Ценная находка

Дмитрий Федорович Сафонов, (1909-2015 гг.) фото 1949 г.

Первая часть воспоминаний:
В стане врага

Ездили мы на работу очень добросовестно, каждый день, кроме воскресных, трудились не менее восьми часов. Вечерами, после ужина, отправлялись небольшими группками в Берлин поглазеть на ночной город или зайти в какой-нибудь ресторан попробовать скудные в те дни немецкие угощения и послушать выступавших там артистов.  Обстановка в ресторанах ничем не напоминала заграницу, так как посетителями их были в основном, если не поголовно, советские военнослужащие. Немцев же там представляли только официанты, музыканты и довольно посредственные артисты разных жанров.

И вообще ночной Берлин тех дней не представлял собой ничего интересного: на полутёмных улицах только в некоторых зданиях, чудом уцелевших от бомбёжки, светился огонёк, везде были в основном советские военные — немцев ограничивал строгий комендантский час, и по вечерам они сидели дома, не высовываясь. Так что после первых выходов в город мы предпочитали проводить время в Ноен-Хагене, чаще всего в своем особняке. Собирались в гостиной, играли в шахматы, картишки или обменивались впечатлениями об увиденном и услышанном за день. А впечатлений этих было хоть складывай в запас — всё за раз не обговоришь. И, конечно, рассказывали о своих «находках», что кому попалось на глаза. Часто и сами находки привозили в свою штаб-квартиру, если, конечно, они были очень уж интересными и не громоздкими.

Так, однажды я привез с собой целых три толстых альбома с немецкими почтовыми марками чуть ли не с тех времен, когда была изобретена сама почтовая служба. Альбомы были сделаны добротно, с жесткими обложками, обтянутыми сафьяном и с красивыми тиснениями на них, чем, собственно, и заинтриговали меня, так как филателией я никогда не увлекался. Рассматривали мою находку коллеги с интересом, некоторые из них рассуждали о ней с очевидным знанием дела, особенно упоминавшийся уже мною академик Звонарев. Он долго листал альбомы, внимательно всматривался в отдельные марки, как бы обнюхивая, комментировал их, связывая выпуск тех или иных марок с какими-либо историческими событиями.

А когда мы с ним остались одни, Звонарев спросил меня, давно ли я увлекаюсь филателией и насколько серьезно. Узнав, что собиранием марок я никогда не увлекался и что это занятие всегда считал недостаточно серьёзным, академик сказал, что он почти всю свою сознательную жизнь посвятил этому кропотливому и страшно заразительному делу, и что оно для него является не просто увлечением или, как теперь говорят, «хобби», а профессией. По его словам, он и сейчас возглавляет в Академии наук СССР лабораторию, занимающуюся, в частности, и филателией. А после такого предисловия спросил меня, не уступлю ли я ему свою находку, которая могла бы явиться весомым «вкладом в науку» по филателии. Ну как я мог отказать ему — ведь для меня эти альбомы, как я, по своей простоте, полагал тогда, не представляли никакой ценности, если не считать того, что могли оказаться неплохой забавой для нашей дочурки. А Звонарев наверняка найдет им должное применение, как они того заслуживают. И отдал академику все три альбома, которые он быстро утащил к себе в комнату, как бы опасаясь, что я передумаю или кто-нибудь отнимет их у него.

Попадались и другие, не менее интересные находки. Помнится, вскоре после нашего вселения в особняк в Ноен-Хагене мы с одним офицером из нашей группы решили осмотреть подвальное помещение дома, в котором жили. Вскрыли без особого труда висевший на входной двери замок и зашли. Что нас сразу же поразило, так это сама внутренняя обстановка подвала: в помещении был такой порядок, что оно вполне могло сойти за жилое — посредине стол, накрытый клеенкой, кругом вдоль стен стояли стулья и кресла, над столом висел матерчатый абажур и даже на бетонном полу был разостлан какой-то вязаный из верёвок или цветных кусочков материи ковер. Там же находились огромных размеров буфет какой-то замысловатой старинной конструкции, с секретами, и окованный железом, тоже, видимо, старинный, сундук средних размеров, что-то около метра с небольшим в длину, с полметра в ширину и такой же высоты.

Сундук был заперт на внутренний замок, что нас, собственно, и заинтересовало. Провозились мы с его запором долго, пока открыли, а вернее, сломали. Открыли и увидели: сундук был почти доверху набит упакованными в пачки немецкими деньгами еще довоенных выпусков. Мы знали, что управлявшие послевоенной Германией власти сразу же после капитуляции гитлеровского вермахта объявили недействительными все виды прежних немецких денег, и теперь в Германии имели хождение только оккупационные марки. А о тех, еще довоенных купюрах с изображением кайзера, которые хранились во вскрытом нами сундуке, и говорить не приходилось. Нам с товарищем оставалось только пожалеть, что встреча с этим сундуком состоялась слишком поздно. Но на память о Германии всё же прихватили с собой по одной пачке старинных денег, оставив находку на прежнем месте дожидаться своего коллекционера.

Об этой находке, как ничего ценного, по нашему мнению, не представлявшей, мы даже не сочли нужным поделиться со своими коллегами. На следующий день вечером мы с тем же товарищем, с которым накануне обнаружили «денежный клад» в подвале, отравились в Берлин, побродить. Подойдя к ларьку с прохладительными напитками, решили подшутить над продавцом: прикинувшись незнайками, стали расплачиваться с ним теми старыми купюрами с изображением кайзера, которые прихватили в подвале. Каково же было наше удивление, когда продавец не только принял от нас эти деньги с благодарностью, но и дал нам сдачи полновесными оккупационными марками! Вот тебе на — подумали мы — довоенные деньги-то, оказывается, ходят в Берлине полным ходом! И решили обнародовать эту новость по возвращении в штаб-квартиру перед всей нашей группой, вынеся на их решение вопрос о том, что делать с находкой — сдать её в советскую комендатуру или поделить между собой.

Возвратившись в Ноен-Хаген, мы застали почти всех наших коллег в гостиной, и тут же рассказали им и нашей находке, и о нашем открытии у водяного ларька в Берлине. При этом показали образцы тех денег, о которых шла речь. Сообщение наше очень заинтересовало всех присутствовавших, и небольшая группа тут же отправилась в подвал, чтобы притащить сундук с деньгами в гостиную. Но было уже поздно: кто-то более предусмотрительный и, наверное, наблюдавший за нами накануне, успел уже опустошить сундук за то время, пока мы раскачивались да соображали. Опоздали, а жаль, находка-то была стоящей. Но, как у того незадачливого рыбака, добыча сорвалась с крючка у самого берега, можно сказать, выскочила почти что из садка.

В один из выходных дней, когда не надо было ехать в Берлин, я и двое товарищей из нашей группы решили «поездить по Германии» и посмотреть, как живут люди «в глубинке». Наняли легковую машину и отправились «куда глаза глядят». Поездка была не только интересной, но во многом и поучительной. В немалой степени этому способствовало и то, что нашим шофёром оказался русский человек, осевший в Германии задолго до войны и до прихода к власти гитлеровцев. Он неплохо знал Германию, вполне лояльно был настроен к Советскому Союзу и, похоже, с удовольствием исполнял роль нашего гида в этом «незапланированном» путешествии. Возил нас на небольшие предприятия по переработке сельскохозяйственных продуктов, на фермы, показавшиеся нам во всех отношениях образцовыми, рассказывал нам о жизни рядовых немцев, об их обычаях и традициях.

В этих поездках увидели мы, в частности, какими могут быть настоящие шоссейные дороги. А в Германии, воевавшей со всем миром, эти дороги были особенными не только по внешнему виду, но и по своей пропускной способности, по своей конструкции. Во многих местах эти «автобаны», как их называли, были взорваны отступавшими гитлеровцами. Из них, как ножом, были вырезаны огромные куски, и по разрезам можно было судить, насколько прочными и не поддающимися никаким климатическим колебаниям были эти инженерные сооружения: под верхним покрытием шоссейной дороги залегала состоявшая из нескольких слоев прочных материалов, в том числе металла, полутораметровая, а то и двухметровая непоколебимая основа. Это, конечно, далеко не то, что дорога из асфальта, залитого на «подушку» из утрамбованного песка и гравия, не достигавшую часто по своей глубине и полуметра.

Удивляло меня на этих дорогах и другое — растущие по обеим сторонам фруктовые деревья со спелыми вишнями и черешнями, с недозревшими еще, но уже крупными яблоками, сливами и абрикосами. Почему же никто не рвал их себе в запас, кто их охраняет? Ведь они такие аппетитные, зовущие! Видимо и в этом случае играло решающую роль пресловутое немецкое: «не твоё — не трогай».

А принадлежало это добро соответствующим муниципалитетам, они-то и собирали эти плоды, когда приходила пора. А в этом году было, похоже, не до того. Но вскоре мы увидели, что «хозяева» на эти фрукты всё же нашлись: у нескольких деревьев остановились проезжавшие мимо грузовики с нашими солдатами и те, видимо торопясь, не просто рвали фрукты, а обламывали и бросали в кузова целые ветки с фруктами. И, конечно, никто из офицеров даже не попытался «подсказать» солдатам, что с деревьями так поступать не следует. Похоже было, что они не видели в этом ничего дурного — ведь мы победители, а победителям всё можно.

Рассказываю я об этих, казалось бы, совсем незначительных, а то и пустяшных случаях из нашего краткого пребывания в Германии отнюдь не потому, что ничего другого, более важного, о чем следовало бы рассказать в первую очередь, не было. Нет, конечно, не поэтому, а потому, что именно эти, так называемые пустяки, оказались, по-моему, не менее важными, чем то официальное поручение, для выполнения которого нас командировали в Германию. Важными не по своей материальной сути, а по своему воздействию, какое они оказали на нас, советских граждан, в моральном и психологическом смысле.

Примерно через месяц с небольшим возложенная на нашу группу миссия была завершена, и нас отправили восвояси, в Москву. Вернулись мы домой почти героями — еще бы, хоть и после войны, но всё же одним из первых посчастливилось побывать в Германии, в её столице, посмотреть, как выглядит некогда могущественный, а теперь поверженный в прах фашистский рейх.

Для меня же эта поездка была еще и первым знакомством, пусть даже поверхностным, беглым, с заграницей. И я не скупился на рассказы об этой поездке, выдавал своим родным, друзьям и коллегам по работе всё так, как было, как мне показалось, с теми же восторгами, удивлениями и недоумениями. В подробностях рассказывал, с какими чувствами мы осматривали в стане еще недавнего нашего врага всё, включая подвалы и бомбоубежища, где он укрывался от наших бомбежек и обстрелов в свои предсмертные дни и часы. На вопросы слушателей о том, не было ли нам при этом страшно, ведь нас запросто мог подстрелить какой-нибудь затаившийся фанатик или маньяк, я обычно отвечал, что такая возможность не исключалась, но что немцы народ дисциплинированный, раз уж сдались, признали себя побежденными, то вряд ли стали бы размениваться на такие мелочи, как отстрел еще одного или двух человек из своих противников, им хотелось только одного — выжить, спасти свою шкуру.

Кстати, об этой черте немцев — она и впрямь присуща им. Находясь в Германии, многие из нас, даже в одиночку, не раз оказывались лицом к лицу с немцами, молодыми и сильными, и, наверное, не питавшими к нам никаких дружественных чувств. Однако не было случая, чтобы кто-то из них не только поднял на наших людей руку, но даже проявил отчетливо выраженную агрессивность. Все они держали себя как люди, смирившиеся со своей судьбой. Похоже было, что и здесь сказывалась всё та же дисциплинированность немцев: приказано стоять насмерть они стоят и сопротивляются до последнего патрона, не отступая, а раз уж капитулировали, то тут проявлять какую-то самодеятельность никому и в голову не придет, не положено. Какой-то немецкий феномен, похожий на автоматизм.

По возвращении в Москву все мы, «цивильные офицеры», сдали свои пистолеты куда положено, а выданное ранее обмундирование нам почему-то оставили, видимо, на память о месячном пребывании в офицерском звании.

Чтобы уж окончательно закрыть вопрос с «прочесыванием» западных секторов Германии, хотелось бы несколько слов сказать о том, насколько полезной оказалась эта операция для Советского Союза и надо ли было вообще проводить её. Спустя три или четыре года после окончания войны мне случилось побеседовать с одним сотрудником Советской администрации в Восточной Германии, который рассказал о судьбе оборудования, вывезенного нами в 1945 году из западных секторов Германии на один из спортивных стадионов сектора, находившегося под советским управлением. Большая часть этого «добра», видимо, из-за его разрозненности и искалеченности, сказал мой собеседник, так и остается там, ржавея под дождем и снегом, и лишь небольшая его часть была отправлена в СССР. При этом, без какого-либо наводящего вопроса с моей стороны, собеседник добавил, что сама идея вывоза этого оборудования из западных секторов в советский была, мягко говоря, сомнительной. Вместо старого, выработавшего за время войны свой ресурс оборудования западные сектора Германии получили от США новое, более производительное. А своим «прочесыванием» мы только избавили их от ненужного хлама и очистили от него производственные площади. А заодно дали им в руки лишний аргумент для разговоров с американцами — дескать, посмотрите, как русские ограбили нас. Скорее всего, это так и было.

С таким обескураживающим резюме моего собеседника трудно не согласиться, похоже, сама идея с вывозом оборудования из западных секторов себя не оправдала, «Париж не стоил мессы».

Материал и фотографии любезно переданы
для публикации на www.world-war.ru
младшей дочерью автора воспоминаний.