Две девчонки: санинструктор и разведчик

Нина Степановна Полякова, санинструктор

Недалеко от станции Шаховская Московской области немцами был орга­низован концлагерь. Сколько же там было солдат! Море! Все худые, в рванье, немцы отбирали у них обувь и одежду, били прикладами. Я стояла за колючей проволокой и думала: только бы не плен. Мы бросали что у кого было. Потом их гнали на ремонт железной дороги.

В деревне Новое был организован госпиталь. При въезде поставлены щиты «ТИФ», и немцы туда не совались. Многие сбежавшие из лагеря оказывались там. Хозяйкой там была Мария Карловна, немка, ее потом наградили орденом Ленина. Многих она спасла.

Фронт был недалеко. Сначала я была мобилизована на рытье окопов. Три брата моих были уже на фронте. Я писала на имя Сталина, чтобы доброволь­но послали на фронт. 4 июня 1942 года оказалась на фронте санитаркой. Вы­носила раненых до 417-го медсанбата. Когда погиб брат, попросилась в его полк. Так я попала в 1108-й полк, в разведроту санинструктором. Таскала и рядовых, и офицеров, которые были под силу и не под силу. Иногда крикну ребятам: «Помогите!» — а им не до меня, тогда матюгнусь: «Я… вас тоже не вынесу!»

О себе никогда не думала. Единственный случай. До сих пор он стоит пе­ред глазами, до сих пор слышу этот крик. Я первый раз пошла в разведку, один разведчик зацепился за ус и подорвался. Как же он кричал: «Санитары, санитары, помогите!!!» Конечно, матом, матом. Я тогда в первый раз приняла сто грамм наркомовских и одурела. Лезу, ребята тащат назад, немцы открыли ураганный огонь. То, что я не спасла этого разведчика, меня преследует всю жизнь…

Я любила Никиту Груздева, но ревновала его не к девчонкам, а к мужчине. Был у нас командир Рогачев, он не любил никого. Однажды под Борисовом… По одну сторону мы, по другую — немцы. Вырыли для себя ячейки, сидим. Вот этот командир передает: «Санинструктора ко мне!» Я матюгнулась, попросила передать, что я сплю. После этого он взял водки и напился. А утром освобожда­ли Борисов. Была команда «Вперед!», а его разбудить не могут. Здесь же был и начальник штаба. Тогда я прыгнула к нему в окоп и стала бить по лицу: «Лейте­нант, лейтенант!» Очнулся, ну тут все такой мат услышали… Потом, в Борисове, подходит ко мне: «Я тебя пристрелю!» Я ему: «За что? За то, что я тебя будила, или за то, что не пришла?»

Потом у нас было пополнение, и он взял к себе ординарцем Никиту, молодо­го и симпатичного парнишку. Никуда его от себя не отпускал. Вот тут и мысли мои об этом. Парень этот пропал потом странно.

Потом был командир Сердцелюбов — такая же коряга. Пришли в Польшу, расположились у небольшого хуторка, жители все разбежались. Он посадил одного бойца в их свинарник. Я была страшно возмущена. От него пришли и попросили меня подшить ему воротничок. Я матюгнулась и говорю: «Я? Да ни в коем случае! Мы что, немецкая армия, чтоб солдат в свинарнике держать?» Он это услышал, дал мне 10 суток. Снимает с меня ремень, пилотку, дает двух автоматчиков, подводит к курятнику. Смотрю, куры сидят вверху, а я должна буду сидеть внизу. Говорю: «Новое общежитие по санитарному состоянию мне не подходит». Иду обратно к нему с вопросом: «Я что, у фрицев?» Тогда эту гауптвахту мне заменили большой развесистой «грушей». Благо лето. Посы­лали ко мне всех на форму № 20 — искать лобковую вошь. Ставила солдат в шеренги и проверяла. Потом уж говорю: «Ребята, у кого зачешется, скажите — я вас обработаю».

Инструктаж у нас был такой. Я должна подойти к раненому и спросить, из какой он дивизии. Если из нашей, то помощь оказывали — его выносили с поля боя. Если не из нашей — тогда нет. Я никого никогда не спрашивала. Я верую­щая. Мать у меня верующая, провожала на фронт — дала иконку. Она всегда была со мной, но потом я ее потеряла. А вот ругаться я ругалась.

Обзывали нас по-разному. Иду как-то с ребятами с задания, вся в глине пере­пачканная. Кто-то издали кричит: «Рама, дешевка!» Ребята даже возмутились. Юбку я носила только в медсанбате. На задание — вся в бинтах: на трусах — бин­ты, на кальсонах, на ватных брюках…

Перебрасывали нас с 3-го Белорусского на 1-й Украинский. На привале, пе­ревязывая раненых, слышала от танкистов песню: «Любо, братцы, любо…»

Первая болванка попала танку в лоб,
Механика-водителя загнала прямо в гроб.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.

Вторая болванка попала в бензобак,
Выскочил из танка, сам не помню как.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.

А потом в Особый повели отдел.
«Почему ты с танком вместе не сгорел?»

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.

«Обождите, братцы, — я им говорю. —
В следующей атаке обязательно сгорю!»

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.

Встречи на войне с родственниками были редки. Иду я как-то в медсанбат, вижу своего двоюродного брата. Он мне: «Нинка, ты?» Я его по возрасту звала «дядя Вася». Угостила его хлебом. Вот было великое счастье!

Зоя Никифоровна Александрова, разведчик

В Москве окончила курсы медсестер. Попала, правда, я сначала в штаб. Одна санинструктор (ППЖ — походно-полевая жена) меня уговаривала: «Тебя ведь не просто так сюда взяли, тебе что, трудно? Все будет по-другому. А то ходишь в рваных сапогах, ничего такого у тебя нет… тебя же для него взяли…» Она проси­ла обратить внимание на замполита Пупукина. А ему, я думаю, было все равно с кем. Я же всю войну была как отключенная, как дурочка. Эту ситуацию тоже не сразу поняла. Все знали, что Пупукин на меня неровно дышит, меня дразнили. А я — в слезы. Из-за меня пострадало три человека. Однажды подскакивает ко мне командир танковой роты. Это заметили, доложили Пупукину, танкиста по разнарядке раз — и в академию; потом в штаб стал заходить командир взвода автоматчиков — тоже отправили. А третий был из штаба армии; я с ним толь­ко один раз поговорила, донесли. После этого ко мне уже боялись подходить: «Зоя, мы тебя боимся, не хотим из полка уходить». Как-то сидела в штабной ма­шине за узким столом со своими ребятами, они угощали меня размоченными в сладкой воде сухарями. Зашел Пупукин, сел напротив. «Пойдем к нам», — очень настойчиво стал уговаривать. Я сказалась очень уставшей. Он встал, пошел к выходу, потом на ступеньках обернулся и злобно так: «Не хочешь быть со мной, в автоматчики пошлю!» Был он с гнусавым голосом. Вместо автоматчиков по­слали санитаркой.

В Белоруссии я санитарила. На одной поляне несколько дней шли бои мест­ного значения. Пехота выкопала неглубокие окопы. Я сидела в маленьком окопе и дрожала от страха. Я думала, сердце у меня выскочит через глаза… Вдруг крик: «Танк подбит!» Тут я выскочила, как на пружине, все отошло — людей из тан­ка надо вытаскивать. Дали мне одного автоматчика. Ползем среди бела дня по колее от танка, из четверых в живых один — ноги перебиты. Тащила обратно по колее. Пот глаза заливает, такой соленый, смотреть невозможно, руками работа­ешь, голову в снег опустишь, тащишь дальше…

В разведроте ребята у нас были отчаянные, почти все из тюрем: кто кар­манник, некоторые были отпетые, сроков было несколько. Они часто говори­ли: «Тюрьма — мать родна». По национальности я никого не отличала, помню только Сашку-татарина, шеф-повара из ресторана на площади Маяковского, он всегда нам говорил: «Вот после войны придете ко мне, вот я вас накормлю…» Погиб. Во взводе был еврей Кац — командир бронетранспортера. Он старался не высовываться. Как-то после переправы через реку Одер возвращались мы в тыл. Он должен был нас довезти. Но как только начинало грохотать, останавли­вал машину. Говорил он с большим акцентом: «Ребята, уже стреляют!» Ребята кричат: «Давай, давай!..» — и бьют кулаками по кабине, чтобы он не останавли­вался. Опять где-то грохнет: «Уже-таки стреляют, ребята». При мне старались не ругаться, но тут не выдержали… и пешком пошли.

Я в штабе немного проработала, но могу сказать, что существовало положе­ние о наградах, в котором содержалось описание того, что нужно совершить для получения медали или ордена. Солдатам орденов в основном не давали. Штаби­сты — все в орденах самого высокого достоинства. Скажу о себе. Как-то сидим мы в единственном уцелевшем доме на краю деревни. Вдруг приходят еще раз­ведчики и с ними женщина, очень симпатичная, миловидная, ППЖ команди­ра батальона В.Павлова. Все о ней я потом узнала: и что она в танке воевала, и что санитарила, и что осколок у нее в руке остался. Смотрю, ребята к ней ува­жительно относятся. Она протягивает мне сверток, открываю, а там — нижнее белье! Все, все, она купила меня с потрохами! Работала она в штабе армии и рассказала, что за Кюстринский плацдарм нас всех представили к наградам. Ко мне обращается и говорит: «Постой, я тебя помню. Когда твое представление читали, один вылез: «А, баба, хватит ей и Славы».

В Белоруссии были изнурительные бои, да еще кругом болота. Начало меня что-то жучить по телу. Было затишье. Приглядела я на поляне сосну, ветки кото­рой упирались в снег. Кругом много трупов наших солдат, припорошенных снегом. Я прошла тихонько и нырнула под эти лапники, сняла телогрейку (а телогрейки женские, тоненькие, не мужские), потом гимнастерку. Вывернула — и меня чуть не затошнило: сплошные вши. Я ее об снег, а выбросить нельзя.

Гимнастерку мне один раз поменяли после Курской дуги, она была уже бе­лой от пота.

На Орловско-Курской дуге приезжала баня. Огромная палатка. Пошли мы мыться. Я одна в полку, все подружки командиров по-другому, наверное, мы­лись. Ребята вымылись, я одна зашла, только намылилась, слышу мужские го­лоса. Сумерки, окошечки в палатке небольшие. Я одна, голая — что делать? Я за­металась, закружилась, хорошо еще наружу не выскочила. Там были маленькие тамбуры. Я в один вошла и к стенке прижалась. Ребята с криками пронеслись мимо меня в баню. Заметил меня только последний. Я с ним вернулась, домы­лась, никто не заметил.

Я никогда не брала шмотки, у меня было предчувствие: если возьму — убьют. Ребята многое предлагали, я отказывалась. Взяла только трижды. У меня всегда были предчувствия: посмотрю на кого-нибудь из ребят и знаю — погибнет. Так и было. Однажды в Германии разгромили комендатуру. Колька Иванов, в годах (не было еще пятидесяти), дает мне перстенек с красным камешком, одевает на руку… Смотрю на него и уже знаю, что погибнет. Взяла еще от одного коврик на стену, его потом нашим танком раздавило.

Мы работали с 3-м танковым батальоном В.Павлова. Разведывая путь для танков, зашли в немецкое село, население в спешке собирало вещи. В основном дома уже пустые. Ребята набрали печенья, конфет, наелись до отвала. Я побе­жала смотреть, где стреляет самоходка. Возвращаюсь, вижу — наш разведчик убитый валяется, я скорей в сарай, по ступенькам в полуподвал, там все уже наши. Прислонились к стенке, сидим на корточках, так и заснули. Сколько спа­ли? Наверное, долго. Слышу шепот: «Ребята…» Открыла глаза — как сидели, так и спят. Надо возвращаться. Вышли из подвала, а уже ночь. Горит дом. С одной стороны немцы, мы с другой и по-тихому к себе добрались. Встречает командир взвода: «Я думал, меня расстреляют: столько разведчиков потерял». А мы-то проспали…

Сели на танки, приказ отступать. У меня свое место на танке было. В Поль­ше ребята раздобыли водки и напились. Сидим в полуразрушенном доме. Толя Андреев начал меня обзывать, я оторопела. За что? Как бросилась на него, вце­пилась в лицо, расцарапала, хотя ребята учили меня приемам, а тут как-то по-женски… Все замерли. Толя же выпил хорошо, потом заплакал: «Меня, меня женщина побила!» Оказывается, ребята приметили, что я понравилась комвзво­да. А у Толи в Москве сестра осталась, вот он хотел после войны ее сосватать командиру, а тут вроде как я подвернулась.

Случай был, шрапнелью бросили. Как все заметались по окопам. Я стою удивляюсь, смотрю на них свысока. Бегать и прятаться бесполезно — летит же сверху. Потом неудобно себя чувствовала, я ведь не знала, что часть полка из-под Сталинграда прибыла: нервы у них были никудышные. Зато после этого ко­мандир всегда говорил: «Зоя не любит пулям кланяться».

В разведку ходили всегда добровольно, не было такого, чтобы вызывали по списку. Некоторые отлынивали — например, командир собирает, а такого-то нет. Но мы не обижались, многие ведь были после Сталинграда, не хотели боль­ше рисковать.

Как-то шли мы по тылам немцев. Обычно в разведку ходили три танка. А здесь — десять. Командовал Герой Советского Союза В.Павлов. Промчались через переднюю линию быстро и без потерь. Снег кругом блестит, лунная ночь. Задача одна: отвлечь силы противника. Мы понимали, что на каком-то участке нашего фронта будет прорыв. Пришли мы в большое польское село. Встретили с объятиями, вызвались добровольно два поляка быть проводниками. Они же нам и сказали, что в городе Грайц немцев уже нет. Дорога была хорошая, кругом один снег. За несколько сотен метров от города командир остановил танки и, так как был уверен в поляках, послал только наш танк. Подъехали мы к городу, к огромной стене, вся она блестит, переливается. Слева кустарник, деревья. Мы подъехали и, остановились в метрах двадцати от стены, хотели пойти пешком, как вдруг жахнуло по танку фаустпатроном. Ребята спрыгнули с танка и побе­жали. Мы всегда так делали, а тут они забыли, что я не могу ходить, они меня уговорили поехать, сами на руках усаживали на танк. Вдруг — второй залп, яркая вспышка. Меня ослепило, я не могу сдвинуться, сжалась вся и вросла в металл. Витька Грошев начал орать как сирена — беспрерывно, без пауз: «Зо-о-я… Зо-о-я… Зо-о-я!» (Что по-немецки, буквально: «Так да… Так да… Так да!») Вдруг все стихло. Видимо, этот странный крик сбил немцев с толку, так как стрельба прекратилась сразу и уже не возобновлялась. От страха я спрыгнула, забыв, что не одна. Из танка вылезли три танкиста, радист погиб. Обратно я пошла уже на своих ногах.

Однажды возвращаемся с задания, выезжаем на танке к кладбищу, опять какая-то стена. И я вижу, около стены наши залегли, много пехоты, как-то все по разные стороны, и у всех блестят погоны; в лунном свете кажется, что их пле­чи искрятся. Я так и ахнула! А ребята мне: «Штрафники-офицеры будут брать деревню…» Это уже был 1945 год, и с офицеров не снимали погоны.

Было это под Франкфуртом-на-Одере. Идем лесом. Сосновый лес, весна, еще кое-где снег. Вдруг открывается полянка, и нам навстречу — группа немцев, так же, как и мы, идут вразвалочку, думая, что вокруг никого нет. Я шла как-то правее, мы сразу всех их распределили, и, посмотрев на правого, я решила: «Мой». Автомат у меня был на плече (ребята же носили их на груди), пистолет «ТТ» за ремнем, я сразу его выхватила и выстрелила, почувствовала, что не по­пала, и выстрелила еще раз. Я видела, как он падает. Сначала на колени, потом повалился, над левым глазом забил кровяной фонтанчик. Ребята закричали: «Зоя, Зоя, молодец, молодец!»

Меня демобилизовали 30 июня 1945 года. Как мы ехали — целая история. Я ехала на крыше эшелона. Мы были две девчонки в бригаде — я и Лида Коз­лова. У нас был только мешок с продуктами — то, что нам выписали. Целыми днями я лежала на крыше, я там загорела и сгорела. Ехали мы долго из-под Берлина. Вагоны по дороге прицепляли, нас другие паровозы подталкивали. Когда приехали на Белорусский вокзал, оказалось, одна девушка с отцом еха­ла. Ведь долго стояли в дороге и ни разу не встретились. Это было необыкно­венно.

Когда я попала в 65-ю танковую бригаду, командир Лукьянов принял меня и стал уговаривать поработать в штабе. Я уже работала в штабе и стала от­казываться. Тогда пришел командир роты управления и отвел меня к коман­диру взвода разведки. Это было на Пулавском плацдарме. Разведчики наши никогда не прятались в землянках. Когда я вошла, на полу сидели ребята. Ка­питан представил меня и ушел. Комвзвода Александров сидел нога за ногу, с папиросой в руке, так небрежно вытянул руку с длинными пальцами. Я по­няла: интеллигент. Стал меня расспрашивать, откуда я, что я. Я рассказала, как попала к ним. Тогда вопрос: «А награды есть?» Я говорю с гордостью: «Есть! За боевые заслуги». — «Ну-у-у, поня-а-а-тно, за какие боевые заслу­ги…» Оказывается, считалось, что этой медалью награждали ППЖ. Я его так возненавидела».

14 января 1944 года пошли в наступление в Польше. Была построена землян­ка в четыре наката. Сам НП находился на высоченной сосне, ступеньки из пере­кладин, а потом сучки. Я туда залезла. Вижу телегу, в ней лежит Александров. Оказывается, ночью он поехал на мотоцикле, столкнулся со «студебеккером» и разбился. Я обрадовалась: он не будет теперь командовать нами.

Начальник разведки делал такие поблажки, что казалось, разведчики им командовали. Остановились как-то в барском доме. Что мы там вытворяли! Помню только, что я сидела на шкафу. Не помню, почему меня туда занесло. Вдруг входит начальник штаба Чайковский, такой громогласный. Как начал орать на Александрова. Мы выстроились в шеренгу. Я говорю: «Что вы на него кричите! Не видите, что он больной?» Александров тогда еще с палкой ходил.

Как-то оказались мы с ним одни, идем по селу, кругом немцы. Очень издале­ка он стал говорить мне о том, что ему нравится одна девушка. Я как не слышу, потом об этом вспомнила.

Пришли на Одер. Потом пошли на Берлин, сутки спали на бронетранспор­тере. Тут я только почувствовала, что он тревожится за меня, хотел бы оставить меня, но перед ребятами неудобно. А я вроде ничего не воспринимаю. Пошли в бой, и меня контузило от наших «катюш».

Потом была передислокация. Танки командования, связисты с машинами, командир бригады на «виллисе», к каждому прикреплен танк, а девчонки их тоже там. У командира бригады — Зина, у начальника штаба — Анька. Дев­чонки относились ко мне хорошо. У комбрига были какие-то предчувствия. Вот расположились на ночь. Аня и Зина наперебой: «Завтра садись на мой танк». — «Нет, на мой». Зина проснулась мрачная. Приходит комбриг с на­чальником санчасти и говорит: «Зой, давай мы тебя отправим в санчасть под­лечиться?» Я согласилась. Не прошло и двух часов, приходит полуторка, и нам сообщают, что на КП произошло несчастье. Они передвигались, а коман­дир танка сидел наверху люка и рукой направил танк через груду размини­рованных мин. На танке места живого не было. Все взлетело под облака. От Зины осталась нога в сапожке. И тут я начала беспокоиться об Александрове, задыхаться. Пусть без руки, ноги, только бы жив. Зина и Зоя рядом. По полку пошло, что я погибла.

Когда в Берлине шли бои, ребята за мной приехали: «Хватит, Зой, пора отды­хать!» Поехали на полуторке. Мчались, начался обстрел. Я хотела выпрыгнуть из машины, ребята за ноги меня ухватили. Как я не вывалилась, до сих пор не понимаю. Так я приехала в Берлин. Ребята встретили меня коробочками, они знали толк в драгоценностях и брали только их. Александров был тоже, а вот он трофеев не брал.

Запомнилось, что 2 мая 1945-го для нас кончилась война. Картина перед глазами: руины и нескончаемый поток пленных, а к ним присоединяются де­вушки, женщины с котомочками, идут за своими любимыми, становятся в строй…

Признание на радостях было полное. Всю войну я всем твердила: «Вот кон­чится война, и тот день будет наш». И точно, сблизились мы с Александровым 9 мая. Это было ЧП. Все знали, что Зоя с Александровым. Когда демобилизация была, пришел к нам начальник штаба и говорит: «Зоя, зачем ты едешь-то?» Он понимал, что в первую очередь отправляли своих подружек, как он Аньку от­правлял. А я ему: «У меня мама в Москве!»

Разные были женщины на фронте. Одну я запомнила на всю жизнь. Звали ее Ася Константиновна, причем звали ее так все: от солдата до командира. Уважали. Ей было, наверное, под тридцать. У нее были действительно боевые награды. Рассказывала она мне, что муж ее режиссер, вместе учились, потом разлюбила его, даже прыгала с рояля: хотела, чтобы был выкидыш, не хотела рожать. Но родился сын. С началом войны ушла на фронт, а сына оставила своей матери. Полюбила на фронте она некоего командира Николаева, люби­ла она его по-настоящему. Ничего в нем не было, ну, командир и командир. В Берлине она нашла девчонку из угнанных, хорошо говоривших по-немецки, и вместе с ней стала доставать продукты для офицерской столовой. Накрыва­ла такие столы, я в «Метрополе» такого не видала. Сидим однажды за таким обедом все вместе, вдруг влетает кто-то: «Жена Николаева приехала, стекла внизу бьет…» Николаев заметался, чуть под стол не полез. Входит женщина ,и бросается на Асю Константиновну с руганью. Она что-то очень достойно ответила и вышла. А Николаев начал оправдываться, некрасиво себя повел. По­том жена его уехала, составила бумагу, что, мол, разводят в Берлине разврат и т.д. Командира нашего тут же учиться в академию отправили. Николаев опять стал жить с Асей. Жена несколько раз приезжала. Потом как-то Ася Константиновна позвала меня к себе и говорит: «Посмотри на меня, ты же санинструктором была». Я хоть и училась, сначала ничего не поняла, велела пойти ей в санчасть. А через день она там отравилась, узнав, что у нее сифи­лис. И все это происходило в победном Берлине! У меня до сих пор в голове не укладывается. Потом, в Москве, ее мать ко мне приходила. А что я могла сказать? Погибла…

Источник: Журнал «Москва» №5, 2015. С. 146-153.