Дурь в армейской жизни

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

Во второй половине марта меня послали на передовой наблюдательный пункт батареи в деревне Волкова Слобода. Там уже был такой наблюдательный пункт 6-й батареи во главе с командиром взвода управления лейтенантом Свиньёвым, которого в полку все чаще звали по имени Вася и, когда нужно, уточняли по фамилии, ибо тезок было предостаточно, но всех остальных звали чаще, как и принято в нашей армии, по фамилии.

Свиньёв тоже учился в нашем Сумском артиллерийском училище, в нашей батарее, только во взводе, набранном из старослужащих красноармейцев и сержантов, имеющих среднее или высшее образование, и выпущен был в августе 1941-го года.

В нашем полку большая часть командиров — из выпускников САУ военного времени августа 41-го и апреля 42-го годов. Выпускников 41-го года я многих знал — были в одной батарее, и они проводили с нами некоторые занятия. Хорошо помнились мне Володя Соломаха, высокий, худой, чуть заикающийся — в это время он был замкомбатром 5-й батареи; небольшой, розовощекий Вася Муравьев — он командовал взводом управления в первом дивизионе. Помнил Рейсера, худощавого, черного, нос у него был тонкий, крючковатый, с небольшой горбинкой и большими вырезами ноздрей: когда он нюхал раскатываемую перед закуркой папиросу, нос ходил из стороны в сто­рону. Рейсер в 1942-м году командовал 5-й батареей.

Но особенно мне памятен был по училищу Рыжков Василий Иванович, в училище на курсантских петлицах он имел медный треугольник ефрейтора. Был он рослый, плотный, круглоголовый, пышущий здоровьем и очень симпатичный блондин. На фронте, в 948-ом артиллерийском полку, я с ним встретился с первым из сумцов.

Было это так. Мы из училища пришли в дивизию и в артполк в конце апреля 42-го года. В полку формировался третий дивизион, хотя еще не было ни матчасти, ни людей для него. Как гаубичника и в прошлом командира орудия, меня назначили заместителем командира 8-й батареи: почему-то в полку не нашлось более опытного огневика и командира. Я, тогда не страдавший скромностью, был рад такому доверию, но все же сомневался: не рано ли, смогу ли я, не имеющий опыта командования взводом, хорошо выполнять эту должность? Меня успокоили тем, что назначаемый на батарею старший лейтенант Рыжков — очень стоящий командир, дело знает, тоже выпускник Сумского артиллерийского училища, на первых порах, пока будет формироваться дивизион, поможет. Как только я услышал фамилию Рыжков, в душе у меня шевельнулась радостная надежда увидеть старшего товарища, знакомство с которым было кратковременным, но очень памятным мне.

Дивизия наша после тяжелых наступательных боев только что перешла к обороне. Бои показали, что воевать мы не умеем. О необходимости учебы с учетом опыта боев говорили всюду и уже работали в этом направлении. В нашем третьем дивизионе занятия зачались на следующий день после нашего прибытия в полк. Восемьдесят средних командиров с утра занимались артиллерийской стрельбой. Обучал нас командир дивизиона младший лейтенант Быков Яков Васильевич, полный, лысеющий, ему тогда было 29 лет; он с отличием окончил Казанский университет, перед войной преподавал математику в государственном пединституте г. Фрунзе. В армию его призвали в сентябре 1941 года и назначили командиром взвода боепитания — встретили по «одежке», т.е. по внешнему виду. Вскоре, «по уму», он стал быстро продвигаться по службе и через полгода стал командиром дивизиона.

Сидя за столом в переднем углу избы, он толковал нам какую-то статью правил стрельбы с математическим обоснованием. Мы располагались вокруг стола на лавках, на табуретках. Я сидел на табуретке спиной к двери. Скрипнула дверь.

— Разрешите войти?

Я вскочил, услышав голос, и повернулся к двери. Он! Лицо мое засияло радостью. В комнату шагнул высокий, статный старший лейтенант Рыжков. Он тоже радостно улыбнулся мне итак, сияющий, приложил руку к шапке, представился младшему лейтенанту Быкову по случаю назначения командиром 8-й батареи. После окончания официального представления командиру дивизиона Рыжков протянул мне обе руки.

— Ну, здравствуй! Здравствуй, тезка! Я ведь подумал о тебе, хотел, чтоб был ты, когда мне назвали твою фамилию.

Эти слова совсем окрылили меня.

— И я вас всегда вспоминал, тоже про вас думал.

— Вот и встретились. Будем вместе.

В училище мы с Рыжковым спали голова к голове. Их взвод готовился к выпуску, а нас учили как новобранцев. Ефрейтор Рыжков, как мне помнится еще по училищу, до армии окончил два курса сельскохозяйственного института. В связи с тяжелой предвоенной обстановкой привилегия освобождения студентов от призыва была отменена, и его взяли в армию.

Взвод выпускников усиленно занимался артиллерийской стрельбой — остальное они знали по службе в армии. Для практики их часто привлекали для проведения занятий с нами. Ефрейтор Рыжков первое занятие проводил с частью нашего отделения по связи: рассказал нам общее устройство телефонного аппарата, показал, как он включается в линию и начал тренировку.

Занимался взвод в одном месте. Каждая группа тянула свою линию по свежевспаханному полю. У нас разматывать кабель досталось мне. Ноги, утопая в мягкой земле, быстро уставали, не слушались, пот заливал лицо и щипал глаза, в руках скрипела, разматываясь, катушка, по спине больно бил, намереваясь сползти на живот, телефонный аппарат. Нужно добавить, что июль в том году был очень жарким и сухим. Устал я смертельно, сердце готово было вырваться, ноги заплетались, в голове сильно стучало. От конца вспаханного поля до места, где я должен подключить аппарат, оставалось метров пятьдесят. Мне уже казалось, что не добегу, упаду, как загнанная лошадь, и уже больше никогда не встану. Только спокойная и ободряющая улыбка ефрейтора Рыжкова, встретившего меня у края поля, придала силы, и я пробежал оставшееся расстояние, плюхнулся на землю и дрожащими руками присоединил телефонный аппарат к наведенной мной линии. Рыжков поддержал меня:

— Хорошо, все хорошо. Не торопись.

Когда я сделал все и передал первую его команду, он снова поощрил меня:

— Неплохо. Толк будет.

Наверно, поэтому смертельная усталость быстро прошла: удача придает новые силы.

Несколько раз курсанты-выпускники проводили с нами занятия по строевой подготовке. В то время на строевую подготовку отводилось очень мало времени, и занимались на ней обычно одиночной подготовкой, но в повседневной жизни (во время всех занятий и передвижений, при любых обращениях к старшим, при обращении к тебе старших, даже на политзанятиях) она была обязательной. Без строя, в одиночку, мы ходили редко, но если такое случалось, то почти всю дорогу приходилось идти строевым шагом, отдавая честь от ефрейтора и выше.

Я рад был, если занятия по строевой подготовке у нас проводил ефрейтор Рыжков. Нет, поблажек у него не было, после часового занятия ноги дрожали, а спина была мокрая; даже улыбался на этих занятиях ефрейтор Рыжков меньше обычного, голос звенел суше, но все замечания его были доброжелательными, без насмешки и злости; он всегда умел отметить старание и малейший успех.

Незадолго до принятия присяги мы стреляли из винтовки и пистолета. Взвод выпускников привлекли для помощи руководителю стрельбы. Из винтовки я отстрелялся отлично, из пистолета — хорошо. Там же, на стрельбище, курсанты, товарищи Рыжкова по взводу, среди них был Свиньёв, учили нас собирать и разбирать пистолет, прицеливаться из него. На огневом рубеже командиру взвода помогали ефрейторы Рыжков и Мухаметдинов.

В стрельбе я оказался среди лучших, поэтому пришел с занятия в приподнятом настроении.

Чисткой оружия руководил ефрейтор Мухаметдинов, небольшого роста, смуглый, с черными и, видимо, очень жесткими волосами. Мне досталось чистить винтовку. Я принялся за работу уверенно и со рвением, надеясь выполнить работу хорошо и быстро, так как винтовку я знал отлично и чистил ее в педучилище не однажды. Когда работа, на мой взгляд, была сделана хорошо, я, как положено, пришел заказать винтовку ефрейтору Мухаметдинову. Подошел строевым, как учили, поставил у ноги винтовку, доложил, что чистку винтовки я закончил. Но услышал:

— Отставить! Неправильно подошел! Подойди снова!

Я подошел вторично, доложил.

— Теперь подошел правильно — винтовку подал неправильно.

Давай снова.

После третьего подхода ефрейтор осмотрел мою винтовку и изрек:

— Грязная, еще чистить надо, — и бросил, как положено, винтовку мне. Я, обескураженный, все же поймал винтовку и повернулся кругом.

— Как отходите? Я разрешил?

Я повернулся, стал по стойке «смирно» и спросил разрешения идти.

— Идите.

Огорченный неудачей, я повернулся не очень четко и услышал за спиной:

— Отставить!

Я снова повернулся к ефрейтору, спросил разрешения идти, приложив всю волю, чтобы снова в чем-то не ошибиться, рявкнул:

— Есть идти! — четко повернулся и пошел строевым шагом.

Трижды я приносил эту злосчастную винтовку на просмотр ефрейтору, и все одно и то же:

— Грязно.

И больше ни слова: что грязно, где он видит грязь, почему грязно? Спросить, что грязно, я уже не смел, да и опасался: посчитает за пререкание, и тогда неприятностей не оберешься. В комнате для чистки оружия остался я один, все, даже кому пришлось перечищать, поставили оружие в пирамиду, а у меня все «грязно», хоть плачь. От расстройства на меня нашло какое-то наваждение: я не видел, что в винтовке или ее принадлежностях не чищено, разбирал, тер и снова смазывал затвор, протирал до блеска ствол, хотя тряпочка давно уже проходила без следов нагара, тер затыльник винтовки, прочищал палочкой шурупы и сочленения. Я готов был сделать и полную раз­борку, если бы нам не приказали в начале чистки не делать этого. Неизвестно, сколько бы я еще раз ходил показывать эту злосчастную винтовку, если б, на мое счастье, мимо комнаты для чистки оружия не проходил ефрейтор Рыжков. Дверь была открыта — Рыжков увидел меня:

— Ты что, все чистишь?

— Да вот, все «грязно и грязно», а что грязно — не говорит.
Рыжков вошел, посмотрел винтовку:

— Старый дурацкий фокус мордовать молодых. Почисть антапки и протри масляной тряпочкой. Винтовка такой чистой с дня выпуска не была.

Я сделал все, что сказал ефрейтор Рыжков — на это у меня ушло не более двух минут, — пошел в класс, где шла самоподготовка взвода выпускников, по всем правилам показал винтовку ефрейтору Мухаметдинову.

— Теперь чистая. Станови в пирамиду.

Мухаметдинову из-за неуспеваемости не присвоили лейтенантского звания, и в конце августа он стал наводчиком нашего орудия. В конце сентября я стал его командиром. Я не вспоминал ему этой дури, но и друзьями мы не стали. Отсылать перечищать чистую винтовку новобранца, который, по всему видно, рвется все делать хорошо, но неопытен, иначе, чем глупостью, не назовешь. Во всем остальном: требовании правильно подойти и показать винтовку, отойти от начальника — он был, несомненно, прав.

Высокая требовательность, доброжелательность и человечность — вот что во все времена отличало хорошего командира от плохого. Первое — требовательность — Мухаметдинов усвоил и проводил в жизнь, а на второе, не менее важное, не хватило ума и души.

Дружеское расположение ко мне ефрейтора Рыжкова помогало мне втянуться в тяжелые солдатские будни. Хорошо он относился ко всем, но я чувствовал его человечность, прежде всего на себе.

Первые месяц-два — самые тяжелые у новобранца. От нестерпимой тоски по дому, по родным местам и товарищам кое-кто плачет, оставшись один, часто в постели, после отбоя; особенно это относиться к тем, кто все время жил при матери, в своем родном селе или городе. Выручает только большая физическая нагрузка. Она притупляет чувства. Кроме того, смертельно уставшему не остается времени предаваться тоске — быстро засыпает.

В послевоенной практике командира батареи и даже командира дивизиона я старался как-то смягчить этот период солдатского становления дружбой со старослужащими, которых специально настраивал на это. Иногда наиболее добрых и умных старослужащих просил — но обязательно наедине — помочь, поддержать неудачливого новобранца. Такое шефство часто переходило в хорошую дружбу, продолжавшуюся и после службы, но, главное, помогало из растерявшегося паренька сделать хорошего солдата. Поэтому же я требовал от офицеров и сержантов требовательности и максимума напряжения на занятиях, но быть доброжелательными и чуткими. Частенько при этом, как пример, вспоминал ефрейторов Рыжкова и Мухаметдинова, воздавая каждому, что заслужил своими действиями. Глупость и черствость и на ее основе злоупотребление властью разлагают дисциплину, превращают самую обыкновенную армейскую жизнь, во многом очень привлекательную для молодого мужчины, на первых порах в каторгу. Все это осмыслилось мною потом, а тогда, в войну, я одних своих командиров любил или уважал и хотел на них походить, а других не любил и старался не быть похожим на них.

В 1941-м году на складах еще было много вещевого военного добра, и августовских выпускников прекрасно экипировали. Лейтенант Рыжков казался мне необыкновенно красивым в новой лейтенантской форме. Наше отделение убирало койки уезжавших. Рыжков зачем-то пришел в казарму.

— Все. До свидания… Всего тебе хорошего. Может быть, еще встретимся, — лейтенант протянул мне, стоявшему по стойке «смирно», руку.

— До свидания, товарищ лейтенант.

У меня першило в горле, голос дрогнул.

— Живы будем — встретимся. Говорят, мир тесен, — сказал он мне на прощание и ушел.

Действительно, мир тесен. Наша встреча в апреле 1942-го года и последующие встречи доказали это.

В июльских боях 42-го года Рыжков отличился и вскоре стал заместителем командира дивизиона, ему присвоили звание капитана. Встречи наши на фронте были редкими, но каждая была приятным событием.

О Васе Свиньёве впечатлений из училища осталось немного. Он проводил с нашим отделением занятия по пистолету, помнил я его и по показной стрельбе прямой наводкой. Зато в первое же время на фронте, в конце апреля, я пробыл с ним два дня на наблюдательном пункте шестой батареи, где он был командиром взвода управления. Тогда нас, вчерашних курсантов, послали практиковаться в подразделения. Я напросился на наблюдательный пункт. Помнил ли меня Свиньев по училищу, не могу сказать, но встретил он меня на наблюдательном пункте очень хорошо, как старого друга.

Я с интересом и старанием изучал работу на наблюдательном пункте, вел разведку. Оборона немцев была четко видна по желтой земле вырытых зимой окопов. На нейтральной полосе, ближе к немецкому переднему краю, на сером прошлогоднем поле пшеницы или ржи лежали белые неяркие маленькие бугорки. Я подумал, что это снег.

— Это не снег, товарищ лейтенант, — поправил меня разведчик, — это убитые в маскхалатах. Присмотритесь: там бугорков намного больше, только серых. Один на одном — один возле другого… Сначала почти каждый день атаковали. Одних перебьют, снегом заметет — других посылают. Убитых снег хоронил. Придут маршевые роты, их распределят по батальонам, ротам и утром — в бой. А они друг друга еще разглядеть не успели! Наша пехота из Киргизии вся тут полегла. А люди какие были! Один к одному. Кум мой тут убит. А потом сколько из маршевых положили! Давайте я надену насадку…

При двадцатикратном увеличении я сразу же увидел, что белые кочки — действительно трупы. Серых кочек, на которые раньше я не обратил внимания, было действительно намного больше. Я уже слышал, что потери в наступательных боях были большие: Красная армия от бойцов до генералов кровью училась воевать.

Воинские части, как и люди, имеют свою биографию, которая очень часто складывается от обстоятельств. Несмотря на беспримерный героизм, наша 385-я стрелковая дивизия, как и весь Западный фронт, которым тогда командовал выдающийся полководец Отечественной войны Г.К. Жуков, не смогла выполнить поставленную перед ней непосильную задачу, хотя «за ценой» ради выполнения приказа не стояли.

Родилась дивизия в тяжелом 41-ом году, в августе, в Киргизии, имела прекрасный по возрасту личный состав, рвущийся в бой. Много было недавно служивших в кадровой, много добровольцев. Боевые действия дивизия начала в феврале 1942 года, на заключительном этапе контрнаступления под Москвой. В мемуарах Г.К. Жукова об этих наступательных боях написано: «В феврале и марте Ставка требовала усиления наступательных действий на западном направлении, но у фронтов к этому времени истощались силы и средства… Наши неоднократные доклады и предложения о необходимости остановиться и закрепиться на достигнутых рубежах, отклонялись Ставкой. Наоборот, директивой от 20 марта 1942 года Верховный вновь потребовал энергичнее продолжать выполнение ранее поставленной задачи.

В конце марта — начале апреля фронты западного направления пытались выполнить эту директиву, требовавшую разгромить ржевско-вяземскую группировку, однако наши усилия оказались безрезультатными».

Во всех этих попытках самое активное участие принимала наша 385-я стрелковая дивизия, наступавшая на правом фланге 10-й армии, на стыке ее с 50-й армией, с задачей овладеть Варшавским шоссе на участке Бельская-Ерши, что левее печальной памяти Зайцевой Горы, Калужской области.

Из-за невиданно глубоких снегов и снежных заносов только на пятый день кровопролитных боев подошла, наконец, артиллерия дивизии и второй дивизион 6-й батареей открыл огонь по деревне Яковлевка.

В 948-ом артиллерийском полку было два трехбатарейных дивизиона по четыре орудия в батарее. Всего: 16 штук 76-миллиметровых дивизионных пушек и 8 штук 122-миллиметровых гаубиц. Но и на эту слабую артиллерию не было снарядов. С таким количеством артиллерии трудно было прорвать оборону противника, однако и она чаще бездействовала, потому что на день боя батарее отпускалось 8-30 снарядов. Такого количества боеприпасов при стрельбе с закрытой позиции батарее не хватит и на надежное подавление одного пулемета.

Трудно поверить?

Тогда снова сошлюсь на мемуары Г.К. Жукова, там он об этом периоде наступательных боев на нашем фронте писал: «Нам приходилось устанавливать норму боеприпасов 1-2 выстрела на орудие в сутки. И это, заметьте, в период наступления!» Вот в таких условиях наступали полки нашей дивизии — и не только нашей, а всего Западного фронта — на позиции хорошо укрепившегося противника.

Против дивизии оборонялись свежие части, прибывшие из Франции. Они имели очень хорошие пути снабжения: шоссейную и железную дороги. Снаряды и мины у них были практически в неограниченном количестве. Их оборона состояла из опорных пунктов, основой которых были частые здесь деревни. Они защищали фрицев от жестоких морозов. Без снарядов наша артиллерия не могла их лишить этих удобств — выгнать на мороз. В домах фашисты жили, как у Христа за пазухой. Когда наш батальон внезапным ночным ударом взял деревню Сининки, на улицах валялись трупы в ночных рубашках. Значит, фашисты имели даже такую возможность: спать в ночных рубашках. Нашим же солдатам круглые сутки приходилось жить в снегу, на крепчайшем морозе. Деревни, занятые нами, вблизи переднего края были или сожжены отступавшими, или разрушены и сожжены артиллерией, минометами и авиацией фашистов.

Неуспехи были еще и потому, что у наших командиров не было боевого и командирского опыта, а у большей части командиров не было и должных военных знаний, поэтому процветали шаблонность мышления и шаблонность действий, слепое выполнение устаревших уставов без учета возможностей и обстановки.

Наступательные бои начинались сближением с окопавшимся противником. Батальоны шли, утопая в снегу, впереди подразделений — командиры и комиссары. Немцы били по ним, не ограничивая себя никаким расходом боеприпасов. К рубежу атаки пехота подходила имея значительные потери и без командиров.

Одним из первых шаблон нарушил заместитель командира второго дивизиона старший лейтенант Задорожный. Когда я пришел в полк, его уже не было в живых, но о нем, о его смелости и ненависти к фашистам ходили легенды. Пришел старший лейтенант Задорожный в полк на марше, из госпиталя. Он в 41-м видел фашистов и был наэлектризован ненавистью к ним. Где-то в конце февраля, после неоднократных наступательных боев с целью овладения деревней Яковлевка, он собрал добровольцев-артиллеристов из второго дивизиона, в средине ночи обошел деревню и внезапной атакой с тыла взял ее. Посланные к пехоте связные вернулись ни с чем. Группа, захватившая деревню, имела человек 20-30 и выбила немцев только благодаря внезапности. При первой же контратаке немцы бы её уничтожили, поэтому Задорожный на рассвете вывел группу к своим. Участником этого боя был и лейтенант Свиньёв. Он рассказывал:

— Командир дивизии полковник Немудров сильно отругал за это Задорожного, обозвал узурпатором, анархистом, авантюристом и еще хрен знает как. Говорили, что и наказал. Через два часа после того, как мы ушли из Яковлевки, пехота по всем правилам атаковала деревню и не взяла.

Так же примерно была взята деревня Сининка. Наступление началось, как всегда, утром. Перед деревней немцы заставили 1266-й стрелковый полк залечь и весь день били артиллерией и минометами. К вечеру вторым батальоном стал командовать старший сержант Шашкин, кадровый сержант, перед армией учившийся на втором курсе сельскохозяйственного института. С батальоном из артиллерии был старший лейтенант Задорожный. Вечером старший сержант Шашкин и старший лейтенант Задорожный, собрав остатки замерзавшего второго батальона, с разрешения командира полка майора Ороховадского под покровом ночи обошли деревню и атаковали. Фрицы, утомленные боем, спали в натопленных избах, уверенные, что русские в это время, как обычно, вытаскивают раненых и оружие. Бежали немцы, в полном смысле, в ночных рубашках. Вид убитых удивлял наших солдат:

— Чудно: мужики, а в бабьих рубашках…

В этой деревне при отражении одной из контратак немцев погиб старший лейтенант Задорожный. Старшего сержанта Шашкина утвердили командиром батальона. В конце 42-го года он капитаном или майором уехал учиться на курсы «Выстрел».

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)