Моя жизнь в отряде

Валентина Ивановна Шершина

В бригаде

Смутно помню, как мы добирались до штаба бригады Жунина. То пешком, то на санях-подводах, нагруженных продуктами: немцы собрали налог, наши этот налог отбили. Чувствую, будет мне очень трудно описать дальнейшую мою жизнь в отряде. Было много страха и обид, беспомощности, беспощадности, были унижения и ужас. Память сопротивляется, не хочет все вспоминать, восстанавливать. Но что-то высветилось в памяти, постараюсь записать.

Из-под опеки командира, суровой, жесткой, но заботливой, мы попали в обстановку недоверия и, даже я бы сказала, насмешливого презрения: «Эти соплюхи – «московские бандиты»? Они из спецшколы из Москвы!? Да кто им поверит!» и т.д. и т.п. Думаю, Василий Матушевский пришелся не по нраву Жунину (у обоих крутые характеры), и Василия перевели в другой отряд. У Бати тогда было уже несколько отрядов, в каждом более сотни человек, отряды объединены в бригаду № 8. Этот номер назначен штабом партизанского движения с Большой земли. А отряды носили свои собственные номера, так, например Батин первый отряд, который он создал еще в 1941 году, был под № 36.

Нас, девчонок, оставили в этом отряде, ребят распределили в другие. Женщин-бойцов у Бати не было, только в санчасти, на кухне, да еще радистка Алка при штабе. Отряд и штаб находились в глухом лесу, в хороших теплых землянках. Я не помню, беседовал с нами Батя или нет. Выпало из памяти. Но хорошо помню, как мы жили втроем в большой, пустой землянке и чувствовали, что нас охраняют. Незаметно, но следили за нами. В землянке была и печка, и дрова. На кухне взяли ведра, чан, наносили туда воды и отстирывались, избавлялись от вшей, отсыпались. В санчасти нам обрабатывали чирьи. Еду нам приносили с кухни. Когда немного пришли в себя, нас отправили работать на кухню: чистили бульбу, морковь, мыли ведра, котлы, работы хватало. В санчасти мы помогали стирать белье, бинты.

В ночь под Новый 1943 год ко мне пришел в эту землянку мой дедушка Федя. Во сне. Но так ясно, как наяву. Он благословил меня, поцеловал и ушел. После войны я от мамы узнала, что в эту ночь дедушка умер.

Молодость есть молодость. Мы не очень переживали и не скучали. Много работали, а после пели у себя в землянке, дурили, смеялись. Мы втроем давно уже  неплохо спелись: у Зойки низкий голос, у Аськи – высокий, ну и я где-то посередине. И около нашей землянки вечно топтались парни, норовя влезть внутрь. Были всякие – и нахалы, и жуткие биндюжники, и неплохие парни. Но мы вопили, что будем стрелять – а оружие у нас отобрали – и это срабатывало, да и негласная охрана их разгоняла.

Кажется, под Новый 43 год мы познакомились с разведчиком Юзиком Фроловым. Юзеф. Он отгонял от нашей землянки каких–то дуралеев, а потом пришел к нам с гитарой. Среднего роста, жилистый, ловкий парень, рыжеватый блондин, забавная речь – польская, белорусская и русская – блатная. Надо все о нем рассказать, а потом уж вернусь к описанию своей жизни в отряде.

Мама Юзика — полячка, а отец – русский. Сам он профессиональный вор. Перед приходом немцев сидел в брестской тюрьме, немцы выпустили их, как жертв большевистского ига, предлагали вступить в полицию, но Юзик бежал, и вот – добежал до Бати. Красочно нам рассказывал, как он с карманником «обчищал» богатых пассажиров мягких купе вагонов поезда «Варшава – Москва». Он – шикарно одетый, знакомился с теми, у кого большие кожаные чемоданы, дорогие пальто и манто, золото. Он их или приглашал в ресторан, или пили-ели в купе. Он подсыпал им снотворное, а потом с напарником их «обчищал» и где-то в заранее рассчитанном месте с напарником и со всеми вещами выпрыгивали на ходу. Проводницы тоже ему помогали, были его любовницами, и он не скупился им на подарки. Вот так «красиво» жил Юзик Фролов. Пел нам под гитару жутко печальные или смешные скабрезные блатные песни. Играл виртуозно и пел приятным баритоном. Нас он купил тем, что не ухаживал, не приставал. Просто проводил с нами время. Учил нас жульничать в карты, мы пели вместе с ним его блатные песни. Он с удовольствием и нас слушал, когда мы ему рассказывали о себе.

Весной и летом 43 года мы его редко видели, наша бригада все время была в рейде: все время двигались на запад, сворачивая, отступая, ввязываясь в бой или вытекая из окружения. Было не до «посиделок». Но когда выдался такой момент, он нас разыскивал, расспрашивал, как мы тут без него отбиваемся от «женихов», шутил и обязательно чем-нибудь угощал: то драниками, завернутыми в тряпочку, то куском какого-то пирога, в общем, чем-либо домашним.

И вот уже зимой 43-44 года он как-то заявился к нам с хорошенькой чернявенькой девушкой с длинной косой и представил нам – Валечка. Она сельская учительница, была связной нашей разведки, а когда мы дальше пошли, она решила идти с нами. Мы учили Валечку стрелять, а она все зажмуривалась при выстреле. В конце марта 44 она погибла в бою, когда мы хотели с ходу захватить гарнизон, да он оказался нам не по зубам: немцы из пулеметов много ребят скосили, в том числе и Валечку. Никогда не забудем, как Юзя рыдал и матерился. Он любил свою Валечку.

А через некоторое время Наташа Стрикова из санчасти зовет меня: «Натка, тебя Юзик зовет!» Бегу туда. Юзик, тяжело раненый, еле дышит. Отдает мне свою планшетку, там какие-то его документы, адрес его мамы и план-карта. План места, где спрятаны украденные ценности. Все точно указано: и координаты, и масштаб. И опознавательные знаки этого района и этой местности. Юзик меня просит, чтобы мы с Аськой после войны нашли эти ценности и поделились с его мамой. Я обещаю, но уверяю его, что мы вместе с ним их будем искать. Наташа выгоняет меня. Мы с нею ревем. Юзик умер. Где-то в лесу его могилка с католическим крестом, на дощечке было написано: «Юзеф Фролов – смелый разведчик, погиб в боях…» Где та могилка? А план пропал. Когда мы уходили на задание, свои вещи сдавали в хозвзвод. Мы так всегда делали. Пока я была на задании, отряд  хозвзвода попал в окружение, из него вытекли, но подводы с вещами брошены. Так пропала и моя первая медаль. Вот такая история о Юзике Фролове.

Видимо тогда, в первые дни нашего знакомства, Юзик привел с собой своего друга – тоже разведчика Павла Мухина. Красивый. Высокого роста, темноволосый, высокомерный вид. Он совсем и не оказывал нам никакого внимания. Вроде бы пришел просто познакомиться, посидеть. А я с первого взгляда влюбилась до умопомрачения. Я так была в него влюблена, что боялась на него смотреть. И не помню, какого цвета у него были глаза. Ох, и дура же я была! Как-то он принес нам  большой кусок парашютного немецкого шелка. Но шелк был тонкий, может быть, это была подкладка. Мол, берите, вам, девчонкам, пригодится. Мы наделали косынок, шарфиков и носовых платочков. И я, идиотка, на платочках вышила: «В.М.» — это значит В. Мухина. После стирки повесили свое белье ночью на морозец (у нас даже веревочка была натянута между землянкой и деревом). А днем яркое солнце, несколько парней и Павел оказались возле нашей землянки, ржут. Я выскакиваю и с ужасом вижу, что Павел держит платочек в руке, разглядывает, а по платочку ползет жирная вша, он показывает мне платочек и спрашивает: «Что это значит?». А я не знаю, что он имеет в виду – инициалы или вшу? Молча я выхватываю у него платочек, собираю белье с веревки и бегом в землянку. Ох, и стыдно было! Ужасы какого-нибудь боя и даже плена не так четко запомнились, как этот отчаянный стыд и моя влюбленность.

В конце января 43 года нам вернули наше оружие, землянку заселили новым набором местных пацанов, мы их обучали подрывному делу. И нам помогал Леня Присс. Наводил дисциплину, жучил мальчишек, воспитывал. Мы, девчонки, отгородились, завесились, сделали себе отдельный закуток у печки.

Часто на ночь я ребятам рассказывала содержание прочитанных книг, они слушали с восторгом. Так что я стала у ребят не только придирчивым инструктором, но еще и сказительницей. Приходили послушать и из разведки.

Взрывчатки в отряде было много, а вот со взрывателями было плохо: приспосабливали гранаты, но это было очень ненадежно гранаты немецкие, с длинной ручкой, их было трудно закреплять на заряде.

Зойка ушла в другой отряд к Василию, а мы с Аськой и Леонидом и несколькими толковыми ребятами сделали пару взрывов на железной дороге. Особенно удачно получилось к 23 февраля 43 года: рванули эшелон почти вдребезги, но, убегая от преследования и отстреливаясь, потеряли пару мальчишек. Еще можно было рвать с помощью противотанковых мин нажимного действия, но ее же надо задвинуть под шпалу! Это значит надо подкапывать, на это время уходит, да еще точно так положить, чтобы шпала точно на нее надавила, когда поезд пойдет. Бывало, поезд прошел, а она лежит себе под шпалой. Вот на простых дорогах, когда мы узнавали, что немцы будут ехать на своих грузовиках, противотанковые мины были хороши. Чуть вкопал ее в колее, слегка присыпал и … грузовик летит вдребезги! Только надо было обязательно ждать, следить, чтобы не дай Бог, на своей телеге со своей лошаденкой не взлетел бы местный житель. Бывало ведь и такое.

Наш советский самолет приземлился точно на наши опознавательные знаки – костры. Привез газеты, листовки, медикаменты и …большую упаковку «МУВ-чиков»! Ага, значит, Батя о нас сообщал, значит, просил для нас взрыватели! Помню: мы с Аськой чистим бульбу, напеваем, мимо идет Батя, мы вскакиваем, а он нам вроде того: «Ах вы, птахи-чижики! Молодцы! Не думал я…!» Это после того, как мы взорвали эшелон.

Да, вот еще: после того как нам вернули наше личное оружие, кое-кто в штабе додумался проверить нас на верность, смелость и преданность партии и правительству. Помню, густой лес, пасмурно, холодно, нас, трех девчонок, вызвали из землянки, велев взять с собой личное оружие, и повели вглубь леса. Как под конвоем. С другой стороны приводят молодого избитого парня. Лицо интеллигентное, гордое. Командир отряда читает приказ: «За измену Родине расстрел!» Этот парнишка якобы из школы разведчиков, организованной немцами в Минске, и он специально заслан к нам в бригаду. Как его разоблачили, я не знаю. И вот прочтя приговор, командир приказывает нам, девчонкам, его расстрелять. Парень кричит, что он не виноват, падает на колени, а мы в него стреляем, стреляем, стреляем. Помню удивление и тоску в его светлых глазах, его хрип: «Неправда!», а мы стреляем! Вот так мы доказали свое верноподничество. Прости, Господи, если только это можно простить!

Я ушла в кусты и меня там выворачивало рвотой наизнанку. Наверно так же и девчат.

Помню, наш отряд в рейде, в лесу останавливаемся на отдых, Темно, холодно, сыплет снег с дождем, греемся у большого костра. Я стараюсь придвинуться поближе к огню и поспать. Кто-то меня будит. Павел! У него большие длинные куски (шириною примерно в метр) тонкого немецкого брезента, иголки, нитки, и он мне объясняет, как сшить плащ-палатку ему и мне из этих полосок. И я, как заведенная, шила и день, и ночь, и день. Ему сшила, себе — не помню.

Помню, холодная, ветреная погода. Мы в сосновом лесу. Сосны высоченные! И их кроны под ветром шумят, гудят. Мы греемся у костра, я лежу, дремлю, и мне чудится, что это не сосны шумят, а примус дома шумит-гудит, и сейчас мама меня позовет: «Валюшка, чайник вскипел, иди чай пить!» И такая боль, такая тоска, хоть сейчас умри! А ребята пристают: «Нат, расскажи чего-нибудь!». И я злобно матерюсь. Да, научилась. Ребята недоумевают, чего я взбеленилась? А я хочу домой, к маме! Хочу в нашу холодную комнату с грязной, запущенной прихожей, где мама специально не ввертывала лампочку, чтобы не видно было ни грязи, ни бардака, ни полного горшка, который мы обе не любили выносить. Но это мой дом! И там моя мама! И я хочу домой!

Помню, зима, февраль-март 43 года, я еду на санях-подводе, лежу на свиных тушах, покрытых дерюгами. Видимо, я пристроилась к хозвзводу или кухне. Ночь. Морозно. Наш обоз тянется через заснеженный лес. Моя лошадка бежит за впереди идущими санями шустро, не отстает, погонять не надо, и я дремлю. И вдруг кто-то ко мне вскакивает в сани, обнимает, целует. Павел! И откуда он взялся? Разведка верхами на конях, всегда где-то впереди или сбоку, а тут, видимо,  стоял, поджидал. Он укутывает меня и себя чем-то с головой, целует. А у меня одна мысль: «Я ж такая худая!». И мне так неловко, я упираюсь. И в то же время я такая счастливая! До сих пор помню: «Вот сейчас бы мне и умереть! Такой счастливой и умереть!» — так думала я, целуясь с ним. Это мое счастье на свиных тушах длилось мгновение. Павел спрыгнул с саней и пропал. Я мало помню о наших встречах, все они — находу, второпях. Осталось только чувство унижения.

Помню то немногое, что он рассказывал о себе: родителей нет, жил до войны у какой-то женщины на квартире в каком-то промышленном городе на Урале. Работал и учился. Последнее время работал мастером, хорошо зарабатывал, женщина была и хозяйкой, и матерью, и любовницей. Потом армия, война, плен, побег и вот теперь здесь, в разведке. Леня Присс предупреждал меня, что Павел – непорядочный человек, жестокий, наглый, что у него почти в каждой деревне любовница. Но…любовь слепа, или я такая дура. Помню, где-то в деревне ночью, в мороз, стою около какой-то хаты на посту, мечтаю о скорой замене и о теплой хате, где буду спать. И вдруг меня сменяет Леня Присс: «Иди, грейся, я за тебя постою!». И я с радостью бегу в хату. В избе тепло, за столом сидят несколько парней с хозяином, самогон, бульба, сало, все уже раскраснелись, и я вижу Павла! Он сидит за столом, обнимая красивую, яркую, полногрудую девицу, и та счастливо хохочет. Я развернулась и пулей выскочила обратно, наорала на Леонида: мол, ты нарочно так подстроил! И ушла плакать куда-то в сарай. Там меня Павел и нашел. Целовал, смеялся, быстро взял и исчез. А я опять как оплеванная.

Командир подразделения

Задания же идут своим чередом: и победы, и горе потерь. Все ребята отряда и особенно мои мальчишки уважали и побаивались Павла. Все уже знали, что я его «баба» и потому ко мне никто не приставал, не обижал. Я слышала, как один говорил другому: «И не вздумай! Пашка узнает, убьет!». Это меня поддерживало. Незаметно я становилась жесткой, требовательной, а то и беспощадной. Я стала командиром отделения подрывников и требовала от ребят полнейшего повиновения. Гоняла их на учебных занятиях, сурово прочищала мозги за ошибки, без всякой жалости выгоняла тех, у кого дрожали пальцы, а ведь это же им стыд – «девка забраковала»! Ходила с ними на задания. Всяко бывало. Бывало, мальчишки сами взрывались. Тогда мы ревели. Бывало, ребята напивались. Я – никогда. Я тогда мыла ведра, котелки, стирала ребятам, Хотелось хоть как-то немного оправдаться, загладить боль потери.

Да, мои ребята научились от нас – Юзика, Яськи и меня жульничать в карты. Когда выдавалось свободное время, мы резались в «Козла». Играли и в другие игры – «Дурака», «21», «Кинга», но большею частью в «Козла». И всегда выигрывали, т.к. была тонко разработана система сигналов. Например, черви такие-то, почесать правую бровь, пики такие-то – тронуть нос. Все эти ухищрения мы знали наизусть, и обыграть нас было невозможно. Играли на хлеб, сало, на шомпола и др. В нашем отряде уже знали, что с нами лучше не играть, и не связывались, так как мы обыгрывали ребят из других отрядов. Ребята гибли, уходили, но приходили новенькие, и они быстро научивались и шулерству.

Стоим на отдыхе в какой-то деревне. Хата с земляным полом. В хате держат и телят, и ягнят, и кур, спасая их от мороза. Тараканов, клопов – жуть! Но больше всего меня донимали блохи: набьются в сапоги, в портянки и жалят-кусают. Разуюсь и расчесываю ноги в кровь. Хозяева с детьми на печи, а нам настелили на пол соломы, и мы свалились спать. Утром хохот, а мне хоть плачь. Теленок иссосал рукав моего кожушка до состояния сопли. Оказывается, он спал рядом со мной и сосал мой рукав. Пришлось отрезать рукав по локоть. Так некоторое время и ходила в тулупчике с коротким рукавом, пока не нашлось что-то другое.

Холодная весна 1943 года. Дожди, грязь непролазная, холод, немцы выжимают нас из деревень, часто ввязываемся в бои, прорываемся, уходим, ребята гибнут. Зойка в другом отряде. Аська — не помню где. Я – одна с ребятами. Помню: холодным, но солнечным днем мы бегом-бегом, гуськом, друг за другом пробираемся через заболоченный кустарник, прыгаем по кочкам с сухой прошлогодней травой. Нас много. Отряд, а может и несколько отрядов. И все время подстегивает команда: «Не отставать!». А я уже отстала. Мои где-то впереди, а я бегу среди чужих. И одна мысль в голове: «Вот сейчас сверну за те кусты, лягу, и никто не заметит, посплю». Или: «Вот сейчас сяду на эту кочку и буду сидеть! И отстану! Ну, и плевать! Больше не могу бежать»! А сама бегу, бегу, прыгаю с кочки на кочку, падаю, встаю и опять бегу. И все тешу себя мыслью: «Вот там я сейчас лягу и не встану!». Вот так мы и проскочили на «рысях» эту болотную местность, ушли в леса. А через некоторое время немцы ухали, грохали из минометов и орудий по тем местам, которые мы проскочили. Но все ли проскочили? Нет, конечно.

Материал подготовлен Антониной Фроленковой для  www.world-war.ru