Ленд-лизовская реликвия

Мне хочется рассказать историю про то, как русский моряк воевал на американском катере.

Помню, в середине семидесятых еще тогда XX века в разгар джинсового бума наша молодая компания воз­вращалась из леса. На полустанке между Северодвин­ском и Архангельском мы повстречали бодрого старичка с кузовком, терпеливо поджидающего поезда (пригород­ные «электрички» почему-то тогда называли дежурка­ми). Дед был одет в костюм фирмы «Вранглер». Естест­венно, мы засыпали его вопросами: откуда, мол, джинса? Парни даже просили его продать модную куртку. Дед пыхтел, нещадно смоля самосад, но на заманчивое пред­ложение не согласился: джинсовая реликвия, оказалось, сохранилась с военной поры, ленд-лизовская. Мы чуть не упали: во дед дает!

И тогда впервые в жизни я услышала рассказ, как «в нашу гавань заходили корабли», английские и амери­канские. Кроме военной техники они доставляли не виданные советским глазом джинсовые костюмы — робы, тушенку из ондатры и прочие мелочи. И между местными жителями и союзниками начинался товарный об­мен. Я вспомнила про этот случай, когда ветеран войны Николай Иванович Шамин после 50-летнего молчания в период горбачевской перестройки поведал мне ис­торию своей войны, про героический перегон катеров «больших охотников» из США (Флорида) на север Со­ветского Союза. Это было в 1943 году. Спросила его в лоб: не он ли тогда вышел из леса с кузовком? Сме­ется: нет. Была у него тоже, конечно, джинсовая роба, но он ее выносил еще в послевоенную пору.

Итак, начинает рассказ мой убеленный сединой со­беседник. Для охраны конвоев требовались американ­ские юркие катера под названием «большие охотники за подводными лодками» (большими они были толькопо названию), и американцы не спешили отправлять своим ходом эти маленькие суденышки. Однако драма­тическая обстановка на фронте заставляла искать сроч­ные решения, и тогда…

«Вы сами, самостоятельно, перегоните корабли, переданные по ленд-лизу», — объявили спецкоманде молодых моряков. Со всех взяли расписку о неразгла­шении тайны, отстрочили им новенькую форму, поса­дили на продуктовый спецпаек (чтобы «округлились») и отправили эшелоном во Владивосток. Там в амери­канском консульстве у всех сняли отпечатки пальцев и в большом секрете перебросили в США. К тихооке­анскому Портленду подошли цветущей весной.

Как хотелось после штормового перехода окунуться в тихие воды реки Колумбии! Не пришлось, но мечта ис­купаться осуществилась чуть позже — на золотых пляжах Флориды. Хлопцы открывали для себя Америку. И амери­канцы с любопытством разглядывали русских моряков, значки и медали на их парадных белых форменках.

Встреча стала откровением для обеих сторон. Совет­ские парни ожидали увидеть проклятых капиталистов-мистеров Твистеров, а американцы — подобие неук­люжего русского медведя. Ожидания не оправдались, и стороны приглянулись друг другу. Началась охота за сувенирами, в ход шли монеты, звездочки с фура­жек, металлические пуговицы с шинелей, зажигалки, изготовленные из пуль. Русских одаривали шоколадом, экзотическими фруктами, баночками с соком и кока-колой — словом, теми гостинцами, которых они вообще в глаза не видели.

Встречали русских моряков как героев: после Ста­линградской битвы в войне наметился перелом в пользу союзников. После недельного отдыха их поездом отпра­вили во Флориду, где в Майами им предстояло изучать военную технику. За окном проплывали живописные горы Сьерра-Невада, джунгли, и Шамин не выдержал, вспомнив про гражданскую профессию (художник), зарисовывал поразившие его воображение трехметро­вые кактусы, но командир запретил художества.

Как дети, привыкали к незнакомой пище. Хлеб — только белый и в пластиковых упаковках, вместо супа-бульоны, огурцы — в сладком соусе, вместо специй — ре­вень в сиропе. Акустик Иван Могилко громогласно ин­тересовался, ковыряя вилкой в тарелке: «Что за сморценные хрукты?» На этот раз «хруктами» оказалась запеченная картошка.

Кстати, за год в Америке ребята так истосковались по острому и соленому, что на приеме в советском консульстве перед отплытием из Нью-Йорка навалились на селедку с черным хлебом.

Поразил сервис. Пальмовые аллеи. Небоскребы. На карманные расходы ежемесячно выдавалось 15 дол­ларов. Много ли, мало, если плитка шоколада и сигаре­ты «Мальборо» стоили по пять центов?! Между прочим, по пачке «Кэмел» бесплатно давали и так каждый день. Шамин на память об Америке приобрел швейцарские часы с серебряной цепочкой почти за девять с полови­ной долларов.

Курсантов по выходным приглашали с концертами в общины эмигрантов-украинцев. Как им аплодирова­ли за романсы под гитару и матросское «Яблочко»!

Гулять по городу разрешалось до полуночи и по трое. Как-то раз Шамин с друзьями догулялись до ко­мендантского часа. До отеля далеко. Что делать? Опаздывать-то нельзя! Выбрали из близстоящих коттеджей тот, что не очень богатый с виду, но у крыльца стоя­ло две машины. Старшина зашел за порог и языком жестов объяснил хозяевам, куда их надо срочно доста­вить, не отказали!

Как-то раз после обе­да матросикам захотелось отведать кокоса. Спорят, кому на пальму взбирать­ся. Тем временем мимо шлепает пацан с ящичком за плечами — чистильщик обуви. Только рад подзара­ботать — влез наверх, набросал кокосов и даже показал, как пить из них молоко. Тут подъехал шикарный ав­томобиль, и дама, вся в золоте, что-то зачастила маль­чишке. Моряки подшучивают:

— Ну как, еще работенку сшиб?

— Да нет, это моя мама.

Оказалось, мальчик из зажиточной семьи. Фабрика, что через дорогу, принадлежит его отцу. А он с детства учится «делать деньги». Такой стиль поведения был аб­солютно необычным для советских граждан.

Их удивляли и трамвайные вагоны, отдельные для белых и негров. На железнодорожном вокзале (аме­риканский юг!) — разные входы для черного и белого человека. Негры везде уступали место белым — людям высшего сорта.

А молодые русские не могли не задуматься над ка­чеством новой жизни. Они увидели совершенно иной мир, но язык не распускали и даже шепотом не говори­ли меж собою о заграничном житье-бытье.

— Да кто и поверил бы тогда дома этим рассказам, резонно замечает Николай Иванович, — кока-колу-то в баночках завезли аж через 40 лет после этого наше­го путешествия! По тем временам за рассказы про одну только безобидную шипучку колу можно было угодить за решетку.

Перед отходом в море им выдали американские ов­чинные полушубки и меховые рукавицы. Длина катера — «скорлупки» — 30 метров, ширина — пять. На борту 28 человек, целый интернационал: еврей, татарин, ар­мянин, белорус, украинец, цыган, русские. Жили друж­но, как пальцы в кулаке.

Через Канаду, Исландию вышли ко льдам Арктики и выполнили задание Родины — привели катера своим ходом. После войны «американское прошлое» не раз ау­калось Николаю Ивановичу, но по мелочи. Выйдя на пен­сию (он работал в Северодвинске на военном предпри­ятии), часто выступал перед молодежью и в школах, но об американских эпизодах всегда говорил скупо…

Союзники, ветераны Полярных конвоев с англий­ской и американской стороны «морского Зазеркалья» тоже живут воспоминаниями. Об этом я узнавала по приветам из-за океана. О своих проделках америка­нец Джон Ле Като написал в журнал «Life» в 1944 году. Копию статьи в 2000 году прислали мне наши бывшие соотечественники из США по просьбе Джеймса Хамплина, приятеля Джона, тоже очевидца тех далеких со­бытий. Он очень хотел бы получать письма от молотовчан, он интересуется историей Ягринлага и судьбами бывших узников.

 

…В 1943 году шесть американских торговых кораб­лей пришвартовались на севере России. Из-за недо­статка сопровождающих судов они вынуждены были пробыть в Советском Союзе восемь месяцев, сначала в Мурманске, затем в Молотовске. Впечатления «за­бытого» всеми официальными лицами конвоя описал Джон, третий офицер одного из судов: «В течение вось­ми месяцев, которые мы должны были провести в Мо­лотовске, нам ничего не оставалось делать, как при­способиться к местной жизни. Несмотря на то, что мы не знали ни души и только несколько непечатных слов на русском, нам не терпелось познакомиться с молотовцами. День или два спустя после нашего прибытия я вышел в город на разведку.

Мне никогда бы не пришло в голову, что русские бу­дут рассматривать меня как диковинку, но так оно и случилось. Из окон выглядывали головы, и люди приоста­навливались на улице, чтобы хорошенько разглядеть американца. Женщина в теле и ее дочь затащили меня в дом, и начался балалаечный концерт. По его оконча­нии мамаша заварила чай, который мы пили из стака­нов, и показала мне фотографии мужчин семьи.

Когда я уходил, мать и дочь весело обсуждали, как хорошо мы провели время. Или так мне показа­лось. Русский язык не из самых легких, и мы не всегда все понимали правильно на первых порах. Одно из не­доразумений вышло по поводу имен девушек, управля­ющих лебедками порта.

Они постоянно кричали друг другу слова, звучавшие как «вира» и «майнер», из чего мы заключили, что это были их имена, так мы их и приветствовали. Позднее мы узнали, что слова на самом деле относились к уп­равлению лебедками и означали что-то вроде «вверх» и «вниз». Девушки, однако, не возражали и продолжа­ли откликаться на их новые имена.

Молотовск — это дитя войны, с дорогами из досок, без канализации. Когда у нас была возможность, мы са­дились на поезд и ехали в Архангельск, где обнаружи­ли два клуба для военнослужащих. Некоторые девушки поначалу относились к нам недружелюбно и встречали нас возгласами «Blow, Joe!» («Отстаньте!).

Сначала это вызывало у нас недоумение, пока мы не узнали, что они занимали высокие посты на заво­дах и были предупреждены начальством о том, чтобы не разговаривали с иностранцами слишком много. Од­нако продолжительные танцы и стопка водки обычно разрушали их сдержанность. Русские девушки каза­лись серьезнее американских. Девушка по имени Таня, к примеру, обсуждала идеалы Карла Маркса, танцуя щека к щеке со мной.

Однажды я с другом был в ложе Архангельского те­атра на представлении «Розы Марии» на русском язы­ке. В соседней ложе находились две красивые девуш­ки. Они хихикали и прислали нам записку, приглашая встретить их после представления у статуи Сталина в ближайшем парке.

Вечер складывался прекрасно, пока они не сообщи­ли нам, что мы интересуем их только в целях улучше­ния произношения их английского. Мы провели часы, прогуливаясь по парку, повторяя «Франклин Делано Рузвельт — президент США» и пытаясь объяснить, по­чему слово «enough» не пишется с буквой «f».

Один моряк влюбился в русскую девушку и подарил ей сигареты, мыло и даже собственные ботинки. Он по­красил стены ее комнаты и в заключение как любовный подарок преподнес ей замок. Она с благодарностью при­няла замок, повесила его и закрыла для ухажера дверь.

В знак внимания к союзникам Интерклуб сплани­ровал пикник на целый день. Он должен был пройти на приятном с виду островке, покрытом зеленой тра­вой, посередине Северной Двины. Клуб упаковал обед и заказал баржу. Однако случилось непредвиденное.

Трава была на самом деле густой и сочной, но когда наша баржа причалила к острову, оказалось, что трава росла из воды, заливавшей целый остров. Никто из ор­ганизаторов ни разу не бывал на острове и ничего о нем не знал. Наш обед был поглощен на барже в напряжен­ном молчании, прерываемом только едкими замеча­ниями американцев об оглупляющем действии жизни в плановой экономике.

Самой постоянной составной нашей жизни являлся черный рынок Архангельска. В России еда рационизирована, но ее не запрещается покупать по высоким ценам без талонов. Так как у нас не было талонов, и наша диета на борту судна состояла в основном из консервированной ветчины, наши десны от недостатка овощей стали крово­точить, и в отчаянии мы отыскали местный рынок.

Одна группа специализировалась на добыче зеленых овощей, другая — яиц, и так далее. Я стал основателем картофельно-помидорной кампании. В торговле с рус­скими наши товары составляли сигареты, хозяйствен­ное мыло и пустые банки из-под кофе.

Хозяйственное мыло стало признанным средством обмена, и курс трех яиц за кусок мыла удовлетворял обе стороны. Русские подходили с приветствием: «Как дела, товарищ?» — и торговля начиналась. Каждую сдел­ку засвидетельствовали горячо болевшие за соотечественников прохожие, ворчавшие, что американцы — это обманщики вдов и грабители сирот.

Восемь месяцев в Советском Союзе — это долгий срок, но мне нравилась страна, как и большинству моих друзей. Когда мы, наконец, уезжали в ноябре 1943 года, толпа молотовцев махала нам на прощание с пирса, в то время как наши суда выходили из гавани. В узком участ­ке мы прошли мимо землечерпалки, и мальчик, рабо­тавший на ней, крикнул: «Покурить, товарищ!»

Я бросил ему пачку, не долетевшую до него, и нашей последней сценкой из России стал мальчик, ныряющий за сигаретами в ледяные воды Белого моря».

Джону, как и многим морякам, повезло — они верну­лись домой. Но в Архангельске все же осталось несколько могил иностранных моряков. Голод (как бы ни храбрились иностранные моряки, но у многих из них от недостатка витаминов начиналась цинга), холод (крепкие русские морозы хватали за горло), бомбежки, непредвиденные экстремальные ситуации в море — все это накладывало отпечаток на здоровье. Шла война со всеми вытекаю­щими отсюда последствиями. И кому-то было суждено умереть не на родной английской земле, а в России-ма­тушке…

Все архангелогородцы знают про Английский мемо­риал. Это на Кузнечевском (Вологодском) кладбище. Хранящие покой могилы напоминают о драматических событиях XXвека. Большинство захоронений относят­ся к периоду интервенции (1914-1918 гг.). Но на нескольких плитах обозначены годы Второй мировой войны.

 

Источник: Голубцова О.В. Любовь по ленд-лизу: док.повесть о судьбах женщина, друживших с иностранцами. ОАО ИПП «Правда Севера», 2007. С. 170-182.  (Тираж 1000 экз.)