Для номера «дивизионки»

Где он впервые пришел к нам? Вроде бы где-то под Локней. Выходит, это был март. Март сорок третьего года. Березовый перелесок и ухабистая дорога, и невдалеке от нее наши редакционные крытые автомашины. Я сижу на доща­той ступеньке у входа в одну из них. Сижу, вытянув перед собой ногу, еще по­баливающую после ранения. Рядом воткнута в снег ольховая палка — без нее мне пока что трудно ходить. Чем я занят? Обычное дело — листаю свою запис­ную книжку, сшитую из обрезков газетной бумаги. Надо проверить фамилии, упомянутые в корреспонденции, написанной для очередного номера нашей «дивизионки».

Солнце уже за лесом. Но еще не стемнело. Татакание пулеметов, донося­щееся с переднего края, как-то не воспринимается. Воспринимаются шорох страниц записной книжки, гудение чугунной печурки в кузове машины да чьи-то приближающиеся медленные шаги. Я отрываюсь от своих записей и вижу впереди между березами солдатские башмаки с обмотками цвета хаки и по­трепанные полы шинели, подметающие снег справа и слева от глубокой тро­пы. Шинель перетянута брезентовым ремнем. Над кожаными ножнами, креп­ко прижатыми к поясу, торчит составленная из разноцветных пластмассовых пластинок нарядная рукоять финского ножа. На груди идущего покачивается автомат, снаряженный дисковым магазином. Наконец березовые ветви раздви­гаются, и между ними показывается чуть наклоненная вперед голова в шапке-ушанке. Ушанка примята, припечатана к голове — признак того, что передо мной человек, пришедший с переднего края, где хочешь не хочешь, а приходится носить каску.

Вот он уже совсем рядом. Теперь я могу разглядеть и его лицо. Первое впе­чатление: он застенчив. Но это не та застенчивость, которая заставляет крас­неть и теряться. Наоборот, он, пожалуй, слишком сдержан, даже, может быть, немножко угрюм. Он глядит на меня сверху вниз, и все-таки получается, будто этот взгляд исподлобья. А в серых, глубоко посаженных глазах — неловкость. И на всем его юном лице — бесхитростность, стесненность и одновременно желание выглядеть невозмутимым.

Таким он тогда показался мне, Боря, Борис Богатков… Я хотел припод­няться навстречу ему и уже оперся на свой посох. Он заметил это и опустился на ступеньку рядом со мной.

— Не вставай, посидим, чего там… Давно тебя?.. Я вот тоже. Контузия, понимаешь…

Он сдваивал некоторые согласные («к-контузия, п-понимаешь») и, пыта­ясь преодолеть это, немножко спешил, стремился поскорее, без осложнений выдать нужную фразу. Голос его звучал глуховато и как-то очень по-свойски. Еще не знакомясь, он предложил мне дружелюбное «ты».

— Ты из редакции, да?.. А я вот стихи принес, понимаешь… И опять застенчивый взгляд из-под русых, прямых бровей.

Почему-то я ожидал услышать наивные вирши, с которыми часто приходят в редакцию некоторые из читателей. Но там было настоящее. Там были стихи, которые, по моим представлениям, следовало печатать, и печатать немедлен­но. Я, что называется, с ходу потащил нового автора к редактору газеты, май­ору Филиппу Георгиевичу Кузнецову, стал что-то читать ему вслух. И он сразу же принял практическое решение:

— Ага, вот это мы в номер!..

Конечно же, Борины стихи были находкой для дивизионной многотираж­ки, да еще какой находкой! Ко всему тому мы были рады земляку. Как-никак человек недавно из Новосибирска. Сидя у печурки, гудевшей, как самолет, Боря отогревался. Между тем на него градом сыпались вопросы. Где жил? Где ра­ботал? Где воевал? Загораживаясь ладонями от яростного жара, источаемого раскаленной печкой, Борис отвечал неторопливо, немногословно. О себе он рассказывал с телеграфной краткостью. Учился в Новосибирске, потом в Мос­кве. Работал на строительстве метрополитена. В действующей армии с осе­ни сорок первого. После контузии лечился в Новосибирске. И вот опять фронт…

Так мы познакомились. В тот вечер, провожая Борю, я проковылял с ним километр-полтора по обледенелой дороге, соединявшей тылы дивизии с пол­ками, но должен был возвратиться: ныла раненая нога. Позже мы использо­вали каждую возможность, чтобы встретиться, поговорить, обсудить новое стихотворение. То он приходил в редакцию, то я разыскивал его в окопах. Одна из таких окопных, не совсем обычных встреч до сих пор со всеми подробнос­тями держится в моей памяти.

До передней траншеи оставалось пройти каких-нибудь сто или двести мет­ров по изломанному ходу сообщения. Под ногами мягко проседал прутяной настил. Жидкая грязь местами перекрывала его. В сапогах моих хлюпала вода. Мокрая, заляпанная окопной глиной шинель оттягивала плечи. Силы были, что называется, на исходе. За день я облазил позиции многих наших подразделе­ний, а этот взвод приберег на вечер. Было намерение отдохнуть здесь до рас­света и только потом отправиться в обратный путь, к месту стоянки редакци­онных машин. Разбухший от записей блокнот лежал в полевой сумке. В нем было все, что мне надлежало добыть для ближайшего номера газеты, и это несколько взбадривало. Я шел, временами распрямляясь и выглядывая из хода сообщения для ориентировки. Над передним краем горело закатное небо.

Пулеметный, автоматный и винтовочный огонь с немецкой и с нашей сто­роны вспыхнул почти одновременно. Так, с яростным треском, вспыхивает хворост, на который плеснули из канистры бензином. Пулевые трассы про­шивали кустарник, за которым шла линия наших окопов. Я поспешил вперед, чтобы укрыться за бруствером траншеи. С оглушительной пальбой смешива­лись возбужденные голоса командиров. Улавливались отдельные, как бы повторяемые эхом слова:

— Огонь!.. Огонь!.. Залпом… Залпом… Приготовить гранаты!.. Прислонясь спиной к тыльной стенке траншеи, я вынул из кармана немец­кую, яйцевидной формы, гранату, которую всегда носил с собой, и достал из кобуры пистолет. Сержант, стоявший чуть наискосок передо мной, вел огонь из автомата и негромко отдавал распоряжения бойцам. На его каске желтела глина. Шинель вспучилась над ремнем, складка на спине широко раскрылась. Крепко расставленные ноги в кирзовых сапогах увязли по щиколотку в грязи. В эту туго замешанную грязь, точно шелуха от семечек, сыпались стреляные гильзы.

Теперь, через многие-многие годы, я каким-то обратным зрением улавли­ваю мимолетные подробности того боя. Я вижу себя в глубокой траншее, ме­стами размытой весенней водой (оползни сгладили крутости и изломы). Вижу молоденьких, недавнего призыва, бойцов, взволнованно и поспешно переза­ряжающих автоматы и посылающих очередь за очередью за бруствер, над ко­торым летят немецкие пули, издающие звуки, похожие на пощелкивание пас­тушеского кнута. Вижу слева от себя наводчика ручного пулемета РПД, беспомощно дергающего за рукоять затвора. Вижу сержанта, передающего ему свой автомат и занимающего место возле капризничающего пулемета.

Нельзя было не обратить внимания на то, как он крепко, по-хозяйски вце­пился в него своими сильными, худыми пальцами. Я не отрывал глаз от этих пальцев. Совсем не из любопытства, нет. Какое там любопытство! Это был опасный момент. Каждый знает, что значит для подразделения в такой обста­новке остаться без пулемета. Между тем сержант внешне невозмутимо осмат­ривал его. Удар ладони по диску, еще несколько скупых и точных движений — и вот уже прогремела короткая очередь. Прогремела и оборвалась, а дальше… дальше опять наступила опасно долгая пауза. Сержант устранял перекос пат­рона. В какой-то момент он стал вполоборота ко мне. На фоне ржавой земли мелькнул знакомый профиль. — Боря!

Да, это был Богатков. Он оглянулся, но оглянулся досадливо и отчужден­но. Я впервые увидел его таким. Ему было не до меня. Он опять привалился грудью к укрепленной жердями стенке траншеи, уперся плечом в приклад РПД. Немецкие пули били в бруствер. Точно из-под копыт ошалело скачущей ло­шади, летели в траншею ошметки мокрой земли и ледяная крупа. Но теперь уже ожил и наш пулемет. Богатков вложил в одну очередь все оставшиеся в диске патроны. Заменяя пустой магазин, он продолжал что-то высматривать впереди. Он высматривал, а его руки делали свое дело. И когда пулемет снова застрочил, было видно, что бьет он не наугад, бьет направленно, бьет в какую-то определенную точку. — Гранаты!..

Но до гранат не дошло. Немцы угомонились. Перестрелка утихла. Боря долго что-то втолковывал наводчику пулемета. Он так же подробно и терпеливо инструктировал наблюдателей. Потом к нему подошел боец с продырявлен­ной шапкой в руках. Парню, надо прямо сказать, посчастливилось, повезло. Пробившая шапку пуля оставила на голове его всего только рваный шрам. Богатков вытер руки о полы шинели и стал перевязывать рану. И это он делал, что называется, ухватисто и умело. На голове бойца образовалось что-то вроде чалмы. И снова глядел я на руки Богаткова, работавшие на этот раз с деликатной, ласковой осторожностью, изяществом и быстротой. По-видимому, он делал это не в первый раз, и делал великолепно, как опытный санитар. Лишь когда все было закончено, он подошел ко мне. Подошел как ни в чем не бывало. Ни во взгляде его, ни в словах, которые он произнес, не ощущалось того тревож­ного возбуждения, которым были охвачены некоторые из бойцов. Он подо­шел, и я стыдливо спрятал свой пистолет и гранату, которые все еще почему-то не выпускал из рук. Впрочем, он не заметил или не захотел заметить моего маленького замешательства и только спросил, как о чем-то обычном, не зас­луживающем внимания:

— Ну, как тебе сабантуй?

Да очень уж неожиданно. С чего это? — Кто их знает? Может, разведка… Он что-то искал. Он охвачен был какой-то новой заботой. Он вооружился лопатой и стал торопливо выбрасывать у себя из-под ног на низкий, лишь слегка обозначенный бруствер неподатливую каменистую землю.

— Мелковата траншейка… Углубить…

Да, траншея была не по росту ему. Но едва принялся он за дело, как по­слышался крик наблюдателя. Боря насторожился. Он ушел, а я взял лопату и стал углублять траншею, врубаясь в песок и камень. От лопаты летели искры. До возвращения Бори удалось мне сделать немного. Придя, он взял меня за плечи свободной правой рукой (в левой был автомат) и с грубоватой привет­ливостью повел по траншее в блиндаж.

— Знаешь что?.. Ты, я вижу, устал, уходился… Даю тебе час на отдых. Не возражать, решено. Там у нас роскошные нары. Согрейся, вздремни покреп­че. А я тут должен с оружием — чистка, смазка и прочее. Через час приду и хочешь не хочешь устрою тебе подъем. Договорились?

— Идет…

Как выяснилось, блиндаж был только одно название. Я увидел землянку, обычную фронтовую землянку с жердями вместо наката и слоем дерна на них. Вход закрывала пятнистая немецкая плащ-палатка. Из-под нее навстречу нам вышел незнакомый мне офицер. Богатков назвал его запросто, очень по-дру­жески Женей и представил ему меня.

Вряд ли смогу я теперь хотя бы в общих чертах рассказать, как выглядел Женя. В памяти сохранилось впечатление легкости, стройности, мальчишес­кой горделивости (как-никак — лейтенант!). Похоже, он был очень молод — только что из училища. И он был командиром взвода, а Боря — его замести­телем. Мне показалось, что Женя во всех окопных делах полагался на Богат­кова. Они на ходу обсудили какой-то несложный вопрос, после чего мы с Бо­рей, пригибаясь почти до земли, нырнули в блиндаж. В нем было глухо, темно и сыро. Борис посветил мне спичкой и указал на нары. Я разулся и лег. Он укрыл меня чем-то мягким, по-видимому, трофейными, немецкими одеялами, потом — шинелью, потом — гремящим, как жесть, брезентом.

— Спи. Приду через час.

Я остался один. Где-то в углу блиндажа монотонно постукивала капель. Издалека доносились голоса и отдельные выстрелы. С комариной назойливо­стью зудел самолет-разведчик. Позвякивали лопаты. Пахло погребом. Пахло стоговым, слегка подопрелым сеном, покрывающим нары и пол. Приятная тя­жесть брезента, шинели и одеял, покой и тепло размаривали. Я сразу уснул, а проснулся оттого, что кто-то позвал меня. Боря сидел на нарах как-то совсем по-домашнему — без шапки, шинель внакидку, под шинелью стеганый ват­ник.

— Два часа тебе дал. Ну как ты? Может, поговорим?

— Поговорим.

Я встал, размялся, стал обуваться. Сапоги не то чтобы высохли, но слегка зачерствели. Надеть их было непросто. Боря с усталой улыбкой наблюдал за моими усилиями. Блиндаж освещала коптилка из артиллерийской гильзы. Колеблющиеся блики бродили по жердяному суковатому потолку, по земля­ным стенам с загнанными в них кольями, на одном из которых висел знако­мый мне ППШ, по брезенту, по плащ-палатке, занавешивающей выход. На сто­ле, сколоченном из неотесанных сырых березовых брусьев, кроме коптилки стояли кружки и котелки, стеклянная фляжка в матерчатом, защитного цвета чехле, лежала краюшка хлеба.

— Сейчас мы с тобой поужинаем.

Мы сели рядом, бок о бок, на такой же, как стол, неотесанной березовой лавке. Сели и некоторое время молча глядели один на другого. Повеяло чем-то далеким, отчасти уже забытым. Борис угрюмо задумался, потом улыбнул­ся.

— Как дома…

Действительно, в этом было что-то почти домашнее. Пусть земляные, но стены. И стол, и еда на столе. И ни единого выстрела.

— Ты погоди… У меня тут… Еще со вчерашнего дня. — Он вынул пробку из фляжки. — Старшина-совратитель выдал. Положено, говорит. Придется, поскольку положено… Распределяя по кружкам стограммовую порцию водки, он строго и заго­ворщически поглядывал на меня.

— Как завзятые выпивохи… Смешно?.. Ну, посмейся, посмейся… А я вот стихи об этом… Понимаешь, перед наступлением… Ну и, конечно, сто граммов… Положено, как же… «И стукнулись кружки, железные кружки, и вдруг взметнулась ракета, ударили пушки, земля задрожала вокруг…»

Мы сдвинули наши кружки, но пушки не отозвались и земля, как ни стран­но, не дрогнула. Стояла ночная, весенняя, почти сельская тишина. Конечно, она у нас не вызывала никакого доверия, эта ненадежная тишина. И все же она была. И был хлеб. И был щедро заваренный чай, а в другом котелке — не чудо ли? — картофельные оладьи.

— Послушай, Боря…

— Ешь, ешь. Тут ничего удивительного. Солдат — человек находчивый. А голод не тетка. Ну вот ребята мои и придумали.

— Но откуда?

Он еще спрашивает! Разумеется, с поля. А поле в двух шагах от тран­шеи. И невыкопанная картошка, мороженая, конечно. Но вроде бы ничего?..

Была некоторая торжественность, шутливая церемонность в том, как он угощал оладьями, предлагал мне сахар и чай. Он весело и повелительно ра­зыгрывал роль домовитого, заботливого хозяина. Мы были не на войне, не в полутора сотнях метров от немецких окопов (атакующие могли бы преодо­леть это ничтожное расстояние за пятнадцать-двадцать секунд). Мы были дома. Мы ужинали. Мы радовались нашей встрече. Мы делились нашими маленьки­ми, негромкими новостями и, конечно, читали стихи.

Продолжение следует.

Источник: Не ради славы: воспоминания ветеранов Великой Отечественной. — СПб.: Пальмира, 2000.

Читайте также: Строфы прошлого и будущего