Из Стрельны в остарбайтерлагерь в Кенигсдорфе

Н.И. Павлова (Лисинская), фото 1945 г.

Наша семья издавна жила в Стрельне. До 5-го класса я училась в школе, располагавшейся в Константиновском дворце. Его Розовый, Голубой, Мрамор­ный залы, хрустальные люстры и ослепительные зеркала были прекрасны.

Перед войной мне исполнилось 16, но я была еще школьницей и жила ве­селыми школьными заботами: пела в хоре, танцевала тарантеллу, играла Клодину в мольеровском «Журдене». 21 июня наш 9-й класс радостно праздно­вал окончание учебного года. А 22-го началась война… Она унесла в небытие многих моих одноклассников, отняла юность и изуродовала всю мою жизнь — в ней не осталось места счастью. Счастье осталось за чертой, которую проложи­ла война.

Начались военные будни. Старшеклассники стали дежурить на школьной крыше: ждали налетов, учились тушить зажигалки. Затем нас направили на рытье окопов в Низино, к аэродрому. Здесь работали как местные жители, так и ленинградцы. Мы гордились своей причастностью к общему делу, пока не испытали на себе, что такое война.

В то утро в небе появилось множество чужих самолетов с белыми крестами. Тучей летели они к аэродрому, заслоняя солнце. Кружась над полем, они ста­ли спускаться все ниже, сбрасывать бомбы и строчить из пулеметов. Мы спря­тались под деревянный мостик на проселочной дороге, с ужасом смотрели на черные фонтаны взорванной земли и слышали щелчки осколков, ударявших­ся о мостик. Все плакали, а со мной случилась истерика: я не могла сдержать судорожного смеха. Аэродром горел. Ясный летний день померк, все вокруг заволокло густым едким дымом. Понурые, напуганные, мы побрели к дому.

Больше на окопы нас не посылали. Девочки пошли работать в госпиталь, развернутый в одной из петергофских школ. Там было много раненых с низинского аэродрома. Один лишился рассудка и лежал в изоляторе; другой — ранен­ный в живот — все время просил пить; третьему оторвало обе руки, и он умолял написать письмо домой. Мы выполняли их просьбы, поили и кормили, разно­сили лекарства.

А фронт приближался. Вечерами на западе полыхало зарево пожаров. Все ближе слышались разрывы снарядов. Отступавшие красноармейцы говорили, что немцы продвигаются очень быстро и вот-вот будут здесь. Официально об этом не сообщалось, и наш папа продолжал ездить на свой Кировский завод все тем же трамваем 28-го маршрута.

17 сентября трамваи не пошли: немцы отрезали Стрельну от Ленинграда. Железная дорога обстреливалась. Помню, как один паровоз все пытался про­рваться к Володарке, но это ему не удалось. Днем немцы вышли на наше Ново-Нарвское шоссе…

Все шесть семей нашего дома спрятались в щель, вырытую во дворе и при­крытую сверху досками. Сперва мы услышали чужую громкую речь, потом увидели дуло автомата, просунутое между досками, и двух солдат в незнакомой форме. Я закричала по-немецки:

— Не стреляйте, здесь женщины и дети!

Солдаты грубо выругались, но стрелять не стали. Мы вернулись домой. Там уже хозяйничали оккупанты: забрали продукты, утащили к себе мягкую ме­бель, матрасы и подушки.

Несколько дней в городе шли бои. Наступление гитлеровцев задержалось у р. Стрелки. Еще Петр I в свое время говорил: «Перестрелила путь река!» Отсюда и название Стрельны.

После того, как немцы перешли речку, на ее берегах осталось много убитых наших бойцов, и папа вместе с другими мужчинами ходил их хоронить. После войны Заречную улицу назвали Фронтовой. С залива высадился десант моряков — он полностью погиб. Моряки похоро­нены в братской могиле, и на Портовой улице им установлен памятник.

А Стрельна горела. Не стало многих старинных зданий, Орловского двор­ца, в котором до войны размещался кинотехникум. 21 сентября немцы взяли Стрельну. Началась жизнь в оккупации. У почты на Ленинградском шоссе появилась виселица с пятью повешенными.

Есть стало нечего. Спасали неубранные с полей овощи. До войны мы держа­ли поросенка, и сохранилось много отрубей. Мама пекла из них лепешки. На сладкое — свекольный кисель. Но скоро и это кончилось.

Стрельна оставалась прифронтовой полосой, и немцы приказали населению уходить на запад, в сторону Волосова. Нагрузив пожитками два велосипеда, двинулась в неизвестность и наша семья: родители, 73-летняя бабушка и чет­веро детей. Мы шли от деревни к деревне, останавливаясь на ночлег в крестьян­ских избах или в поле у костров. Пекли в золе тут же вырытую мерзлую карто­шку. Кое-кто утром не поднимался, самые слабые ночью умирали.

У эстонской границы всех стали расселять по деревням. Мы попали в д. Пнёво. Папа плотничал, мама работала по дому, мы с сестрой Валей вязали и вы­шивали людям кофточки: за это платили продуктами. Совсем не было мыла. Стирали щелоком из золы. Многие заболели чесоткой.

Зимой, погрузив на санки свой скарб, мы самовольно ушли в д. Жилино Ка­лининской области, где жила мамина сестра. Тетя Марфа нас приютила, обо­грела и накормила. Спустя некоторое время мы переселились в д. Копылыгино Бежаницкого района.

Немцы стояли в райцентре и в деревне появлялись редко, и только днем. Но­чью у нас была партизанская власть. И бани для партизан топили, и хлеб пек­ли. Иногда по ночам слышался гул самолета. Он сбрасывал на поляну газеты, продовольствие и медикаменты. В деревне жила тетя Дарья — мать командира отряда. Мы брали у нее газеты и знали, что делается на фронте.

Однажды мы нашли в лесу парашюты. Прочный шелк разделили между жителями. Помню, нам тоже сколько-то досталось, и мама сшила мне и сест­рам кофточки.

В трех километрах от деревни, в лесу, скрывались трое раненых бойцов. Де­ревенские их кормили, но не было соли. Одна девочка раздобыла соль у знако­мых ребят, работавших в немецкой пекарне, и мы отнесли раненым соль. Бой­цы сказали, что подлечатся и перейдут линию фронта.

Неожиданно немцы устроили в деревне облаву и забрали всех трудоспособ­ных жителей. Со своими сверстницами, Тосей и Настей, я попала на работу в Бежаницкое лесничество в 12-ти километрах от деревни. В выходной мы могли уходить домой. Тетя Дарья по-прежнему снабжала нас газетами и передавала поручения партизан. Однажды нам удалось раздобыть для них в лесничестве карты местности, в другой раз сообщить, что прибыли танки — предупредить о готовящемся наступлении немцев.

Немцы периодически «прочесывали» лес, обстреливая его из автоматов. После одной из таких акций жители обнаружили в лесу раненого партизана. Сообщили тете Дарье. Раненого увезли на лошади и ночью самолетом отправи­ли в госпиталь.

Как-то я пошла в «Красный Луч» — поселок стекольного завода — к зубно­му врачу. Вылечив зуб, женщина-врач поручила мне передать партизанам ле­карства. Я с радостью отнесла сверток по указанному адресу. Ходить из деревни в деревню можно было только с пропуском. В лесничестве нам иногда удавалось раздобыть бланки пропусков.

В ноябре 1943 года в деревню нагрянули каратели. Деревню подожгли, а всех жителей погрузили в «телячьи» вагоны и повезли в Литву, на ст. Ведукис, на рынок рабов. Здесь богатые хозяева выбирали себе работников.

Нашу семью со старой бабушкой и тремя детьми никто не хотел брать. В кон­це концов, нас взял к себе хозяин по прозвищу Визгярт (вечно пьяный). Посе­лил в сарае с земляным полом, без печки. Кормил картошкой и цицирой — раз­бавленным молоком. Мы ухаживали за скотом, выполняли все хозяйственные работы.

В апреле 1944 года вышел приказ об отправке русских батраков в Герма­нию. 17 апреля нас погрузили в битком набитые вагоны и повезли на запад. На остановках никуда не выпускали, хотя стояли подолгу — путь во многих местах был разрушен. Привезли в Берлин, в распределительный лагерь. Бараки, высокий забор из проволочной сетки. Стали приезжать покупатели — бауэры. Нас никто не купил, и мы попали на сталелитейный завод в Кенигсдорфе.  Остарбайтерлагерь. Насквозь промерзшие бараки, стены зимой покры­вались льдом. Единственная печка-буржуйка почти не грела. Двухъярусные нары, страшная теснота. Мужчины, женщины, дети — все вместе. Нам выдали «арбайтскарты» — пропуска для входа на завод и голубые тряпочки с белыми буквами «ost», которые велели пришить к одежде.

На работу будили сиреной. После отправки на завод полицейские проверяли бараки — все ли ушли. Папе плохо давался немецкий. Он не всегда понимал приказания, и ему часто попадало. Он приходил в барак понурый и плакал: «Мне так хотелось дать сдачи…»

Мама разгружала вагоны. Там же работали пленные итальянцы. После того как Италия вышла из войны, им приходилось плохо: их почти не кормили. Итальянцы чаще других заболевали туберкулезом и попадали в ревир, где без­надежных, как рассказывали, умерщвляли уколами. Мама говорила: «Джованни (или Лючио, или Альберто) совсем плох…» И относила дистрофику свой хлеб.

От тяжелой работы у мамы получилось опущение внутренних органов, и ее перевели в швейную мастерскую. Там работал первоклассный портной Миша из Польши. Он шил исключительно для немцев. Эксплуатировали его нещадно и, конечно, ничего не платили.

Наша одежда к тому времени совершенно износилась, и нам выдали вещи, привезенные из какого-то лагеря смерти. Говорили, что это одежда казненных евреев. Носить ее было жутко…

Кормили нас очень плохо — в основном жидкой мучной баландой. По вос­кресеньям «баловали» картошкой с подливой и малюсеньким кусочком хлеба. Готовили немцы. Русские выполняли подсобные работы. Моя бабушка чисти­ла картошку. Она пришила к изнанке своего фартука два кармана, в которых иногда приносила нам несколько мелких вареных картошин. Однажды мужчи­ны сделали под кухней подкоп и унесли сколько-то продуктов. Там была даже колбаса, которая нам никогда не перепадала.

По воскресеньям, если ничем не провинился, можно было получить пропуск в город. Отпарывали свои знаки «ost», прикалывали их булавками для выхода через проходную и шли на рынок — в надежде раздобыть что-нибудь съестное. Некоторые рисовали картины типа «Плавающие лебеди» и меняли их на про­дукты. Ходили также на хутора к русским, работавшим у бауэров, и выменива­ли у них зерно, утаенное от хозяев. Это было опасно, но мама один раз ходила и принесла немного зерна.

Как-то в выходной я остановилась возле католической церкви: из храма не­слась прекрасная музыка. Я вошла. В костеле было красиво, как в музее. Одна пожилая немка догадалась, что я из лагеря, и пригласила к себе домой. Угости­ла чаем с пирогом, и кусок дала с собой. До сих пор помню вкус этого пирога и доброе лицо женщины.

Я работала в бюро по начислению зарплаты вольнонаемным рабочим. Там служили три немки. Они ходили в трауре и плакали по погибшим на фронте родственникам. Одна из них, молодая женщина, смотрела на меня как на вра­га. Другая, по имени Розмари, порой дарила улыбку и однажды принесла мне две пары чулок. Как-то я простудилась, кашляла, и третья работница принесла лекарственную траву.

Запомнились посещавшие бюро иностранные рабочие: голландец, бельгиец и поляк Юзеф Скопин из Катовиц. Последний дважды давал мне талоны на кар­тошку и выводил за ворота, чтобы я могла ее выкупить. У Юзефа был радиопри­емник, и он шепотом рассказывал мне о продвижении наших войск.

Лагерный переводчик Гаспар был убежденным нацистом и ненавидел рус­ских. Однажды он спросил меня:

— Отчего русские добавляют к словам окончание «те»?

Я ответила, что это вежливая форма обращения. Он издевательски рассме­ялся:

— У русских свиней существует вежливая форма обращения?!

В один из обычных дней в бюро стремительно вошел незнакомый испанец в рабочем комбинезоне и о чем-то возбужденно заговорил с Гаспаром. У меня тревожно забилось сердце: он…

Я полюбила Винценто с первого взгляда. Он оказался рабочим из Мадрида, который был вынужден из-за безработицы на родине завербоваться на военный завод. Мы стали встречаться, что очень не понравилось моим родителям. В оче­редную субботу, когда в бараке травили клопов и надо было выносить вещи, я собралась на свидание. Папа рассердился и ударил меня по щеке. Заплаканная, с красной щекой, я предстала перед Винценто.

Вскоре Винценто уехал в отпуск в Испанию. Спросил, что мне оттуда при­везти. Я отвечала:

— Ничего не надо, только возвращайся сам!

Подумав, попросила привезти русско-испанский словарь.

Я очень скучала без Винценто и с нетерпением ждала его возвращения.

Наконец, он приехал — веселый, хорошо одетый, привез мне словарь. Я начала учиться испанско­му. Но вскоре Винценто распрощался с заводом: ему предложили работу на родине. Он звал меня с собой. Но еще шла война, о регистрации брака в испанском посольстве не хотели и слышать: шел 1945 год, они сидели на чемоданах. Да и боялась я ехать в чужую страну с капиталистическими по­рядками. Предложила моему испанцу дождаться Победы и уехать в Советский Союз, но он даже ис­пугался такого предложения.

Винценто уехал. А через день мне передали те­леграмму с оплаченным ответом с германо-фран­цузской границы: мой любимый снова звал меня в Испанию. Я ответила, что буду помнить его всег­да, но вернусь на Родину. Я действительно не забыла его и очень хотела бы знать, жив ли Винценто Диес Альварес, как сложилась его судьба.

21 апреля нас освободили войска Красной Армии. Велика была наша ра­дость, но на другой день лагерь разбомбили фашисты. Много было убитых, мно­го раненых. Не могу забыть смертельно раненную соседку Дусю: она лежала с развороченным животом и все просила пить… Ранило и моего двоюродного брата Юру.

После бомбежки мы двинулись на восток, но гитлеровцы не оставляли нас в покое, бомбя и обстреливая дорогу. Наконец, мы добрались до сборного пунк­та, где нас проверяли работники СМЕРШ.

Папу зачислили в армию, маму с бабушкой и сестрами отправили домой, а меня послали работать санитаркой в эвакогоспиталь. При этом велели ближе знакомиться с людьми и выведывать, чем они занимались у немцев. Это было крайне неприятно: идешь на танцы, и то не свободна — с кем танцевать, о чем говорить.

Я дружила с Катей Шарыгиной из Сум. Мы с ней заполняли истории бо­лезни в приемном отделении. Госпиталь был передвижным и часто менял мес­то расположения: Хенигсдорф, Ашерслебен, Прейсаш-Эйлау, Кенигсберг. Мы с Катей стремились побольше узнать об этих местах. В Магдебурге побывали в соборе XIV века, купались в Эльбе.

В ноябре 1946 года я вышла замуж и уехала с мужем в Вышний Волочёк. Окончила учительский институт, но работу удалось получить лишь сменив мес­то жительства и скрыв, что была в плену.

Сейчас я снова живу на своей родине, в Стрельне. Часто прихожу на улицу своего детства — Ново-Нарвское шоссе. Здесь другие дома, но деревья — дубы, липы, клены — старые, пережившие войну.

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 411-415. (Тираж 500 экз.)