потому что его оставили при институте из-за многодетной семьи. А из газет москвичи научились узнавать, как далеко продвинулись немцы при наступлении на нашу страну. Это становилось известным по названию направлений боёв. Например, если газеты писали, что бои ведутся на Смоленском направлении, то значит Смоленск уже взят немцами, хотя ни по радио, ни в газетах об этом не сообщалось.

Первая настоящая бомбёжка Москвы случилась через месяц после начала войны, т. е. 22-го июля. До этого почти каждый день к ночи объявляли воздушные тревоги, но, как сообщали газеты, немецким самолётам не удавалось прорваться к Москве через воздушную оборону, и к утру тревогу отменяли. Мы с Женей в бомбоубежище не ходили, а провожали маму с малышами до убежища. Папа при каждой тревоге поднимался на крышу дома, чтобы тушить «зажигалки» (зажигательные бомбы) в случае бомбёжек. А на улицах Москвы можно было видеть, как молодые женщины в военной форме несут надутые заградительные аэростаты, похожие на гигантские колбасы, которые вечерами запускали в небо для помех полётам самолетов на небольшой высоте.

В первую бомбёжку мы, как всегда, отвели маму с малышами в бомбоубежище под зданием института, а сами расположились возле нашей щели и стали наблюдать за небом. По небу шарили лучи прожекторов в поисках немецких самолётов. Поймав самолёт, несколько прожекторов сразу его освещали, а «зенитки» (зенитные орудия) начинали по нему стрелять. Самолёт некоторое время летел в перекрестии лучей прожекторов, а затем вдруг исчезал. Тогда лучи прожекторов судорожно начинали метаться по небу в поисках утерянного самолёта. Мы не могли понять, как самолёт избегал прожекторов, — то ли входил в пике, то ли взмывал в высь. Нам очень хотелось увидеть, как собьют самолёт, но ни одного такого случая не произошло. Всё это сопровождалось выстрелами «зениток» и разрывами бомб. В какой-то момент раздался самый сильный взрыв, по сравнению с предыдущими, — по-видимому, бомба упала где-то поблизости. А вдали уже стали полыхать пожары, возникшие от зажигательных бомб. В частности, возникло громадное зарево над железнодорожной станцией «Серебряный бор», которая находилась где-то за нашей школой. Над нашими головами временами появлялось какое-то странное посвистывание-чириканье, взволновавшее мужчину, вылезшего из «щели» покурить. Он сказал, что это – осколки разорвавшихся зенитных снарядов, и велел нам немедленно залезать в укрытие. В укрытии было неинтересно, но мы в нём просидели до конца тревоги.

Когда мама вернулась из убежища, она сообщила, что бомба в 200 кг весом взорвалась в 50-ти метрах от здания института, в убежище погасло электричество и началась паника. Теперь она никогда туда больше не пойдёт. Действительно, мы перестали ходить и в укрытие, и в убежище, а во время тревог оставались в своей квартире, стараясь разместиться подальше от окон. Но налёты такого масштаба прекратились, хотя воздушные тревоги продолжались каждую ночь. В народе говорили, что «зенитки», установленные сначала, были слабы и не доставали до немецких самолётов, уходивших от заградительного огня ввысь. Теперь же из Ленинграда привезли корабельные «зенитки», которые и не дают самолётам прорваться к Москве.

Продолжение следует.

Материал передан для публикации на сайте
автором воспоминаний.

Ранее опубликованные воспоминания В.И. Гоманькова: 
Призвали в армию, когда мне ещё не исполнилось 18 лет