Мы остались живы, это бесценный подарок…

Я с родителями и 11-летней сестрой жила в Ленинграде, но в июне 1941-го го­да папа привез нас на лето к бабушке и дедушке в деревню Сорокино на Псков­щине. Папа провел с нами отпуск и вернулся в город. Перед отъездом сказал маме: — Женя, будет война…

И, действительно, через несколько дней началась война. Мне было толь­ко пять лет, и я не знала, что это такое, но тревога взрослых передавалась и детям.

Вскоре появились немцы, но в Сорокино не остановились, жили в сосед­них деревнях. Зато начались страшные бомбежки, стрельба на железной доро­ге. Над крышами проносились трассирующие пули, от ракет было светло, как днем. Мы с сестрой дрожали от страха и забирались с головой под одеяло.

Через деревню проходили отставшие красноармейцы. Их кормили, с рис­ком для жизни устраивали на ночлег, и они шли дальше.

Потом фронт отошел к Ленинграду. О ходе боев в деревне ничего не знали. Немцы хвастались, что уже взяли Москву и Ленинград.

В декабре наша бабушка умерла от водянки. У деда были картошка и грибы, так что мы дожили до 1943 года. Доносились слухи о расстрелах и пожарах, о карательных отрядах, поджи­гающих деревни. В октябре дошла очередь и до нас. Однажды к нам в дом вошел человек в немецкой форме и сказал:

— Аллес! — И махнул рукой на выход. А сам бросил за печку горящую пак­лю. Мы с подругой в это время играли в куклы. Выбежали из дома в чем были. До сих пор эти куклы, сидящие на окне, стоят у меня перед глазами.

Всех жителей из деревни выгнали на дорогу. Мы с сестрой шли под дождем в ветхой одежде, рваной обуви. По дороге встретили маму. Ночевать нас загнали в чужую деревню. Больных и немощных немцы расстреляли.

Ночью мы убежали в Сорокино. Дедушка спрятался в окопе, успел спасти сколько-то муки. Вскоре он умер от сердечного приступа. Мы пошли скитаться по деревням, ночуя где придется. Какое-то время жили во Пскове, в подвале. Пропитание добывали в окрестных деревнях. К счастью, люди были отзывчи­вые, помогали друг другу.

В декабре 1943 года мы возвращались в Псков по замерзшей реке. Меня мама везла на санках. На берегу стоял немец с винтовкой. Увидев нас, скомандовал:

— Комм!

Мы попали в облаву. Множество немцев с собаками сгоняли людей к стан­ции. Убежать было невозможно. Толпу затолкали в товарные вагоны и задви­нули двери. Помню, как все завыли, думая, что сейчас повезут расстреливать или пустят под откос.

Привезли в Литву, в город Алитус. Ночевали в бараке, на крыше которого был установлен пулемет. Так и объявили:

— Живыми отсюда не уйдете!

Наутро всех построили для сортировки. Опять повезли — неизвестно куда. Везли долго. Ели мы только то, что у кого с собой было. На остановках оправля­лись прямо возле вагонов, и мужчины, и женщины.

Привезли в город Фоллен-Постель. Поместили в очень грязные бараки, ки­шевшие насекомыми. Начались болезни, особенно среди детей. Запомнился мальчик Боря — наш сосед по нарам, веселый шалун, он заболел и умер. Гоня­ли в холодный душ, где мы стояли в очереди, раздетые донага, и простужались. Кормили пустой баландой с малюсеньким кусочком хлеба.

Рядом с нашими бараками был лагерь военнопленных. В полосатых кур­тках, опухшие и страшные, они протягивали из-за проволоки руки и молили о подаянии. Мы делились с ними своими крохами.

Наконец, нас посадили в грузовики и куда-то повезли. Из машин мы видели большое кладбище за лагерем, где остались наши люди. Мы сами находились в полузабытьи, едва живые.

Зимой, наверное, в январе 44-го года, нас привезли в Ганновер, в лагерь для семейных, где мы пробыли до конца войны. Здесь содержались только восточ­ные рабочие: русские, украинцы, белорусы. Жили в бараке, огороженном глу­хой стеной с колючей проволокой поверху. Длинный коридор делил его на две части. В коридор выходили двери комнат. В нашей комнате с двухэтажными нарами жило 30 человек. Спали на соломе, укрываясь своими тряпками.

Взрослые работали на военных заводах Макса Мюллера. Уходили рано ут­ром, возвращались поздним вечером. Вместе с мамой работала и моя 14-летняя сестра. Кормили одной вареной брюквой. Мама опухла от голода, мы с сестрой были как скелеты.

Сейчас люди стесняются даже произнести слово «вши». А тогда для нас это была обычная среда обитания, так как мы почти не мылись и спали, не раздева­ясь. Вши были всюду: в голове, в одежде, в постели. Кожа у нас была расчесана до крови.

Начальника лагеря звали господин Краузе. Время от времени он собирал всех и произносил длинные речи. Высокий, подтянутый, он хорошо говорил по-русски: в Первую мировую войну был у нас в плену. Когда он в хорошем штат­ском костюме и начищенных ботинках стоял перед нами, оборванными доходя­гами, и с пафосом изрекал профашистские речи, то раскачивался взад-вперед, с каблука на носок. Он ударял себя в грудь и кричал:

— Да, я — фашист, а вы все — большевики!

У входа всегда сидел вахман, очень злой человек. Однажды он избил двух мужчин из другого лагеря, которые мылись в прачечной, стегая их проволокой по голым телам. В другой раз у меня на глазах избил в проходной маму, я очень кричала.

Ганновер постоянно бомбила американская авиация. Вахман шел по кори­дору, дубасил в двери и орал:

— Ауфштейн! Алярм! [1]

Мы хватали свои заплечные мешки с жалкими пожитками и бежали, сби­вая друг друга, в убежище. Я всегда держалась за мамин мешок и бежала сза­ди. Особенно страшно было ночью, в темноте. Мама уже плохо понимала, куда идти и как потом выбраться.

Убежище находилось далеко от лагеря на берегу канала, в подвале большого здания, которое называли «Гифельт». Там хранились запасные части для са­молетов. В это здание целились специально. Кругом стоял вой самолетов, визг бомб, грохот разрывов. Было несколько попаданий, но не в наше крыло. Подвал был забит людьми. Они лезли от страха под нары, кричали, плакали и… моли­лись. Может быть, молитвы и спасли нас от смерти.

Особенно жуткий налет был перед вступлением в город американцев. Бом­били беспрерывно в течение двух часов. Это был кромешный ад, в котором по­гибло много людей. Ганновер был превращен в руины. Мама говорила, что на работе их предупредили:

— Придут господа американцы, но для вас ничего не изменится!

В апреле 1945 года в Ганновер вошли американские войска. Узники броси­лись через мост им навстречу с криками:

— Ура! Мы освобождены!

Стояла прекрасная, теплая весна. Три дня были открыты все продоволь­ственные склады и каждый мог брать все, что хотел. Я помню шоколад, кото­рый ела тогда первый раз в жизни. Открыли хорошую столовую, голода больше не было.

Мы свободно гуляли по окрестностям и пели советские песни: «Катюшу», «Ой, вы кони, вы кони стальные»… С нами общались люди из других лагерей — клейменные, со следами пыток, некоторые совсем безумные, навечно запуган­ные.

Мы с нетерпением ждали конца войны. Наконец в мае объявили, что Герма­ния подписала акт о капитуляции.

Те чувства, которые мы тогда испытывали, выражены в песне:

Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай
Тот цветущий и поющий, яркий май.
В танце венцев, в вихре вальса, сквозь года,
Помнит сердце, не забудет никогда!

Нам ничего не было нужно, лишь бы вернуться домой. Мы остались живы, судьба вручила нам этот бесценный подарок.

В городе Гарденлегене нас передали англичанам, а спустя какое-то время — Красной Армии в местечке Танге-Мюнде на Эльбе. Свои встретили нас не луч­шим образом, если не сказать — враждебно. Хлеб все же давали. Спасибо, что хоть вернули домой.

Ехали долго, в переполненных вагонах, по разоренной земле. Привезли туда, откуда увозили — в Псковскую область. Встретились с родственника­ми, жившими в землянках, узнали, что папа жив и всюду ищет нас. Это было настоящее счастье!

[1] (с немец.) Вставайте, тревога!

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 31-33.