Мы не смогли вырваться из окружения

 

Ф.И. Милютин, 1941г.

На исходе жизни мне хотелось бы поделиться вос­поминаниями о своей нелегкой военной судьбе. Осенью 1940 года я был призван в армию и наз­начен на должность фельдшера, так как только что закончил фельдшерско-акушерскую школу и имел специальное медицинское образование. Свою службу начал в 1-м батальоне 157-го артиллерийском диви­зиона, дислоцированного недалеко от станции Градеково Приморского края. В апреле 1941 года нас пере­бросили в 558-й стрелковый полк на западную грани­цу Львовской области, но вскоре оттуда направили в другое место для строительства огневых точек. Жили мы в палатках, установленных на крутом берегу не­большой, довольно бурной речонки. Обстановка была неспокойная, и часто ночью часовые поднимали нас по сигналу тревоги на поиски нарушителей границы.

На рассвете 22 июня 1941 года над нами то и дело пролетали «рамы» — так называли мы между собой разведывательные немецкие самолеты. К обеду мы за­няли оборонительную позицию в районе местечка Рава-Русская, где и приняли первые, явно неравные, бои. Прежде всего нам не хватало оружия и боеприпа­сов. Мы стойко сражались под градом огня противни­ка, но многие солдаты из нашего подразделения были убиты. С большим нетерпением ждали мы пополне­ния боевых запасов. И вот в конце первого дня войны прибыла долгожданная машина, полуторка ГАЗ-АА. Каково же было наше недоумение и возмущение, ког­да вместо ожидаемых боеприпасов мы нашли там ящи­ки с гвоздями, конфетами, печеньем, пряниками…

На второй день войны погиб в бою командир полка товарищ Гватус. К вечеру мы получили приказ отсту­пать. Когда прошли от передовой более двух километ­ра, то на опушке леса наткнулись на артиллерийский полк, стволы которого были замаскированы пшени­цей. Мы спросили красноармейцев, находившихся у орудий, почему они не поддержали нас в бою и не стре­ляли, те ответили кратко и просто: «Не было прика­за». Поскольку теперь последовал приказ об отступ­лении, они быстро на наших глазах стали разбирать не выстрелившие ни разу орудия на части и разбра­сывать, чтобы они не достались врагу. После этого бой­цы присоединились к нам для отступления.

Что творилось во время массового отступления войск, трудно передать словами. Транспорта никако­го. Было, правда, несколько конных повозок для ране­ных, боеприпасов и провианта. Разрозненными груп­пами, вначале большими, шли мы на Восток. Шли пре­имущественно ночью, иногда проходили до 80 км, а днем сваливались от усталости, не было сил даже дой­ти до полевой кухни за горячей пищей. Чем дальше продвигались на Восток, тем меньше нас оставалось: очень многие, не выдержав пути, отставали. Некоторые кончали жизнь самоубийством, кто-то производил са­мострел, надеясь, что его отправят в глубокий тыл… По­степенно от нас осталась небольшая горстка людей.

И вот на рассвете 22 июля 1941 года мы оказались в окружении, не смогли из него вырваться и так попали в плен. На машинах нас перевезли в город Белая Цер­ковь и разместили в одной из школ, которая, видимо, была построена незадолго до войны, так как кладка была новая. И школа, и все хозяйственные постройки были забиты до отказа ранее прибывшими военноп­ленными, поэтому мы оказались под открытым небом. Территория, где мы содержались, была опутана не­сколькими рядами колючей проволоки. Пищи ника­кой не давали, и питались кто как мог. На одном из складов нашли плиточный и жидкий гематоген, а так­же крупы. Но сварить их было негде, и, чтобы хоть как-то утолить приступы голода, мы их просто жевали. Здесь мы пробыли три-четыре дня, затем нас отправи­ли в город Бердичев. Туда пришли под вечер. Террито­рия лагеря напоминала старую крепость, окруженную высокой каменной стеной высотой в три метра.

Наутро немцы устроили разгром библиотеки. Они заставляли нас выбрасывать книги из окон под кру­той откос, а внизу их сжигали. Если вдруг кто-то из пленных начинал рассматривать книгу, то его били прикладом.

Через четыре дня нас отправили на территорию Польши, в местечко Холм. Это было пустынное место, огороженное несколькими рядами колючей проволо­ки. На территории было только здание комендатуры и оснащенные прожекторами вышки с часовыми. Ког­да мы прибыли, то в этом лагере уже было много наших пленных соотечественников. Больше недели мы спали прямо на земле, тесно прижавшись друг к другу, как отара овец. Постелью и одеялом служила шинель. Все время шли затяжные дожди, но вставать ночью было запрещено, и часовые стреляли без предупреждения. Потом завезли тес, и мы построили землянки без настила. Сверху была крыша-двухскатка. Окно в тор­цовой части землянки было размером 30-40 см, а дверь была меньше метра высотой, поэтому вползали внутрь на четвереньках. На землю вместо досок нам бросили солому и сырые стружки. В землянки нас набивали так-плотно, что, если кто-то просыпался ночью по нужде, то приходилось будить соседей и справа, и слева. Лечь на спину было роскошью, и это можно было сделать лишь днем, когда часть людей забирали на работу. Часто из этой темницы нас не выпускали сутками. Кормили один раз в сутки баландой. Страшно вспомнить то время. В этом лагере я пробыл полтора-два месяца, а затем нас отправили в Германию, в лагерь «II-А», который находился в 3-4 км от города Новый Бранденбурге. Тогда привезли в этот лагерь восемьсот русских воен­нопленных, в том числе и меня.

По прибытии в лагерь группа «СС» учинила нам проверку с целью выявления коммунистов, комсомоль­цев, командиров, интеллигентов, чтобы изолировать их от общей массы заключенных. Проверка проходила следующим образом. Нас пропускали сквозь строй, а при входе в барак на заключенного обрушивался град нагаек, специально подставляли подножки, избивали и натравливали овчарок. У пленных быстро спраши­вали фамилию, военное звание, образование, специаль­ность и сортировали их на штрафную и общую зоны. В штрафную зону попал и я. Всего нас было там около пятисот человек. Эта зона представляла собой лагерь в лагере, так как дополнительно она была изо­лирована двумя рядами колючей проволоки. На входе в зону круглые сутки стояли часовые.

Я попал в один из двух бывших в этой зоне бараков. Набилось нашего брата так много, что на трехъярус­ные нары вместо трех человек укладывалось шестеро. Люди ухитрялись устраиваться на ночлег даже на рас­порках между боксами шириной около 25 сантимет­ров. В бараке было два уступа с небольшим уклоном к центру. Там находился умывальник, рассчитанный на две половины барака. Нередко случалось, что из пере­полненного туалета содержимое текло, как с горки, через весь умывальник прямо в барак. Помещение не проветривалось, и воздух был тяжелым до тошноты. По утрам была обязательная утренняя поверка, на которую нас выгоняли, независимо от погоды, был ли дождь, снег, люди все равно должны были в течение длительного времени стоять на улице в ожидании того, когда помоют и проветрят барак. Иногда нас так за­ставляли стоять и безо всякой причины. И только грохот деревянных колодок и раздирающий кашель нару­шал тишину. Били за все: опоздал на поверку, слетела с ноги колодка, споткнулся и упал, подошел близко к газону — да всего и не перечесть.

Смертность возрастала с каждым днем. Особенно много умирало пожилых и тяжело больных. Ежеднев­но французские зондер-команды, которые у нас назы­вались трагиколоннами, увозили повозки, переполнен­ные трупами.

Позднее мне стало известно, что лагерь «II-А» ин­тернациональный и что до нашего поступления тут уже находились югославы, болгары, французы, бель­гийцы, а также небольшая группа поляков, выполняв­шая работу медицинского и обслуживающего персо­нала. В 1944 году поступили сюда еще и англичане, которые держались от всех весьма обособленно. С на­чала 1945 года поступили итальянцы, но были очень недолго, и их отсюда куда-то увезли.

Приближалась зима, временами выпадал снег с дождем, и в неотапливаемых бараках стало очень хо­лодно: температура временами доходила до 8-10° С. Вскоре от штрафной зоны остались лишь жалкие ос­татки, и нас слили с общей зоной. В то время мы напо­минали лишь тени: настолько были измождены.

Каждый барак был разделен на две половины. Старшим нашей половины барака был полицай Ваня Курский. Не знаю, почему его так прозвали, то ли ро­дом был из Курска, то ли это была его настоящая фами­лия. Это был крепко сложенный мужчина, чуть выше среднего роста, упитанный, около тридцати лет. Его в буквальном смысле можно было назвать исчадием ада, и это был самый настоящий садист и палач, равного которому я не встречал за все четыре года плена. Его боялись все без исключения. Страшно было даже встретиться с ним взглядом, а жестокость его не знала границ. Он бил за все. За правым голенищем до блеска начищенных хромовых сапог он часто носил нагайку с приделанной на ее конце гайкой, но чаще он наматы­вал ее на кисть правой руки. Избивал он людей ни за что, явно испытывая при этом большое удовольствие. Он мог забить человека ударами сапог и нагайки до смерти. Когда немцы видели такие сцены, то смеялись и громко подбадривали его криками: «Гут, Иван! Гут!» Второй его страстью было мародерство. Он отби­рал все, представлявшее для него мало-мальский ин­терес. Он мог лишить дневной нормы хлеба весь бокс (около 18 человек) только за то, что находил выпав­шую из матраца соринку, или за то, что кто-то не так посмотрел на него.

В это время вспыхнула эпидемия сыпного тифа, да и как ей не быть, если вшей на каждом из нас было больше, чем в ясную погоду звезд на небе, и они сыпа­лись с наших лохмотьев и хрустели под деревянными колодками, как клюква на морозе. Появление вшей было закономерно, ибо мы не были в бане по 5-6 меся­цев, даже при поступлении в лагерь нас не пропусти­ли через санпропускник, а о существовании мыла мы давно уже забыли.

Истощенных, ослабленных больных тиф косил лю­дей направо и налево. Примерно в ста метрах от наше­го барака находилась палатка, куда в течение дня люди из зондер-команды выносили трупы. Эта палатка была дополнительно изолирована от лагеря колючей про­волокой, за проникновение в нее было уготовано суровое наказание, но я не помню случая, чтобы нашлись охотники добровольно посетить это место.

Заболел сыпным тифом и я. Сколько болел, нахо­дился без сознания, не знаю. Но ослабел от болезни настолько, что не мог самостоятельно спуститься со средней полки нар и подняться по трем ступенькам ле­стницы, а мне в ту пору не было еще и двадцати лет. Выздоравливал я после тифа долго, и даже легкий ве­терок шатал меня, как былинку.

Вскоре, несмотря на усиленное питание, тиф под­косил и садиста Ваню Курского. На время его болез­ни немец-комендант назначил старшими барака дру­гих людей, чьи фамилии сейчас уже не помню, но могу сказать, что это были замечательные люди, патриоты. Один из них был летчиком, а другой штурманом, оба с Украины, если память мне не изменяет, с Днепропетровщины. Первое, что сделали новые старшины барака, — вынесли его из отдельного бокса и положи­ли на нижнюю полку на сквозняке у постоянно откры­вавшейся входной двери. И вот вечером, когда немцы в бараки уже не заглядывали, наши старшины начали «лечение» садиста. Они набирали в двадцатиграммо­вый шприц все лекарства, какие только можно было и вводили их ему куда попало. Когда иссяк запас ампул, то набирали в шприц содержимое туалета и тоже вводили с «лечебной» целью. Все мы понимали, что больше такого удобного случая убрать палача можем не быть. К еще живому извергу подходили или подползали пленные и каждый бил его ремнем, колодкой, а кто кулаком, если еще были силы. Наутро палач отдал концы. Так свершился справедливым суд над извергом. Весть о смерти садиста мгновенно облетела весь лагерь. Ей радовались не только советские, но и воен­нопленные других государств, которые от французов, вывозивших трупы, знали о зверствах этого полицая. Французы потом рассказали нам, с каким «почетом» они его похоронили: не положили его в траншею, как всех, а поставили среди других трупов вверх ногами. Фашисты расследования смерти Курского не прово­дили, так как были уверены, что он умер от тифа, но старшин барака почему-то убрали. Дальнейшая судьба этих славных патриотов мне не известна.

Специально хочу обратить внимание на тот факт, что суд над палачом свершился в конце 1941 года, и это произошло не на этапе или в рабочей команде, а именно в лагере, что, конечно, является исключитель­ным случаем.

Врачебную помощь пленным оказывали в лагере польские и русские врачи и фельдшеры. Главным вра­чом был польский поручник Едвабный, все его очень любили и между собой ласково называли Добжий. Это был поистине Человек с большой буквы. Было ему тогда около пятидесяти лет. Забегая несколько впе­ред, скажу, что после нашего освобождения 29 апреля 1949 года он был по праву награжден командованием орденом Боевого Красного Знамени. Был там и моло­дой врач Станислав Мациевский, успевший до войны окончить институт. Аптекой заведовал капитан Се­машко, обаятельный и добрый человек, знавший хо­рошо русский и французский языки. Нас, русских фельдшеров, было примерно семь человек, позднее в лагере были и русские врачи.

Одним из самых суровых испытаний для пленных были рабочие команды — так назывались группы во­еннопленных, которые временно выбывали из лагеря на сельскохозяйственные работы. Труд этот был очень тяжелым и унизительным, немцы-хозяева жестоко из­девались над пленными. Чтобы не попасть в такую ра­бочую команду, некоторые пленные сами себе причи­няли телесные повреждения. Для этого они делали себе ожоги химическими веществами или, принимая очень много соли, вызывали у себя симптомы тяже­лых заболеваний. Один-два раза в месяц в лагере про­изводился врачебный обход, а с 44-го года до четырех раз в месяц, но Добжий никого не выдавал немцам, а напротив, говорил немцам о крайне тяжелом состоянии больных, требующем длительного лечения.

 

Ф.И. Милютин с боевыми товарищами, 1945 г.

В начале 1943 года нами была создана подпольно группа сопротивления. Мы выпускали листовки, в которых призывали к неповиновению немцам, рассказывали о положении на фронтах. Информацию мы получали от военнопленных других стран, имевших радиоприемники, а также от лояльно настроенных немцев. Вначале мы писали листовки от руки, а затем, когда в группу вошли югославские товарищи, появилась возможность печатать их на машинке. Делал это серб Милутин Станич, работавший у немцев переводчиком. Однако в сербском алфавите отсутствовали некоторые русские буквы, и их мы вписывали в листовки от руки.

Призывали мы в листовках и не поддаваться агитации вступления в РОА, и труды нашей подпольной группы не пропали. Насколько мне известно, в РОА из нашего лагеря ушли только двое: полицай и рабочий трагиколонны. Примерно через полгода после этого они вновь вернулись в наш лагерь, но уже для агитации в РОА, но никто не хотел их слушать. Один из них по секрету сказал человеку, которому доверял, что очень жалеет о своем вступлении в армию.

По поручению подпольной группы я вместе с юго­славом Милутином Станичем дважды принимал учас­тие в сборах продуктов для русских пленных. Для этого мы обращались в 1944-1945 годах перед Рождеством, Пасхой и Новым годом к пленным болгарам, французам и югославам, которые получали от Красного Креста печенье, шоколад, сгущенку, сигареты и пр. Они с го­товностью помогали нам, так как знали, насколько тя­желее, чем им, приходится русским пленным, которым никто гуманитарной помощи официально не оказывал.

Тексты листовок чаще всего составлял Семен Крутов, бывший руководителем подполья. О нем мы зна­ли только, что до войны он был студентом-филологом из Москвы, и мы с ним сохранили дружбу на всю жизнь. Некоторые листовки он писал в стихах. Одним из самых сильных было его стихотворением «Воззва­ние». Мы его распространяли несколько раз, вначале от руки, а затем и на пишущей машинке. Может быть, оно покажется теперь кому-то не совсем совершенным, но нельзя забывать, что у него не было условий для совершенствования художественной формы произве­дения, да для нас тогда форма и не имела значения, важна была суть. Я приведу это стихотворение таким, каким запомнил его тогда:

Кто б ни был ты, девица или пленный –
Ты бывший вольный гражданин.
Любовь и преданность нетленной
Народу русскому храни!

Свой долг, свою задачу зная,
Вреди бесстрашно там и тут,
Одну лишь песню напевая:
«Дойчланд, дойчланд, тебе капут!»

Ломай детали и машины,
Беги, окончен будет бой!
Ты возвратишься невредимым
К себе на Родину домой.

Тому, кто подло предал брата,
И Родину свою, и друга,
Уж уготована расплата,
Получит шкурник по заслугам.

Собаке Гитлеру не верьте,
Горилла Геббельс нагло врет:
Своих врагов спасать от смерти
Не будет гордый наш народ.

Они стараются, ребята,
Свой близкий чувствуя конец,
Чтоб руку поднял брат на брата,
На сына в бой пошел отец.

Завыли гады: «Защитите!» —
Кровавым псам пощады нет!
Еще тесней ряды сплотите
На ложь бесстыдную в ответ.

Где немец был — там пепелища,
Там груды пепла и руин!
Твое разрушено жилище –
Но ты страны родимой сын.

Где немец – стоны и проклятья
И плачут девушки: «Пусти!»,
И спят погубленные братья.
За них врагу бесстрашно мсти!

Кто хочет жить – в последний бой!
Отчизна вас не позабыла!
Мы бьем врагов атакой лобовой,
А вы фашистов бейте с тыла!

Недолго ждать восстанья дня,
К нам от врагов бегите братья!
Мы шлем за линию огня
Друзьям – привет, врагам — проклятье!

Источник: Крутов С.М. Право жить!: Стихи. Повесть. Рассказы. М., 2003.