Медицина — запасная профессия на случай?

Л.Ф. Савченко, сташий сержант

До войны мы жили на Кузнецовской улице. Я и две моих сест­ры работали на «Скороходе». Одновременно я посещала школу медсестер, организованную на фабрике. Считала медицину не при­званием, а запасной профессией на случай, если кому-то потребует­ся помощь.

Началась война, и 700 скороходовцев записались в ополчение. Среди них были и 38 медсестер, выпускниц нашей школы. 3 июля нас построили во дворе фабрики. Все мы были в гражданской одежде, и трудно было представить, что через какой-нибудь день-другой возьмем в руки винтовки и будем сражаться с врагом. Рядом стояли Николай Чистяков, Миша Лазарев, Федор Андреевич Ковязин — парторг нашего цеха, начальник цеха Иосиф Ефимович Сандлер, секретарь комитета комсомола Петр Дашков и мои под­руги: Вера Чертилова, Вера Сараева, Зина Филиппова, Мария Крепец.

На спешно сколоченную трибуну поднялось руководство фабрики. Сейчас не вспомнить, кто что говорил, но одно выступле­ние — секретаря парткома Смирновой я запомнила. Она сказала: «За всю историю нашего города на его улицах ни разу не проходил враг. И не пройдет! Мы на вас надеемся…» Потом раздалась ко­манда: «Ста-но-вись! Ша-а-гом марш!» И мы пошли, как ходили раньше на демонстрацию — через главные ворота.

Из скороходовцев был сформирован 103-й полк, вошедший во 2-ю дивизию народного ополчения. 14 июля прибыли на станцию Веймарн. Вокруг шумел густой лес. Дымились свежие воронки. На запасных путях горел эшелон с ранеными. Фашисты расстрелива­ли поезд с самолетов, хотя на крышах вагонов были ясно видны красные кресты.

Комендант станции торопил быстрее разгружаться и уходить: самолеты пошли на второй заход. Вдруг мы увидели, что из поезда на запасных путях вывалива­ются люди, горящие как факелы. Мы бросились им на помощь и вынесли 97 человек.

Догнав своих, мы уже не походили на тех щеголеватых девчат, какими выезжали из дома. Одежда висела клочьями, на руках волдыри. Мы вспомнили Петра Лашкова, который заставил нас обрезать косы. Они бы сгорели в этом аду!

В ночной тиши раздавались команды: «Ребята, подтянитесь, не останавливайтесь!» Не успели отойти от станции, как опять нале­тели фашистские стервятники. У леса мы потеряли двух медсестер и врача Зекер, так и не успев их как следует узнать. Их убило осколками от разорвавшейся бомбы.

Пришли на опушку леса, там разместилась кухня. Мы все хо­тели есть, несмотря на то, что у каждого был НЗ (неприкосновен­ный запас). Некоторые выполняли приказ и НЗ не трогали, но многие недопонимали и съели весь свой запас.

У связистов мы узнали, что нашему батальону необходимо пройти до д. Белые Ключи. Не помню, сколько мы прошли километров, но без привычки казалось, что мы идем уже целую вечность, ноги едва передвигались. Кто-то, шагавший рядом, взял мой мешок и ска­зал: «Давай, Лидок, помогу». А мне в это время хотелось сесть на дороге и никуда не идти. В говорившем я узнала Колю Синицына, который продолжал, уже подтрунивая: «Рано раскисла. Что же ты будешь делать на передовой? Вероятно, из-под пушек гонять лягу­шек?» Я со злостью вырвала у него свой мешок и сказала: «Я припомню твои слова, дай только срок». А дорога была, как назло, разбитая: мы из грязи еле вытаскивали ноги, они стали точно пудовые. Мы с Верой Чертиловой боялись отстать. Разда­лась долгожданная команда: «Привал!» Бойцы повалились там, где стояли. Лил сильный дождь. Мы все промокли до нитки. Вскоре раздалась команда: «Командиров взводов срочно к комбату!» Вла­димир Смирнов, к которому нас с Верой прикомандировали, сказал: «Вы останетесь с седьмой ротой, а мы пойдем прочесывать лес. Говорят, фашисты высадились…» Бойцы никак не могли к нам привыкнуть и все время оберегали. Пришли они под утро усталые, но задание выполнили. Потерь не было.

Вскоре получили приказ выбить фашистов из д. Юрки. Рядом две лошади тянули пушку, на телегах везли боеприпасы. Взвилась красная ракета, и бойцы ринулись в бой. Я не знала, куда бежать. Вокруг все гудело, трещало. Слышу, кто-то выругался в мою сторо­ну: «Кукла, разве так ползут? Прижимайся к земле, а то шлеп­нут». Легко сказать, прижимайся, когда по-пластунски я никогда не ползала. Вскоре этому научила сама жизнь.

Во время боя подползла к одному бойцу, стала оказывать по­мощь, а стоны слышались по всему полю, точно весь полк стал кричать. Слышу голос Веры Чертиловой: «Лида, помоги оттащить от пулемета. Истекает кровью». Когда я подползла, увидела Мишу Лазарева. Он был ранен в грудь. Мы еле оттащили его. Вера взва­лила его себе на спину и потащила, а я смотрела на пулемет и не знала, что с ним делать. Невдалеке сам себе оказывал помощь боец. Я спросила у него: «Ты умеешь обращаться с пулеметом?» Он ответил: «Трошки, сестра, могу». — «Тогда иди и строчи, там все ранены, а пулемет целый, и диски к нему есть». Сама поползла делать свое дело. В лощине было какое-то строение, и мы туда стаскивали раненых.

Гитлеровцы опять пошли в атаку, показались их автоматчики. Кто-то, пробегая мимо, сунул мне в руки гранату: «Это для защи­ты раненых». Гранату взяла, а как пользоваться — понятия не имею. Атаку отбили. Я попросила в перерыве между боями усато­го бойца, чтобы он показал, как обращаться с гранатой. Он сказал: «Это проще пареной репы. Вытаскивай чеку и действуй!»

В этом бою мы потеряли лучшего стахановца Чистякова Нико­лая и Киреева Николая. Я их обоих хорошо знала. В день ухода на фронт я видела, как они прощались со своими семьями. Бойцы и командиры хоронили их с почестями, а мы с Верой горько плака­ли. Собрали полевые цветы и положили на холмик.

Наши полки сопротивлялись с невиданным упорством, но все же вынуждены были отступать шаг за шагом. В дни нашего от­ступления фашисты хвастались на весь мир, что Ленинград они возьмут в считанные дни, но просчитались и застряли на целых два с половиной года.

Так мы дошли до д. Копорье, где в землянках организовали полковой пункт: деревня почти вся была сожжена. Лишь на окра­ине сохранились две избы, да бродило несколько бездомных собак и кошек. У одной избы сидел подслеповатый дед и все время гово­рил одно и то же: «Сгинь, сгинь, проклятый!» Мы решили, что дед тронулся умом. Спросили у него, где люди. Он ответил: «Ушли от супостата. Россия велика, место для всех найдется, а вы, касатики, не убивайтесь: отступление — ненадолго. Набирайтесь сил и двиньте в фашистские морды, чтоб труха из них летела».

Видим, идет девушка, остановилась, что-то спросила у бойца и направилась в нашу сторону. Мы узнали Зину Филиппову, ранен­ную в руку. На руке была шина из подручного материала. Мы взяли ее в землянку, обработали рану и решили с первой подводой отправить в медсанбат. Мы с Верой Чертиловой переглянулись, говорить или нет о тяжелом ранении Миши: они любили друг друга. Но Зина посмотрела на нас и сказала: «Я, девочки, все уже знаю. Машину, на которую взяли Мишу, с бреющего полета рас­стреливал фашистский летчик, и Миша по пути в медсанбат скон­чался». Зина осунулась, постарела, на висках появилась седина, а на лбу — морщинки. На груди ее поблескивала медаль «За боевые заслуги». Увидев, что мы внимательно ее рассматриваем, сказала: «Позавчера вручали большой группе, и среди них мне».

Мы ее тепло поздравили, она первая из тридцати восьми была отмечена наградой.

К вечеру начался жуткий обстрел. Невдалеке разорвался сна­ряд. Врач Мокин торопил нас с Верой: «Быстрее обрабатывайте раненых, чтобы отправить в медсанбат».

Только я вышла из землянки, как вблизи ухнула мина, волной меня отбросило на несколько метров от землянки, я ударилась обо что-то твердое и потеряла сознание. Очнулась уже в землянке и стала ощупывать, есть ли у меня ноги, так как они были тяжелые и безжизненные. Во всем теле была тяжесть, болела грудь, точно меня кто-то избил. В голове шумело, и я ничего не слышала. Ночью меня отправили в медсанбат в д. Копорье. Вокруг стояли люди в белых халатах, что-то говорили, а я ничего не слышала.

В сортировочное отделение вошла женщина лет сорока в за­щитной гимнастерке с двумя «шпалами» в петлицах. Перед ней все расступились, и я поняла, что эта женщина здесь главная. В званиях я в то время не разбиралась. Она осмотрела меня и направила в операционную. Обработав осколочные раны, перевяза­ла. А потом что-то написала на листке бумаги и поднесла к моим глазам. Навсегда запомнила я слова: «Девушка, благодари судьбу, легко отделалась».

Меня унесли в палату. На пятые сутки я уже улавливала зву­ки, а на седьмой день еще плохо, но стала слышать. Делая обход раненых, Лия Бенциановна Кац-Ермонок предложила мне эвакуи­роваться в госпиталь. Но я категорически отказалась: ведь меня ждали в полку. Да и самочувствие стало гораздо лучше. Прошла еще неделя. Я уже ходила по палате и даже помогала сестрам ухаживать за ранеными, делать переливание крови. За этим заня­тием меня и застала Лия Бенциановна.

— Ну, уже освоилась, смотрю. Послушай, Савченко, у нас боль­шие потери среди медработников, а у тебя все так ловко получает­ся. Оставайся в медсанбате, тем более, что на передовую тебе все равно нельзя. А здесь пользу принесешь.

Очень мне хотелось вернуться к своим скороходовцам на фронт, и я запротестовала: «Умею ползать по-пластунски, приспособи­лась вытаскивать раненых с поля боя. А что я буду делать у вас?» — «Будешь операционной сестрой», — категорично ответи­ла Лия Бенциановна. И вот началось мое обучение. Одно дело оказывать помощь на передовой, и совсем другое — работать в операционной. Беру инст­румент, а руки дрожат под строгим взглядом хирурга: нужно по­дать кохер, а я подаю пеан. И тем не менее терпение у Лии Бенциановны было. Оперируя, она тут же спокойным, тихим голосом рассказывала ход операции и говорила, какие инструменты надо подавать. В дни затишья просила принести большой операцион­ный набор инструментов, раскладывала их и подробно объясняла, какой инструмент и для какой цели предназначен.

— Всегда старайся раскладывать инструменты на столе разумно. Какие требуются чаще, клади ближе, а те, которые требуются реже, убирай подальше. Короче, надо, чтобы все было, как у хоро­шей хозяйки, под рукой. Самое главное в нашем деле — выиграть минуты. А иногда и уловить мгновения.

Потом я убедилась, как права была хирург. Находясь у опера­ционного стола, я училась улавливать эти мгновения вместе с хи­рургом. Если сестра замешкалась, она сама протягивала руку, и в ней оказывался нужный инструмент. Она никогда меня не хва­лила, больше бранила, и после операции говорила: «Постарайся работать лучше. Быстрее, быстрее надо».

Я, конечно, очень старалась. Но, как в любом деле, на первых порах были курьезные случаи и у меня. Об одном расскажу.

Вымыла, как полагается, руки перед операцией, в двух тазиках, вытираю их салфеткой, обрабатываю спиртом. Беру стерильный халат. В это время раненому начали давать наркоз. Смотрю, хи­рург и ассистент уже на месте. Я заторопилась и на их глазах стала завязывать на рукавах халата тесемочки зубами. Вот тут-то Лия Бенциановна не выдержала и закричала: «Что же ты, чертова кукла, делаешь, быстро перемывайся! Наряд вне очереди полу­чишь…»

Вот так, получая «шишки», училась я сложной работе в опера­ционной. Через руки Лии Бенциановны прошли не только меди­цинские сестры, но и врачи. Помню, как прислали в медсанбат молодого врача Екатерину Федоровну Боровскую, маленькую, ху­денькую женщину. Для того, чтобы она могла оперировать, санита­ры отпилили широкий чурбан. На него она забиралась и начинала работать. Рядом стояла Лия Бенциановна, наблюдая за каждым движением. Иногда во время операции слышу: «Коллега, нежнее держите крючки, не рвите ткань, другой такой не будет…» Это она следила, как Екатерина Федоровна извлекала пулю и зашивала рану. Для опытного хирурга такая операция — минутное дело. А у нашей Катюши, как мы ее называли, прилипала к спине гим­настерка, пот заливал лицо. Ей казалось, что ее неумение видят не только врачи и сестры, но и раненые, которые лежат на других столах и ждут очереди на операцию.

— Все хорошо, молодец, — подбадривает Лия Бенциановна.— Теперь завяжите крепче швы, смажьте йодом…

Прошло немного времени, и Екатерина Федоровна стала отлич­ным хирургом, делала сложные операции уже без помощи Лии Бенциановны, а потом и сама стала учить молодых врачей. Иног­да приходится слышать: «Ну, медсанбат — это тыл, не передовая. Вам было легче…» Неправильные это рассуждения. Что такое на новом месте развернуть медсанбат? Это значит спилить 30-40 де­ревьев, которые и вдвоем не обхватить, а это делали девушки, ко­торые до войны не держали в руках ни пилы, ни топора. Надо поставить палатки, утеплить их, оборудовать, добыть воды. Развернуть все операционные, подготовить инструменты. В сутки нам приходилось принимать по 400-500 раненых.

С осени 1941 года, когда дивизия сражалась в устье р. Тосны, наш 48-й МСБ располагался в Понтонном, в подвалах кирпичного здания у железной дороги. Сестры и врачи в период боев не выхо­дили из операционной по пять-шесть суток, ели наспех, о нормаль­ном сне не было и речи.

Часто с передовой привозили раненых в крайне тяжелом состо­янии. Многие были неоперабельны и умирали в сортировочном отделении или шоковой палате. «Отвоевался…» — вздыхали мы и выносили умершего.

Не раз мне приходилось отвозить трупы на ст. Саперная, там их хоронили в братских могилах. Для перевозки у нас была длин­ная телега, в которую запрягали кобылу по кличке Ксюша.

Как-то я сдала трупы и собралась уезжать, но увидела, как мне показалось, у развалин кирпичного дома штабеля березовых дров. Решилась попросить немного дров для медсанбата: стояли морозы, в подвалах мерзли и раненые, и персонал. Старшина, принявший мой печальный груз, вдруг рассердился: «Иди, дура, посмотри, какие это дрова!» Я подошла ближе и содрогнулась: в штабеля были сложены мертвые в одном белье…

В один из обычных напряженных рабочих дней начался жут­кий обстрел. В подвале погас свет, подаваемый от движка. А затем мы услышали страшный грохот над головой, посыпалась штука­турка. В это время шла сложная полостная операция. Слышу голос Лии Бенциановны: «Спокойно, всем оставаться на местах. Пучко, Зиновьева, зажгите лучину. Быстро!». И девушки встали у операционного стола с зажженными лучинами. Хирург закончи­ла операцию.

Наступила другая беда: в помещении становилось невыносимо душно, было трудно дышать. Мы поняли, что перестал поступать воздух. И в этот критический момент Лия Бенциановна не расте­рялась. Она бодрая, и даже веселая, подходила то к одному, то к другому раненому, подбадривала, как будто ничего не случилось. А в это время солдаты откапывали нас: оказалось, что дом-то был разрушен, и мы находились под развалинами. Только через пять часов раненых удалось перенести в безопасное место.

Вот так боролся и жил медсанбат. И его душой была Лия Бен­циановна. Она не только оперировала и учила других работать — она отдавала свою кровь раненым, когда это было необходимо. А здоровье у нее самой было уже неважное. Сказывались сильное напряжение, постоянное переутомление. Сестры уговаривали ее отдохнуть, пойти выспаться. Она послушно оставляла операцион­ную, но не больше, чем на час. Мало того, Лия Бенциановна насто­яла, чтобы в операционной вместо четырех столов поставили шесть. Возле каждого из них стояла тумбочка с хирургическими инстру­ментами и принадлежностями. И вот хирург переходила от стола к столу, как шахматист, давая сеанс одновременной игры на не­скольких досках. Только эта игра была посложнее, потому что ставкой ее была человеческая жизнь.

Во время бомбежек Лия Бенциановна просила медсестер накло­няться ниже к раненому, чтобы закрывать его тело от случайных осколков, которые нередко влетали в операционную.

Только один раз помню слезы на ее глазах. Когда привезли раненых детей. Кому-то пришлось ампутировать руку… Что мо­жет быть страшнее? А Лия Бенциановна сама была матерью. И ее дочь тоже где-то воевала на передовой…

Продолжение следует.

Источник: Заслон на реке Тосне: сб. воспоминаний защитников Усть-Тосненского рубежа. Сост. И.А. Иванова. – СПб., 2003.