Мы ждали солнца над горизонтом

Всё выше и выше поднималось солнце над горизонтом. Увеличивались и нормы на хлеб. Интенсивно работала Дорога жизни. Первое увеличение хлебной нормы произошло 25 декабря 1941 года. С 24 января 1942 года рабочие стали получать 400 граммов, служащие — 300 граммов, а иждивенцы и дети — по 250 граммов. 11 февраля нормы увеличились до 500, 400 и 300 граммов соответственно. Все чаще стали появляться в газете извещения исполкома Ленинградского городского Совета о продаже населению в счет месячных норм по карточкам мяса, крупы, жиров, сахара и т. п. Приведу одно из них —от 13 января 1942 года:

«Извещение От городского отдела торговли.

Исполком Ленгорсовета депутатов трудящихся разрешил продажу с 13 января 1942 года всем группам населения по январским продовольственным карточкам в счет существующих месячных норм:

а) мяса и мясопродуктов— 100 граммов,

б) крупы — 200 граммов,

в) муки в счет крупы— 100 граммов».

А люди все умирали и умирали. В квартире напротив осталась в живых одна женщина. Однажды вечером она пришла к нам, как она сказала, погреться, поговорить. Мы долго сидели у «буржуйки». Когда стали ложиться спать, соседка пошла домой. Утром мама собралась на работу, я должен был идти в садик. Света не было, но мы уже привыкли ходить в темноте. Держась за стенку, пошли к выходу. Вдруг мама споткнулась и упала.

— Здесь кто-то лежит,— сказала она,— сходи, принеси коптилку.

Я осторожно вернулся в комнату, зажег коптилку и вышел с ней в коридор. На полу лежала та самая женщина. Она была мертва. Я не помню, кто и как ее хоронил, но еще долго боялся выходить в коридор один. Все мне казалось, что я споткнусь о труп. Уже послевойны, вспоминая этот случай, мама высказала предположение, что женщина пришла к нам, чтобы умереть на людях. Тогда было много случаев, когда умирали в одиночку в пустой квартире и подолгу оставались там непохороненными.

В детском садике очень многих детей перевели на круглосуточное пребывание. Меня же мама продолжала брать домой. Вечером в кругу семьи я лишний раз пил чай. Хорошо помню один момент. Мне показалось, что мама дала мне меньше, чем всегда, кусочек конфетки к вечернему чаю. Я очень обиделся. Не притронувшись к чаю, встал, пошел за посудный шкафчик, облокотился о печку и горько заплакал. Мама и папа долго не могли понять причину, а когда разобрались в чем дело, начали мне разъяснять, что это они делятся своим пайком, так как мои карточки отовариваются в детском садике.

По вечерам, когда вся семья была в сборе, родители сообщали друг другу новости. Однажды папа рассказал об открытии бань. Решая эту проблему, некоторые управдомы пытались создать свои бани, перестраивая имевшиеся при домах прачечные, но они имели очень имевшиеся маленькую пропускную способность. Например, в доме №2 по Международному (ныне Московскому) проспекте в тот день могло помыться 60 человек, в то время как в близлежащих домах жило 3000 человек. Поэтому открытие бань было большим событием. Первой 17 февраля 1942 года заработала баня на Ломаной улице, 2.Она работала с 9 до 20 часов. Потом открылись Казачьи бани в переулке Ильича и Воронежские бани. Но все они были далеко от нас. Мы туда добраться не могли, и поэтому посещение бани пришлось отложить до того момента, когда сможем поехать туда на каком-нибудь транспорте.

День за днем оживал город. Ежедневно мама приносила все новые и новые вести. О она сообщала, что начал работать театр музыкальной комедии, то рассказывала от открытии кинотеатра “Молодежный”, где показывали кинофильм ”Разгром немецких войск под Москвой”. “Молодежный” был самым близким к нам кинотеатром. Мама пообещала, что при первом же потеплении на улице мы обязательно туда сходим. Наступило 8 Марта 1942 года — Международный женский день. К этому дню приурочили выдачу мяса (рабочим-300 граммов, служащим-200 граммов, иждивенцам и детям – по 100 граммов) сахара (рабочим-300 граммов, служащим – 250 граммов, иждивенцам-200 граммов, детям-250 граммов), сухофруктов (всем группам населения по 100 граммов), крупы и макаронные изделия (рабочим-300 граммов, всем остальным — по 200 граммов), спичек по два коробка и только детям-меланжа (яичный порошок) по 150 граммов. Было чем отметить праздник и подкрепиться перед большой физической работой. На 8 марта 1942 года был назначен воскресник по очистке трамвайных путей, улиц и дворов. Основная задача-очистить пути, чтобы можно было использовать для вывозки сколотого льда, снега, нечистот и т.п. грузовые трамваи.

Был яркий, солнечный морозный день. Люди высыпали на проспект 23-го октября как на праздник. Начало воскресника было назначено на 10 часов утра, однако мама решила встретиться со своими сотрудницами пораньше в 9 часов. Им был отведен участок у Казанского собора.

 

Мама взяла меня с собой. Когда мы пришли на место, кругом уже работали люди (говорили, что отдельные группы пришли в 8 часов утра). Я помогал, как мог. Вскоре начался артиллерийский обстрел. Через наши головы со свистом пролетали снаряды. Район обстрела был в стороне от проспекта. Никто не покинул своего участка работы.

«Ленинградская правда» от 10 марта 1942 года сообщала, что в большинстве районов Ленинграда 8 марта состоялись воскресники по очистке трамвайных путей, улиц, дворов, В них участвовали десятки тысяч трудящихся. В Куйбышевском районе на воскресник вышли свыше 11 тысяч трудящихся. В Смольнинском районе участвовали в работах 6500 человек, в Выборгском — 3500, в Ленинском — 3500, в Дзержинском — 2б00, во Фрунзенском — 1750 и т. д. Уже к вечеру 8 марта были очищены трамвайные пути на ряде центральных магистралей и многие сотни дворов.

15 марта. Мороз — минус 20 градусов. Снова объявлен воскресник. В нем приняли участие около 100 тысяч ленинградцев. Однако снег и лед, грязь и нечистоты до конца победить не удалось. Исполнительный комитет Ленинградского Совета депутатов трудящихся принял решение о мобилизации населения с 27 марта по 8 апреля на работы по очистке дворов, улиц, площадей и набережных Ленинграда. К работам привлекались мужчины в возрасте oт 15 до 60 лет, женщины в возрасте от 15 до 55 лет, Продолжительность работы устанавливалась для рабочих и служащих предприятий, находящихся на консервации, по 8 часов, для рабочих и служащих действующих предприятий — по 2 часа, для домохозяек и учащихся — по 6 часов в сутки.

Наконец морозы стали спадать. Постепенно ожил проспект 25-го Октября. Люди, попав на проспект, предпочитали идти по солнечной стороне. Все махнули рукой на то, что она наиболее опасна при артобстреле. А ведь артобстрелы и бомбежки продолжались.

15 апреля пошли трамваи. Жители аплодировали появлению каждого вагона. Это был праздник. Я радовался вместе со всеми. «Наконец мы поедем в кино»,— говорил я. «Наконец мы поедем в баню»,— добавлял папа. Я был согласен на все. И мы поехали в баню.

Солнце пригревало все сильнее. Начала пробиваться зелень. Она пошла в пищу. Крапива, лебеда, щавель, клевер, кислица, мокричник, подорожник и многое другое—все было рекомендовано работниками Ботанического сада для употребления. Из молодых листьев и побегов клевера делали салаты, супы. Правда, супы получались пресными. Клевер смешивали со щавелем, борщевиком, а некоторые из одного клевера делали котлеты и оладьи. Из молодых листьев подорожника получался хороший бульон, а котлеты по своему вкусу напоминали капустные.

У меня до сих пор хранится брошюра о том, как делать чай и кофе из культурных и дикорастущих растений Ленобласти, выпущенная Лениздатом в 1942 году. В ней подробно объяснялось, как готовить чай из иван-чая, брусничника, земляники, липы, моркови. Кофе предлагалось готовить из ржи, пшеницы, ячменя, одуванчика, желудей, цикория.

В числе многих других и мы с мамой собирали все, что попадалось. В поисках зелени часто заходили в Александровский сад. Позднее получили там 100 квадратных метров земли для индивидуального огорода. В тот период ленинградцев призывали: «Каждый метр земли — под овощи!»

Участок под огород нам отвели за памятником Пржевальскому, ближе к зданию Адмиралтейства, под раскидистым вязом. Памятник не был закрыт мешками с песком (так же, как памятник Суворову у Марсова поля, Кутузову и Барклаю-де-Толли у Казанского собора). К нему можно было подойти. Я с удовольствием бегал вокруг и даже залезал на металлического верблюда, лежащего у постамента. И все удивлялся: почему дяденька в морской форме, а у постамента — верблюд?

Огород мы засадили рассадой капусты, полученной то ли из совхоза «Василеостровец», то ли из парников Выборгского комбината треста зеленого строительства. В то время только они выращивали рассаду и распределяли ее. Мама старалась выполнять все рекомендации по выращиванию капусты. Забегая вперед, хочу сказать, что кочанов не образовалось. Когда мама вернулась в Ленинград с оборонительных работ, капуста наполовину была съедена какими-то вредителями.

С 3 мая 1942 года возобновлялась учеба в школах. Для младших классов — три урока ежедневно, для старших — четыре-пять уроков. Два раза в день в школе выдавали еду.

3 мая празднично одетая детвора, вымытая накануне в бане и прошедшая медосмотр, пошла в школу. Мама и папа между тем все еще ломали голову, забирать меня из детского садика или подождать. Они собирались подготовить меня к школе сами в течение лета.

В это время к нам приехала тетя Кланя. Ей, ботанику, предложили руководить работами в подсобном хозяйстве какого-то предприятия. Она согласилась. Тетя Кланя и меня взяла с собой.

Хозяйство располагалось примерно в 30 километрах от Ленинграда. Деревня в несколько домов на вытянутом холме. Нам отвели в крайнем доме светелку на втором этаже. Бегать туда и обратно по деревянной лестнице мне очень нравилось. Я старательно искал повод для посещения нашей «голубятни» и, когда он появлялся, в одно мгновение оказывался наверху, хватал требуемый предмет и летел вниз.

Жизнь текла бы спокойно, как и полагается в деревне, если бы не повторявшаяся почти каждый день артиллерийская стрельба. Батарея, обстреливавшая фашистов, располагалась в ближнем лесу, примерно в полутора километрах от нашего дома. Контраст тишины и выстрелов был так велик, что я долго не мог привыкнуть.

Что выращивали в подсобном хозяйстве, я не знаю, на поля не ходил. А вот когда приехали «окопники», я подключился к работам и помогал им, как мог.

Знакомство с руководителем работ произошло так. Я крутился в районе строительства оборонительных сооружений. Он попросил меня что-то передать на другой конец траншеи, и я понесся выполнять его поручение. С этого момента он окрестил меня «связным», и я стал его правой рукой. У меня как-будто крылья выросли за плечами: носился из края в край линии обороны, передавая распоряжения и указания.

Работы по созданию огневых точек, траншей продвигались быстро и через месяц были закончены. «Окопники» уехали. Прошло несколько дней. И вдруг раздались винтовочные выстрелы. Я выбежал из дома и поднялся на ближайший холмик. За сооруженной линией обороны было несколько узких полос кустарника, разделявших небольшие участки земли. Покинув линию обороны, от куста к кусту перебегали, отстреливаясь, бойцы. Вдали появилась цепочка наступавших. Они тоже перебегали, падали, стреляли, снова бежали. Я кинулся к дому.

— Тетя Кланя,— закричал я истошным голосом,— фашисты наступают, — Успокойся, это учения,— сказала тетя Кланя,— если бы это были фашисты, нас бы предупредили.

Я побежал обратно. Волна наступавших откатилась к лесу. Я спустился с холма и осмотрел место «боя». На земле валялись гильзы с зубчатой горловинкой — признак холостых патронов.

Прошло еще несколько дней. К нашему дому прибежала незнакомая женщина и сказала, чтобы мы быстро собирались и уходили. А потом шепотом, как будто кто нас мог подслушать, добавила: «Наверно, немцы фронт прорвали».

Машин не было. Мы взяли только то, что можно было унести, и пошли. Через четыре часа энергичного хода, пройдя два контрольных пункта, добрались до трассы, по которой шли машины. Одна из них нас подобрала и довезла до Ленинграда. Когда мы с тетей Кланей неожиданно, раньше намеченного срока, ввалились домой, радости мамы и папы не было границ. Мама хлопотала вокруг нас, стараясь удовлетворить по мере возможности все наши желания. Прежде всего она нас накормила. В числе блюд было вкусное пюре из дикорастущих съедобных трав. Кроме этого, мама дала мне натуральное куриное яйцо. Оказывается, в июле выдали (только детям) сверх месячных норм по пять штук яиц и по банке сгущенного молока.

На следующий день, уходя на работу, мама посоветовала мне послушать по радио «Ленинградскую поэму» Ольги Берггольц. Читали ее так проникновенно, что невольно комок подступал к горлу.

После этого по радио передавали отрывки Седьмой симфонии Шостаковича. Хотя меня родители учили слушать музыку, серьезные симфонические произведения я еще не понимал. Однако Седьмая симфония так перекликалась по содержанию с только что прослушанной «Ленинградской поэмой», что, когда мама пришла домой, я не мог удержаться, чтобы не поделиться своими впечатлениями.

Приближалось 1 сентября. Моя прежняя школа была закрыта. Ближайшая располагалась на улице Плеханова, недалеко от Казанского собора.

Съездил я с папой в баню, мама приодела меня по-нарядней, и пошли мы записываться в школу. Идти туда можно было от нашего Кирпичного переулка но улицам Герцена и Дзержинского до улицы Плеханова или по улице Герцена к проспекту 25-го Октября и далее до Казанского собора. Мама выбрала для меня второй путь, как наименее опасный при артобстреле. путь как наименее опасный при артобстреле.

Меня записали во 2-й класс, где классной руководительницей была Густова Анна Ивановна. учебный год начался 1 сентября.

Наш класс разместили на первом менее опасно при артобстреле. В случае же тревоги мы могли быстро перейти в бомбоубежище, расположенное в полуподвале здания.

В школе учащихся было еще мало — одни младшие классы. Старшие находились на сельскохозяйственных работах. Для них учебный год начинался.

2 сентября 1942 года «Ленинградская правда» писала: «…Еще задолго до начала занятий ожили школьные коридоры. Ребята младших классов работали в кружках. Вчера они снова сели за парты… После уроков их пригласили в столовую… Большинство школ хорошо подготовились к началу учебного года. Заготовлена часть дров…» Вернее бы сказать — школам выделили часть дров. Дело в том, что в этот период проходил месячник по их заготовке. В месячнике принимали участие все жители города. Каждый в течение месяца должен был заготовить четыре кубометра дров. Школы же выделенные им дрова должны были распилить, расколоть и сложить.

В перерывах между уроками я со своими новыми одноклассниками Олегом Осиповым и Юрой Мамаевым начал детально знакомиться со школой, заглядывая во все двери. Единственное, куда мы не решились заглянуть, это в комнаты с табличками: «Директор», «заведующая учебной частью», «Учительская».

Из всех помещений больше всего нас заинтересовали два — актовый зал и военный кабинет. В военном кабинете мы увидели макет пересеченной местности, закрытый стеклом. Под стеклом раскинулись поля, овраги, холмы, лес, речка. Все было так интересно, так красиво что мы засмотрелись и опоздали на следующий урок. Нам бы, может быть, и попало, но начался артобстрел. Класс повели в бомбоубежище.

В первое время в бомбоубежище мы но занимались. Отсидим тревогу — и снова в класс. В дальнейшем же обстрелы и воздушные тревоги стали сменять друг друга слишком часто. Мы так много времени тратили на спуск в бомбоубежище и обратно, что решили оборудовать отсеки под классы.

Было и свободное время. За лето мы, дети, поокрепли, даже начали играть в разные игры. Особенно мы любили играть в мушкетеров. Шпагами служили палки от детских сачков. Баталии происходили в садике Педагогического института имени Герцена. Там хватало, на что забраться и за чем спрятаться: горы железных кроватей из госпиталя, занимавшего все здание института, кусты, деревья и даже дзот. К двери дзота, расположенного недалеко от института, вел узкий глубокий спуск.

Однажды вся моя команда была «заколота». Я остался один. Защищаясь от трех мушкетеров, спустился по этой земляной лестнице и уперся спиной в железную дверь. Вдруг дверь заскрипела и начала отворяться. Мои «противники» и я бросились наутек, испугавшись, что в дзоте взрослые, которые нас станут ругать, а может быть, еще и отведут в школу. Взбегая по лестнице, я почувствовал толчок сзади палкой и радостный крик: «Убит!» Оказывается, чтобы напасть на меня сзади, Олег Осипов пролез в дзот через амбразуру. Представляете, какие мы были «стройные»!

Иногда мы играли в войну, забираясь в доты, расположенные в колоннаде Казанского собора (одна из линий обороны проходила даже в центре Ленинграда). У Казанского собора было два дота. Один в левом проезде, если смотреть со стороны Дома книги, а другой — в середине правого портика, который обращен на улицу Плеханова. Мы чаще всего играли во втором доте. Его боковые стенки были защищены справа и слева тремя каменными колоннами. Но самое интересное в этом доте было то, что средняя гранитная плита пола отсутствовала. В глубь Казанского собора вел подземный ход. Это было таинственно и загадочно. Сначала мы думали, что это углубление для хранения боеприпасов. Спустились вниз, стали шарить руками, отыскивая места полок. Руки проваливались в пустоту куда-то уходящего прохода. Шаг, другой, третий… Куда идешь — не видишь. Страшно. Фонарика у нас не было. Три спички, которые мы с трудом достали, быстро сгорели, не позволив разглядеть ничего впереди. Больше достать их было никак нельзя: в последний раз их выдали 29 августа. Спички тогда выпускались не в коробках, а в обложках-книжках. Внутри такой книжки находилась тонкая деревянная пластинка. На одной стороне пластинка превращалась в гребешок, каждый зуб которого оканчивался спичечной головкой. Для того чтобы зажечь спичку, надо было отломить от пластинки деревянную полоску с головкой. Спичка получалась очень тонкая и быстро сгорала. Наконец, мы проникли по ходу сообщения дальше, но там ждало разочарование: проход был заложен каменной плитой. Тайна подземного хода осталась неразгаданной.

Еще одним увлечением был сбор осколков от снарядов. Как люди собирают марки, открытки, сортируя их по тематике, размерам, окраске и т.п., так и мы собирали осколки и радовались каждой новой находке. Ни один осколок не был похож на другой. Каждый имел свое «я». Между собой мы частенько спорили, от зенитки он или от дальнобойного.

Путь в школу и обратно я постоянно менял. То шел по проспекту 25-го Октября, то по улице Дзержинского. Однако случай заставил меня быть более осторожным в выборе пути. Как-то осенним утром я вскочил с постели в последнюю минуту и торопился успеть к школьному завтраку. Поэтому решил идти более коротким путем — по проспекту 25-го Октября. Сбежав по крутым ступенькам лестницы во двор, шмыгнул в проходную парадную, ведущую на улицу Герцена, и был остановлен страшным грохотом. Рвануло где-то рядом. Начался обстрел. Как быть? Идти или подождать? Подождать — значило опоздать к завтраку. Такой вариант меня не устраивал. Из-за какого-то обстрела оставаться без завтрака! (Что я мог быть убит или ранен — и в мыслях не было.) Пока я рассуждал, раздался второй взрыв. Посыпались стекла, послышался то ли вскрик, то ли стон. Я рванул дверь и выскочил на улицу. У соседней парадной лежали две женщины. Оказывается, первый снаряд разворотил угол дома № 18 по проспекту 25-го Октября, а второй обнажил кирпичи колонн дома № 14 по улице Герцена (немного левее того места, где сейчас прикреплена мемориальная доска, посвященная пребыванию в этом доме А. С. Грибоедова).

Осколки попавшего в дом снаряда сразили двух женщин, проходивших в тот момент рядом. Я побежал в штаб МПВО, который располагался в домоуправлении, чтобы сообщить о случившемся, но в это время третий снаряд разорвался на крыше госпиталя, располагавшегося в здании Текстильного института. Я инстинктивно упал на тротуар и прижался к асфальту. Осколки прошлись по верхней части стены нашего дома, выбивая штукатурку и куски кирпича.

В старших классах с 15 октября начались занятия. И почти сразу ученики стали собирать подарки для бойцов, находившихся на передовой. Подарки предполагалось вручить к 25-й годовщине Октября. А мы, второклашки, оказались в стороне. Как жаль, что мы ничего еще не умеем и ничего не можем. Обидно, А так хочется быть как все!

В начале ноября 1942 года, как позже вспоминала мама, обсуждали результат конкурса проектов памятника «Героическим защитникам Ленинграда». Первая премия была присуждена проекту под названием «Пулковский меридиан». Полукругом колоннада. В центре — гранитный монумент с бронзовыми барельефами, отображающими эпизоды защиты Ленинграда. У колоннады четыре фигуры: красноармеец, краснофлотец, рабочий и женщина. Я спросил: «А почему нет ничего про ребят?» Но мой вопрос — остался без ответа. А вопрос был справедливый. Ведь в то время Ольга Берггольц уже написала «Ленинградскую поэму», где были такие слова:

В кольце, плечом к плечу, втроем —

Ребенок, женщина, мужчина,

Под бомбами, как под дождем,

Стоят, глаза к зениту вскинув.

И надпись сердцу дорога, —

Она гласит не о награде,

Она спокойна и строга:

«Я жил зимою в Ленинграде»…

Идея памятника понравилась родителям. Но его расположение стало предметом их спора. Мама считала, что памятник будет стоять слишком далеко от города и его мало кто сможет увидеть. Такой грандиозный (по тому времени) памятник необходимо соорудить в центре Ленинграда. А вокруг должен быть парк, в котором можно будет отдохнуть, вспомнить пережитое. Папа утверждал, что место выбрано очень удачно. И парк вокруг горы будет естественный. А что далеко от города — так это временно. Еще перед войной, когда строился Дом Советов на Московском шоссе (ныне Московский проспект), предполагалось, что центр города переместится туда. Говорили, что после войны дома будут доходить до самого Пулкова. Пока же там пролегала передовая линия, и когда она станет тылом, никому не было известно. Верили только в то, что это обязательно будет.

Подтвердил нашу уверенность наступивший праздник 25-летия Октября. Дома разукрасили флагами. Все слушали радиомитинг. А вечером в квартирах зажглось электричество. Это был свет, вселяющий надежду.

После праздников снова потянулись рабочие будни. Все меньше и меньше записей домашних заданий в ученическом дневнике. В основном все делали в школе. На замечание учительницы: «Не выполнил домашнее задание по арифметике» — мама пишет: «Керосина почти нет. Коптилка горит еле-еле. Я не разрешила ему готовить уроки при таком свете».

28 ноября. Вечер. Начался очередной артобстрел. Снаряды взрывались где-то недалеко. Я лег спать и накрылся, как всегда, с головой: под двумя одеялами, когда дышишь под ними, постель быстро согревается. После возбужденного разговора с папой (он рассказывал о недавно вышедшем кинофильме «Парень из нашего города») не мог заснуть, все думал, как бы я поступил на месте героя кинокартины. Мама в этот вечер дежурила на работе. Папа сидел за столом лицом к окну. Он склонился над бумагами, с трудом различая, что пишет,— свет коптилки едва освещал стол и находившиеся на нем предметы. Разрывы снарядов стали, как мне показалось, удаляться. Никаких причин для беспокойства не было.

Но все произошло мгновенно. Гром, звон, тьма, тишина. Что-то больно ударило в живот. Осторожно приподнял край одеяла. В образовавшуюся щель вместе с холодом попали осколки стекла, пыль, куски штукатурки. Еще больше этих атрибутов взрыва посыпалось на пол и на кровать со стороны стены. Я поспешил закрыть одеяло и решил выбираться из этого «обвала» по-другому — поднимая край одеяла от стенки, старался сбросить с него все на пол. Вместе с мелочью упало что-то тяжелое. Это был старинный литой запор от оконной рамы. Я запахнул одеяло вокруг себя и сел на кровати. Глаза, привыкшие к темноте, различали силуэт папы. Он сидел на месте. Значит, жив. Это самое главное. Он даже двигался: как-то странно прикрывал лицо руками и тут же, коснувшись кожи, отдергивал их. Но это уже было неважно. Теперь мне надо было впотьмах найти свою одежду. Одежда всегда у меня лежала в одном и том же месте. Пока я ее стряхивал, успел доложить:

— Папа, я цел. А что с тобой?

Папа попросил меня быстрей одеться и позвать кого-нибудь. Лицо у него горело, будто от ожога, а прикоснуться нельзя — колет как иголками.

Я в одно мгновение напялил на себя одежонку, схватил валенки, перевернул их, стукнул один о другой и сунул в них ноги. Соседей дома не было. Выбежал на улицу. Навстречу мне шла дружинница. Я обратился к ней за помощью. Она, ничего не сказав, пошла со мной. Когда мы вошли, папа уже зажег коптилку и одевался.

— Ничего,— сказал он дружиннице,— я дойду. Очки спасли мне глаза. Я вижу. Остальное переживем.

Дружинница побежала вызывать «скорую помощь», а папа потеплее оделся, взял костыли и пошел на улицу. Я схватил коптилку и пошел впереди него, освещая дорогу. Когда я проходил с коптилкой мимо папы, взглянул на его лицо. Оно все было в каких-то точках. Кровь не текла. Она, наверное, выступила каплями и застыла. Разглядывать было некогда. Мы вышли. Папу отправили в больницу. Как стало известно, из его лица извлекли тридцать четыре осколка стекла. К счастью, осколки от снаряда нас миновали.

Эту ночь я провел в коридоре, закутавшись во все, что только смог найти. А утром убежал, не дождавшись мамы, на завтрак в школу. Тем временем мама, усталая, голодная, вернулась с работы домой. Вошла в ворота и увидела такое зрелище, от которого забыла и об усталости, и о голоде. Чернотой выбитых стекол зияли окна. Не было привычных бумажных перекрестий. По стене дома через наше окно прошла полоса следов от осколков. Мама ускорила шаг. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как ее окликнула дворник:

— Александра Ивановна! Минуточку! Вы не беспокойтесь, не расстраивайтесь. Все обошлось благополучно. Константин Иванович отправлен в больницу. Ранения от стекол. Серьезного ничего нет, глаза целы. Феликс пошел в школу.

Папа лежал в больнице долго. Раны заживали медленно. Необходимо было усиленное питание. А где его взять? Мама выкраивала от своей и без того маленькой нормы немного продуктов, но этого было так мало, что существенно повлиять на выздоровление не могло.

Заделывать окна было нечем, и мы с мамой перебрались жить на ее работу. Хорошо, что она работала недалеко — на улице Герцена, за площадью Воровского (ныне Исаакиевская площадь). В подсобном помещении мы поставили раскладушку для мамы, а для меня соорудили постель на двух огромных мягких кожаных креслах. Иногда для разнообразия мы ездили ночевать к тете Таме на улицу Маяковского. Но это было очень неудобно. Чтобы добраться мне до школы, а маме до работы, надо было рано вставать, долго идти пешком.

Мама была прикреплена к столовой, которая располагалась в Доме архитектора. Я же питался в школе, и только вечером мы вместе пили чай.

Большим событием в нашей школьной жизни был приезд в середине декабря фотокорреспондента газеты «Ленинградская правда». Фотографировали старшеклассников. Из всех снимков выбрали один. Он был опубликован в «Ленинградской правде» 17 декабря 1942 года: «Ученицы 9-го класса 211-й школы Куйбышевского района Лия Семенова и Саша Смирнова заготавливают дрова для отопления школы».

Фотокорреспондент долго разговаривал с нашим военруком. Дело в том, что в то время началось военное обучение старшеклассников. В шестидесяти школах города прошли первые занятия по строевой подготовке. Работа нашего военрука Гладкова приводилась в пример другим как образцовая, о чем мы прочитали через несколько дней в «Ленинградской правде».

Знаменательным событием этого времени был Указ Президиума Верховного Совета СССР об учреждении медали «За оборону Ленинграда».

Новый, 1943 год мы встретили всей семьей дома.

После Нового года начались зимние каникулы. В январе все школьники побывали на новогодних елках. Елки устраивали в школах, ремесленных училищах, детских садах, в рабочих клубах и детских столовых. Все получили подарки.

Артобстрелы были редки, фашистские самолеты к городу пробиться не могли, хотя, когда они приближались, воздушная тревога все равно объявлялась.

Подводя итоги первого школьного полугодия, газеты писали, что в общем школы после первой блокадной зимы набирают силу. Учебную программу в классах выполнили. Шестьдесят процентов учащихся имеют хорошие и отличные оценки. Однако еще многое надо сделать. Ученикам 4—7-х классов необходимо повторить ранее пройденный материал, чтобы к экзаменам подойти более подготовленными. Директорам школ следует приступить к организации в школах дополнительных занятий с целью предотвращения второгодничества по причинам неуспеваемости. Это было продиктовано тем, что 6000 учащихся начальных классов из 30 000 школьников не были своевременно привлечены к учебе, более 4000 человек отсутствовало в школах ежедневно по самым разным причинам, в первую очередь по болезни. В результате некоторые были не аттестованы или имели неудовлетворительные оценки.

Я, к счастью, к числу «некоторых» не относился, хотя и не блистал успехами. Камнем преткновения для меня были русский письменный и чистописание, по которым в первой и второй четвертях имел «посредственно». По остальным предметам у меня в «Четвертной ведомости оценки знаний и поведения» стояли «хор.» и «отл.».

В те дни по радио много говорили о наступлении южнее Воронежа и о ликвидации окруженных фашистских войск под Сталинградом. Я изобразил это на бумаге и назвал рисунок «Бой под Сталинградом на опушке леса». Я тогда и представления не имел, что под Сталинградом нет леса, тем более елового. Рисунок и теперь лежит передо мной. Глядя на него, улыбаюсь своим детским представлениям о военных действиях.

В середине января что-то изменилось и на нашем Ленинградском фронте. В газетах не было никаких сообщений, но непрерывный рокот канонады был слышен даже в центре Ленинграда. Взрослые многозначительно говорили: «Наши бьют», но конкретно никто ничего не знал.

Наступило 18 января 1943 года. Вечером из репродуктора раздался торжественный голос диктора, который чеканил каждое слово: «После семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов восемнадцатого января соединились в районе Рабочих поселков номер один и номер пять и тем самым прорвали блокаду города Ленинграда…»

 19 января весь город алел красными флагами. Все поздравляли друг друга с победой. Салюта тогда не было даже в Москве, а в Ленинграде тем более — враг по-прежнему находился у его стен, но ликование людей было безграничным.

Жить становилось все легче. Несмотря на это, папа чувствовал себя хуже и хуже. Его опять положили в больницу. Первичный диагноз — дистрофический гастрит, но при этом врач настороженно прослушивал правое легкое и сердце.

В это время и на меня в школе обратили внимание. Наверное, вид мой был не из лучших. Привожу текст записки, присланной нашей классной руководительницей моей маме:

«Тов. Ржаксинская!

Ваш сын будет на лечебном питании на следующей месяц, а может быть, мне удастся перевести его в этом месяце. На его поведение я жаловаться не могу, но учиться он может лучше.

Будет время, заглядывайте в школу, — буду очень рада Вас видеть. А. Густова. 20/III – 43 г.»

 

Источник: Листки блокадного календаря. Л.Лениздат,1988 — с. 70-111.