Моя война

Валентина Ивановна Шершина (1924-2007 гг.)

Эти воспоминания о Великой Отечественной войне написаны Валентиной Ивановной Шершиной, разведчицей Наткой (1924-2007 гг.). Они были  набраны на компьютере с рукописи для издания книги. Рукопись Валентине Ивановне вернули. Вскоре здоровье у нее пошатнулось, дочь забрала Валентину Ивановну из Анапы, где она тогда жила, к себе в Волгоград. Там она и скончалась в 2007 году. Книгу напечатать не успели. Эти воспоминания публикуются впервые на страницах Интернет-проекта «Непридуманные рассказы о войне».

Начало войны

В середине июня я закончила 9 класс средней школы № 39 в Туле. И решили мы с подружкой Шурой Ординарцевой в субботу 21 июня отправиться в Ясную Поляну: отдохнуть, подышать. От Заставы до Ясной Поляны ходил однопутный трамвай. Долго его ждали, плюнули и пошли пешком по шпалам. Орали песни, бесились – ну, как с цепи сорвались. До имения Толстого так и не дошли, а забрели в лес, в заросли сирени по берегам речки Воронки, притока Упы. Искупались голышом. Вода ледяная! Валялись на солнышке, грелись, болтали, чего-то жевали. И говорили о войне. Ею уже был пропитан воздух. Я мечтала совершить нечто, за что мне дадут… Орден Ленина. Не меньше. Шура была согласна на Орден Красного Знамени. Ведь так и получилось!

К вечеру – домой, с букетами сирени, обгоревшие, довольные. А в воскресенье – 22 июня мама меня будит: «Валюшка, война началась!». И жутко, и интересно. Побежала на улицу. У радиорепродукторов плачут женщины, в магазинах – сразу очереди. А я понеслась в парк – отдать в контору билеты и афиши. Отдала. Пошла к дяде Мише. Он мне — записку на склад, чтобы там нам дали крупы-муки. Ходили на следующий день туда с мамой, немного запаслись.
Десятиклассники сдали последний экзамен, а выпускного бала у них не было. Все ребята, кому было восемнадцать, призваны в военкомат. Ушел и наш учитель истории.

В июле уже изредка бомбили Тулу. Я получила повестку — явиться с вещами в свою школу № 39, поедем на трудовой фронт. Собралась к указанному сроку, побежала. Наша школа на краю города, вот туда и собрали комсомольцев изо всех школ. Одни девчонки 8-9-10 классов и совсем мало мальчишек. Во дворе нас всех собрали, сообщили о нашем комсомольском долге, развели по классам и не разрешали выходить, поскольку школа оказалась в окружении родителей. Все они рвались что-то узнать, передать. Ведь мы ушли из дома, когда родители были на работе. Вот к вечеру все и прибежали. Директор школы Редькин и несколько милиционеров пытались навести порядок. Кто-то все равно убегал, кто-то, наоборот, проникал. Родителей успокоили. Видимо, обманули, они разошлись. Мы уже стали стелить свои одеялки на полу, как вдруг раздался приказ: «Выходи с вещами строиться!» Во дворе нас построили. И пошагали мы по темным улицам на вокзал. Загрузились в теплушки на солому и поехали!

Помню, приехали утром, долго шли лесами и полями, делали привалы. У меня был с собой маленький блокнотик, в нем я делала записи. Природа – чудо! Пышные леса, луга с высокой травой и цветами, тишина. И, кажется, что нет никакой войны. Вышли на возвышенность, впереди далеко река, а за нею в мареве – город. Сказали, что называется он Дорогобуж.

Разместились в сараях, натаскали себе из копен сена. Приехала полевая кухня с овсяной кашей, молоком и хлебом. Кормили нас трижды в день овсянкой: или с мясом, или с молоком. Отъедались. Работа была очень тяжелой: рыли по всей возвышенности противотанковый ров. Выдали нам лопаты, рукавицы. И вперед! Норма – три кубометра в день. Надсмотрщиками были пожиловатые военные, кажется, НКВД. Требовательные дядьки, никаких шуточек.

Я потеряла рукавицы или их украли. Натерла кровавые мозоли. Надюшка Потапова – командир нашего взвода – ругала меня почем зря, мазала йодом, бинтовала и освободила меня на пару дней от работы. Вот я и отлеживалась в прохладном сарае на сене, а девчонки делали за меня мою работу. Вообще, у своих школьных подруг я считалась и лентяйкой, и слабуньей. И после войны они были немало удивлены, когда узнали из газет, что я – герой, командир диверсионной группы, легендарная Натка, представлена к званию Героя Советского Союза.

Нашли мне новые рукавицы. Недели две мы работали спокойно, а потом начали прилетать немецкие самолеты и обстреливать нас на бреющем полете. Иногда и бомбили. Бомбы летели с жутким воем-визгом. Было очень страшно! Были раненые, но не из нашей школы. Нас перевели на ночной режим работы. Днем спали. Ночью работали. А потом пошли разрозненными группами отступающие наши солдатики. Все они говорили: «Надо уходить, наши части разбиты, нас окружают!». Но нас еще несколько дней держали. Потом пришла полевая кухня, и оставшиеся с нами несколько наших конвоиров повели нас отступать. Шли лесами, голодные. Оборвались. Моя обувь – легонькие «спортсменки» – были разбиты вдрызг… Сколько шли? Не помню. Помню только, что в одной деревне нас местные женщины кормили. Чем могли.

Вышли на железнодорожную станцию Вязьма. Стоит один эшелон. Кричат, что он последний, нас подгоняют: «Скорее, скорей!». И мы бежали сломя голову. Слышался бесконечный гром. Видимо, артиллерия. На перроне никого, но открыт один ларек, мы еще и туда подбежали. Женщина продавала белые фаянсовые кувшинчики с синей надписью «Вязьма». Мы их расхватали, влетели в теплушки. И поезд тронулся. Вот не припомню: купили мы кувшины или их так отдали. На другой день дома, в Туле отмывалась в бане и коротко подстриглась. Заразилась вшами. Мама, чем могла, откармливала. Через несколько дней мы, девчонки, собрались у Надюшки и сходили в фотоателье, сфотографировались на память о трудовом фронте.

Нашу школу заняла военная часть, и мы начали учебный год в другой школе, около базара. В нашем классе девчонок было человек десять-двенадцать и всего несколько мальчишек: Лева Пикельнер, Вовка Кацман, Женя Михайлов, Вова Молчанов да два братишки – тихие мальчики Янтиковы. Я серьезно взялась за учебу. Владимир Нудович дал мне понять, что я молодец в стереометрии, и я старалась.

Но с каждым днем налеты немецкой авиации совершались все чаще. Бомба попала в школу на рассвете. Хорошо, что в ней никого не было. Перевели нас в другую школу, около Драмтеатра. Наш класс совсем растаял: осталось человек десять, не больше. В октябре школьные занятия прекратились. Жители города стали эвакуироваться с заводами. В октябре немцы подошли к Москве и к Туле. Надюшка с семьей эвакуировалась, дядя Миша с семьей тоже. И многие-многие другие. А мы с мамой все метались: ехать – не ехать? После очередной бомбежки решили: «Едем!» Собрали узлы, чемодан и пошли на железнодорожную ветку на территории завода, откуда велась эвакуация. А там – никого! Пусто! Кто-то нам сказал, что сегодня ночью ушел последний эшелон из Тулы.

И мы вернулись с мамой домой, утешая себя: «Что ни делается – все к лучшему». В октябре город был брошен на произвол судьбы. Мародерство, убийства, грабежи, никакого снабжения, ни электричества, ни воды. Тулу уже не бомбили, а обстреливали из дальнобойных орудий.

Разбиты заводы. Досталось и самоварной фабрике Барташова – такое красивое здание было из красного кирпича. Мамин заводик, Железо-скобяной, еще держался. Там делали гранаты. Мама ходила на работу, там хоть как-то, немножко отоваривали карточки. С оружейного завода, где она раньше работала, ее уволили по доносу Лисицыной, еще в 38-м или в 39-м году, как «поповскую дочь». Дедушка-машинист был жив-здоров, а мама – «поповская дочь». Но эта тетка, Маша Лисицына, была большевичка, и ей поверили…

Разбомбили элеватор, там горело зерно, и все бежали туда, чтоб собрать себе зерна. Мы с мамой тоже бегали, набрали в наволочки подгоревшее, дымящееся зерно. К концу октября город был полностью окружен немцами. Вся Тульская область уже в оккупации. Бои шли уже на Толстовской заставе и за парком. Там, где школа – линия фронта. Никак это не укладывалось в голове. За водой я бегала на улицу Коминтерна, к церкви: там еще действовала старая колонка.

Жители города, кто не эвакуировался, молодежь и вышедшие из боев и окружения разрозненные воинские части объединились в Народное ополчение. Командовали военные командиры и тульский комсомол. Я без конца обивала пороги военкомата и райкома комсомола и тоже была зачислена в какую-то «боевую дружину» — дежурить ночью на улицах или на крыше, спасая дома от фугасов. Один раз я даже спасла крышу своего дома, засыпав песком начавшее гореть от раскаленных осколков железо. Пару осколков я даже хранила дома. Ночью патрулировать на улицах было страшно: ведь мы, в основном, девчонки и безо всякого оружия, поэтому отсиживались до утра у кого-либо дома (у кого был патефон), а утром обходили свой участок и докладывали потом, что все в порядке. А сколько за ночь было убийств и грабежей – никому не известно. Большая была неразбериха.

Помню, послали нас, девчонок, на железнодорожную ветку, которая была близко к Ясной Поляне, помочь погрузить вещи, что спасли от немцев из имения. Пошли. А там уже немцы! Хорошо, что они не стали в нас стрелять. Унесли ноги. Или еще: организовали было курсы водителей, а машины никакой нет, все только по таблицам. Ну, и распались курсы.

А однажды послали нас на Толстовскую заставу собирать с поля окоченевшие трупы. Мороз. Трупы примерзли, их никак не отодрать от земли. У всех трупов красные лица. Так жутко! Отдирали, тащили их волоком и сваливали в яму.

Погиб мой дворовый друг Вася Ерошкин. Он был в народном ополчении. Так назывались те, кто был без военной формы, но с оружием. Он воевал, защищая Тулу. Когда Вася прибегал домой, то приносил своей семье, маме с братишкой, и нам с мамой куски мороженой конины. Это был праздник! Я помню: мама нажарила котлет на олифе, которую раскопала в чулане. Возможно, потом именно я тащила замерший труп Василия и сбросила его в яму…

Большая кафельная печь у нас в комнате пожирала много дров. Дров не было. В комнате холод. Мы с мамой разбирали свой сарай: отрывали доски от стен, распиливали их, ими и топили печь. Все так делали. И думаю, кто-то отдирал и наши доски: сарай быстро кончился. Зима 41-42 года была очень суровой: морозы с начала ноября, много снега, сильные ветры. Все улицы засыпаны сугробами, только тропиночки протоптаны.

В декабре в Тулу вошли «сибиряки» — так мы называли наших военных, одетых в белые полушубки и валенки. Их размещали в домах, в нашем тоже. В середине комнаты установили печурку-буржуйку, вывели трубу в окно, принесли много топлива, стало тепло. Спали военные на полу. Я с мамой на одной кровати, а на другой – командир. Военные делились с нами хлебом, кашей, сахаром. Мы с мамой немного отогрелись и наелись. Завод закрыт, мама не работает, и снабжения никакого. Мы с мамой старались отблагодарить гостей: стирали им. Через дом от нас, на пустыре, поставили «Катюшу». Днем она стояла зачехленная. Ночью, когда из нее стреляли, был ужас: вой страшный, весь дом содрогался. Шли бои на всех окраинах Тулы. Мы ничего не знали о дедушке с бабушкой: мост через Упу был взорван. Они ведь совсем одни. Всю родню раскидало по стране. Миша и Серафим на фронте, Мария в Серпухове, Аня в Благовещенске, Варюша с Вовкой где-то в эвакуации, а Николай… вот не помню. Кажется, он где-то лежал в больнице.

Новый 1942 год мы встретили с военными. Горячая печурка, вымытые полы, все ходят босиком. Мы – сытые, пьем сладкий чай с хлебом. Пришел командир, всех поздравил. А его ребята откуда-то притащили патефон с пластинками. Никто не умел танцевать, только командир немного. И мы с ним (в одних шерстяных носках) танцевали. Потом ребята требовали, чтобы я их поучила. Пришлось со всеми перетанцевать. Без сил свалилась спать. Слышу сквозь сон вопли в прихожей, вопит тетя Лида Засыпкина. Оказалось, ребята у нее увели патефон. Отдали. А через несколько дней воинская часть ушла из Тулы, погнала немцев на Запад.

Немцев отогнали от Москвы, освободили всю Тульскую область. Тула больше не в окружении. От немецких обстрелов и бомбежек, от залпов «Катюши» у нас вылетели почти все стекла. Мы с мамой забивали окна фанерками, затыкали тряпьем. Военные перед своим уходом хорошо заколотили нам окна досками, осталась только форточка со стеклом, да кусок стекла в другом окне. Они оставили нам печурку, натаскали в прихожую угля и дров, оставили немного керосина для лампы. Но в городе был холод и голод.

Январь запомнился солнечной и очень морозной погодой. Пробежишь куда-то и сразу заледенеешь. Мама пошла работать на свой завод, часть его стала работать. А я опять в военкомат, в райком комсомола со своими просьбами-требованиями-заявлениями. Мамина давняя подруга, Аня Иванова, работала в отделе кадров Железо-скобяного завода. Как она пела цыганские романсы и играла на гитаре у нас дома на всяких вечеринках-посиделках, и с каким восторгом я слушала ее, любовалась ею! Аня и устроила меня к себе в отдел кадров помощником секретаря. В отделе кадров всего два человека – начальник и секретарь. А я как бы ей в помощницы. Я была этому очень рада: в заводской столовой обед какой-никакой, в заводском ларьке хлеб, чего не было в городе. Проработала недели две.

Потом у Ани случилось ЧП: пропали из ее сумочки все хлебные карточки – ее, ее матери и ее брата-инвалида. Ужас! Я понимала, что подозревают меня. Ведь больше никого в отделе не было. Молчат, мне ничего не говорят, но я-то чувствую. Ох, как было обидно и больно! И ничем не докажешь. Я упросила начальника отдела кадров перевести меня куда-нибудь в цех на любую работу. Он меня пожалел. Еще бы! Аня со мной не разговаривает, мама тоже. Жуть! И попала я ученицей в электроцех. Помню, большое помещение освещено ярким солнцем. Во всю стену электроприборы. И какой-то мужик посмеивается: «Попалась, мамина дочка?»

Да, вот еще что вспомнила. Зимой 41-42 годов, в самый беспросветный голод, ко мне приходит сверху тетя Галя Окорокова (дочь купца Маркова) и приносит запакованную, завязанную хозяйственную сумку и просит ее спрятать у нас. Там у нее продукты, а она одна дома, мужа взяли в армию. И боится тети Лиды Засыпкиной, та ее может обокрасть. Я задвигаю ее сумку между гардеробом и стенкой, забрасываю всякой обувью и успокаиваю: «Смотрите, никто не найдет». Мама пришла с работы, я ей рассказала. Она как что-то предчувствовала: «Не надо было брать». «Ну, как не помочь человеку!» — кричу я. Через какое-то время приходит тетя Лида Засыпкина, такая ласковая лисичка, и убеждает меня в том, что тетя Галя заболела, просит что-то взять из сумки, она ей сумку отнесет, та возьмет что надо, и она сумку обратно принесет. И я, идиотка, верю, отдаю сумку. Нет, чтобы сходить, проверить, проведать тетю Галю. Куда там! Я читаю интересную книгу и ни о чем больше не думаю. А еще через несколько дней приходит тетя Галя за своими продуктами и узнает, что сумка у тети Лиды. Ей аж плохо стало!

Я бегала несколько раз к тете Лиде, все никак не могла ее застать, потом поймала ее на лестнице, кричала на нее, стыдила, грозила милицией, а она только посмеивалась и говорила, что это мы с мамой сами эту сумку украли, а она знать ничего не знает. Потом я, видимо, чем-то ее задела. И она мне пообещала: «Придут немцы, и ты будешь первая висеть на столбе!». Вот так. Было и больно, и стыдно. Мама отдала тете Гале половину нашего подгоревшего зерна…

После войны я узнала: тетя Лида Засыпкина сидит в тюрьме, а ее дочь Галка умерла от чахотки. Сначала я позлорадствовала: «Бог наказал!», а потом и жалко стало. Ведь она воровала, чтобы прокормить дочь. А вот тете Ане Ивановой не смогла простить. После войны она несколько раз просила маму, чтобы я зашла к ней (тетя Аня болела и лежала дома), но я так и не зашла. Мама объяснила, что я не могу простить ни матери своей, ни ее подруге то, что они посчитали меня воровкой. Наверняка, не раз меня Бог за это наказал…

Спецшкола в Москве. 1942 год

На заводе я всего несколько дней разбиралась в электрообмотках. Получила повестку: явиться в обком комсомола к 1-му секретарю товарищу Жаворонкову в такое-то время. Уже февраль 42 года, мне 18 лет. Отпрашиваюсь на работе, бегу. Таких, как я — полный коридор. Приняли нас в большом помещении. Перед нами кто-то выступал:

— Мы — тульские комсомольцы, особенные, проверенные боями! Нас партия направляет в спецшколы – это особая честь… – и так далее. Сказали, что мы уже проверены, мы здоровы, у нас отличная физическая и военная подготовка и отличное знание языка. Во как! Гордись, Лявашка! Предупредили, если кто не решается ехать в Москву в спецшколу, должен сразу сказать. Не знаю, были ли такие. Предупредили о сохранении военной тайны, иначе расстрел. Надо сказать родным, что отправляют на курсы радистов. Так я маме и сказала. Никого из знакомых девчат я не увидела. Да их мало было, большинство – взрослые, незнакомые парни.

О Жаворонкове: при Хрущеве он был 1-м секретарем обкома партии Тулы. Хлопотал о присвоении Туле звания города-героя. Хрущев присвоил это звание Киеву, а нам нет. Тогда много писали о Туле, о народном ополчении, о героизме туляков, о Жаворонкове – как талантливом организаторе тульского народного ополчения. Действительно, наша Тула была как маленький Ленинград: с октября 41 года по январь 42 года в полном окружении немцами, без средств к существованию, но не сдалась, а воевала. И Брежнев, придя к власти, присвоил Туле звание города-героя, Жаворонкову – звание Героя Советского Союза. Очень тогда туляки радовались. Я тоже. Лучше поздно, чем никогда. Все я собиралась к Жаворонкову с визитом, да так и не собралась. Но тульский комсомол меня не забыл: и в городском музее, и в нашей школе № 39 были стенды обо мне. Об этом писали и рассказывали мне Надюша Потапова, Рита, Люба Кузнецова и другие. Даже Надюша привезла фотокопии материалов обо мне. Но муж уничтожил их.
И вот в конце февраля 1942 года я еду в Москву в купейном вагоне. Трое парней мне уступают нижнюю полку. Нас, туляков, полный вагон. На этот раз мама меня провожает, плачет. Всю дорогу я лежала и жевала лепешки, что мама напекла мне из молотой ржи. Они казались такими вкусными. А потом всю дорогу у меня пучило живот, я ужасалась: а вдруг парни услышат!

В Москве нас разместили в гостинице ЦК комсомола на Большой Грузинской. Там собрали молодежь из разных районов и городов, где были уже бои. В основном взрослые ребята, девчат гораздо меньше. Из тулячек я одна (умные остались с мамами дома). Прошли санитарную обработку: сами под горячий душ с вонючим мылом, а все вещи – через «вошебойку».

А после этого мы мотались по этажам, по комнатам и коридорам: искали земляков, знакомились. На другой же день нескольких ребят увезли патрули за пьянку. Так неопределенно мы жили несколько дней. За это время нас становилось все меньше и меньше. В день по нескольку раз называли некоторые фамилии, и те, кого вызвали с вещами, куда-то девались. Из гостиницы не выпускали, в столовой хорошо кормили. И вот вызывают меня. Бегу с чемоданчиком во двор, там крытый военный грузовик. Мы, человек десять, одни девчата, влезаем в него. Нас куда-то везут. Привезли в большое, красивое здание. Может ЦК комсомола? Верхнюю одежду, сумки, чемоданы оставили внизу. Нас ведут по красной ковровой дорожке. Принимает сам секретарь ЦК партии Белоруссии Пантелеймон Пономаренко и члены ЦК. С нами побеседовали. Помню только общий настрой какого-то веселья: комиссия пошучивала, мы хихикали. Пономаренко распространялся, какие мы замечательные комсомолки и патриотки. Женщина из комиссии что-то спрашивала нас по-немецки, мы отвечали. Под конец у нас забрали на хранение паспорта, комсомольские билеты, мы расписались – о сохранении военной тайны. И нас повезли в другой машине, вроде маленького автобуса, куда-то дальше. Уже было только человек пять-шесть. Где остальные, не знаю. Через сорок лет, на параде Победы в Москве, я узнала, что в столице было сразу восемь спецшкол. Может быть, тех девчат взяли в другую школу?

Со временем я выяснила, что нахожусь в спецшколе № 2 диверсантов-подрывников в Чапаевском переулке, у метро Сокол. Иду от метро по переулку, на правой стороне обыкновенная средняя школа за забором. Вот это и есть наша спецшкола № 2. К школе вела аллея из старых, толстых деревьев, на коре которых не было живого места: все изрезано инициалами и сердцами. Потом там появилась и надпись Левкиной рукой: «В+Л=ЛЮБОВЬ». За школой был большущий двор, где нас гоняли строевой и по-пластунски, учили приемам рукопашной, киданию гранат, стрельбе и т.д.

Разместили нас на втором этаже. В классе, где стояли десять или двенадцать коек с тумбочками, а вдоль стены – шкафчики. Девчата там уже были, мы прибыли на оставшиеся койки. Чисто, уютно, свободно. Мне особенно почему-то запомнилось: посередине стол, накрытый скатертью, на нем графин с водой и стаканы. Одна девушка назначена старшей: она отвечала за дисциплину и за чистоту. Три или четыре класса девчат – это взвод, которым командовал военный, мужик-зверь. Он не имел к нам никакого снисхождения. Кто он по званию, не знаю. Мы обращались: «Товарищ командир!». На третьем, и кажется, был еще и четвертый, размещены ребята. На первом – классы для занятий и мастерские. В полуподвале – столовая, где очень даже хорошо кормили. Сначала мы все сметали и просили еще добавки, а потом стали даже привередничать.

Я быстро сошлась с Валюшкой Королевой, девушкой со станции Жаворонки по западной железной дороге Московской области. Более точного адреса не помню. Мы стали соседками по койкам, вместе дежурили, вместе старались все делать, только в строю были не рядом: она небольшого росточка. Валя рассказывала, что жила на станции с отцом железнодорожником и младшими братьями, а мама умерла. Была активной комсомолкой, участвовала в местных боях, и вот попала сюда, в школу. Кудрявая шатенка, курносая хохотушка. Остальных не помню: они были постарше нас, лет этак двадцати, и казались такими взрослыми.

Всех нас коротко подстригли, но по-женски. Ребятам оставили их прически. Выдали военную солдатскую форму: кирзовые сапоги, брюки, кальсоны, портянки, нижняя рубаха, гимнастерка, ремень, шинель и серая цигейковая шапка со звездочкой. Разрешили оставить только лифчик и трусы. Но мы не хотели сдавать свои платья, туфли, чулки — прятали. Сначала был и шум, и шмон. Но мы даже у ребят прятали свои вещи, на нас махнули рукой. Раз в неделю водили строем в баню. А в школе умывались только холодной водой. Наш командир гонял нас утром на зарядку без гимнастерок и еще пытался заставить нас растираться снегом, как заставляли ребят, раздетых до пояса. Мы вопили, сопротивлялись, занимались в нижних рубахах. Подъем был очень рано. Наверное, в 6 утра. Старшая поднимала нас чуть ли не с боем, потом зарядка, потом уборка помещения, потом туалет, потом завтрак, а с восьми часов – занятия в классах или мастерских. Изучали оружие и все виды мин, подрывных устройств, взрывателей, способы подрыва и т.д. Была и теория: о разведке, топографии, о способах выживания в экстремальных условиях, оказании первой медицинской помощи и т. д. Все это было без практики, только лекции.

Теория выживания на практике совершенно не пригодилась. Например, как сварить кашу из березовой коры? На практике же – если можно зажечь костер, значит это не экстремальная обстановка, значит можно что-то и другое сварить, значит, немцы далеко и костер не видят. А вот если ты обложен как медведь в берлоге и враг кругом, впритык, то уж какая здесь березовая каша! Много было и других несуразностей. Но кто тогда знал о борьбе и выживании в тылу врага? Все было впервые. Потом обед и опять занятия. Практические занятия – во дворе.

Ужин. Часик свободный. И отбой. За март месяц мы очень привыкли друг к другу. Уже не страдали так тяжко от перегрузок и жили вполне дружно. Конечно, были и ссоры, и споры, и обиды и …очень сильные влюбленности.

Как ни строга была дисциплина, молодость брала свое. Среди ребят было несколько испанцев – дети испанских революционеров, бежавших в 37 году в Москву. Они выросли в России, стали комсомольцами. У одного парнишки-испанца была с собой скрипка, и он иногда после отбоя играл на самой верхней площадке – у входа на чердак. Когда мы узнавали об этом, мы тоже туда пробирались, тихо сидели на ступеньках, слушали, плакали. Он так красиво играл печальные мелодии. Около него часто сидела девушка с толстой темной косой. Мы думали, она испанка. Оказалось, украинка. Может, поэтому ей косу оставили. Надя Сарана – мы встретились с ней в Москве в 1985 году на параде Победы. Она спросила, не знаю ли я о Хосе. — «Нет, понятия не имею». Надя была заброшена в Киевское подполье. А куда Хосе? Уму непостижимо…

С апреля, в хорошую погоду, нас водили строем в самый конец Ленинградского шоссе, через мост. Сворачивали влево, в лес, где было много пней от спиленных деревьев. Вот эти пни мы всякими способами подрывали. Еще рыли саперными лопатами окопы. Учились быстро разжигать костер и гасить его. Выматывались, конечно. Но и валялись на молодой траве, грелись на солнышке, травили анекдоты, хохотали, доводя до белого каления командира.

С апреля же нам разрешили по субботам, и, кажется, по воскресениям танцы. В школе был прекрасный зал с паркетным полом. Нашелся и патефон с пластинками. Вот когда пригодились нам спрятанные платья и туфли. Но и без них, в сапогах и гимнастерках, девчонки не засиживались. Как мы с Валюшкой Королевой старались быть везде вдвоем, так и два парня тоже были вместе. И мы познакомились. Чернявый – Сергей, рыжеватый – Лева. Оба из Ельца. Очень симпатичные, интеллигентные ребята.

Сергей не танцевал, так что мы с ним сидели, а с Левой по очереди танцевали. Потом у Валюшки нашелся свой кавалер. Сергей мне больше нравился, но Лева Шепотьев был общительнее, более раскованный, очень хорошо танцевал. А потом Лева объяснился в любви, и на дереве появились наши инициалы. Целовались наверху у чердака. Но я в поцелуях ничего хорошего не находила. Нравилось только, когда Левка целовал мне каждый пальчик. Оказалось, он даже запомнил мой левый указательный палец, где лунка у ногтя была неровной. При встрече после войны он об этом сказал. И еще он рассказал, что Сережа был в бою смертельно ранен. Умирая, просил Левку передать мне, что он меня любит. Вот так.

Как-то пришло мне в голову попросить увольнительную у начальника школы. Видимо, кто-то уходил, и я решила тоже попробовать. Варюша в эвакуации, где живут Подчуфаровы – сестры папы – я понятия не имела. А вот где жила тетя Панечка – младшая сестра бабушки Фроси – я хорошо знала, так как мы с Вовкой были у нее не однажды. Пробилась к начальнику, выпросила дать увольнительную с обеда до 23 часов. Доехала на метро до Пушкинской. Тогда не было кинотеатра «Россия», памятник Пушкину стоял на бульваре, а на площади стояла церквушка. Дом большущий, от угла до угла (против «Известий»), посередине арка. В этой арке слева была дверь, ведущая в какое-то помещение, а оттуда – деревянная лестница на второй этаж в квартиру тети Пани. Квартира большая, из нескольких больших комнат, большая кухня выходит во двор, а гостиная с балконом – на площадь. Сначала я сходила в кино, а потом уже в гости. Тетя Поля оказалась дома. Она быстро собрала на стол чай, сидели, разговаривали о войне, обо всех бедах, что выпали на Тулу и Москву. И вдруг пришел или ее сын, или ее муж, я забыла. Радость, восторг! Ее сын — военный летчик, а муж дядя Гриша — военный специалист. И дома бывали очень редко. Меня не отпускают. Накрывается очень даже богатый стол. И я засиделась. И поздно выскочила из дома. Метро тогда работало до 22 часов. И пошла я пешком через всю Москву: по улице Горького — Тверской, мимо Белорусского вокзала и дальше по Ленинградскому шоссе до метро «Сокол». Жуть! Наверное, еще был март. Помню мокрый снег, грязь, слякоть и мрак. Москва тогда была в затемнении, поскольку немцы время от времени еще прорывались и бомбили. Я шагаю посередине проезжей части улицы: там не так грязно и хоть что-то видно. Ни транспорта, ни прохожих. Темно и страшновато. Сколько я так шлепала? Определенно несколько часов.

Калитка заперта, дежурный в будке. Будут неприятности, и я решила обойти школу и перелезть через забор во двор, чтобы потом через подвал выйти на первый этаж. Перелезла в том углу, где был уголь, спрыгнула и …попала в руки патрульного обхода. Они меня доставили к дежурному по школе, тот и слушать ничего не стал: «На гауптвахту!». Ткнули меня в какое-то маленькое помещение с голым лежаком и оконцем под потолком. А я такая усталая! Сняла сапоги, завернулась в шинель, и спать. Днем меня отвели к начальнику. Он орал на меня. Я молчала – военная дисциплина. Когда спросил, почему опоздала, тогда кратко доложила: «Последний поезд ушел перед носом, и я шла пешком». Не помню, сидела ли я дальше на «губе» или меня отпустили. Больше в увольнительную не ходила.

Уже с начала мая 1942 года в школе ходили упорные слухи, что нас вот-вот будут забрасывать в тыл врага, группами по десять человек. Мы все уже сдружились, знали, кто с кем будет в группе. В нашей: Валюшка со своим парнем, я с Левой и Сергеем и еще пять ребят из Ельца. Вся школа разбилась на группы, были уверены, что так и будет.

Теории уже не было. Сборка-разборка оружия, стрельба, всякие способы взрывания – что-то вроде экзаменов. И вот ночью нас разбудил чей-то вопль: «Ребята уезжают!». Мы в двери, нас не выпускают. Мы к окнам коридора, что выходили во двор. Ребята стоят строем, с вещами, первых уже выводят к крытым грузовикам. Орем им прощальные слова, плачем. Кто-то машет нам. Темно. Тихо. Уехали!

В конце 40-х или вначале 50-х годов я увидела фильм «Март-апрель». И была потрясена: это же наша школа в Чапаевском переулке! Эта аллея, этот двор. Показали нас, курсантов (молодых, красивых артистов). На занятиях в мастерских и во дворе: стрельба, ползание по-пластунски, как даже нас, девчонок, заставляли обтираться снегом, как взрываем рельсы, как нас учат рукопашной, даже как мы варим березовую кашу! Забавно, трогательно до слез. И чья-то первая любовь. И как дружные, сплоченные группы прыгают с парашютами с самолетов в тыл врага. Кино!

Продолжение следует.

Материал подготовлен Антониной Фроленковой для  www.world-war.ru