От Урала до Праги

Теодор Вульфович известный писатель и кинорежиссер. Снятый им замечательный фильм «Последний дюйм» вошёл в историю кино.

Все военные годы Теодор Вульфович набрасывал в записных книжках заметки об увиденном и пережитом. Примерно год спустя после демобилизации, видимо, ощутив, что время начинает затуманивать фронтовые впечатления, Вульфович свёл воедино записи фронтовых дневников. Эта рукопись с великим множеством зачёркиваний, исправлений, вставок долгое время пролежала в архиве и была подготовлена к печати вдовой писателя, Ниной Константиновной Вульфович.

Нина Константиновна любезно предоставила автобиографическую повесть Т. Вульфович редколлегии сайта «Непридуманные рассказы о войне». Мы с благодарностью предлагаем вниманию наших читателей заключительную часть этой рукописи.

12 января 1945 года.Прорыв. Силища несметная. Вперёд, вперёд, вперёд. День и ночь варимся в этом котле. Вот это дело, это жизнь. Чем больше надоедает война, тем яростнее сражаешься. Идём на прорыв. Прямо на Запад.

13 января.Еду на бронетранспортёре. Навстречу движется подбитый танк. С танка машут:

– Вульфович! Стой! Стой!

Останавливаюсь. На броне сидит лейтенант с перебинтованной рукой и в изодранном комбинезоне. Спрашиваю, вынимая карту:

– Где сейчас ваши? – и хочу отметить местонахождение Зорькиного батальона.

– Идут на Коньске. Километрах в тридцати отсюда. Немного южнее.

Спрашиваю, между прочим:

– Ну, как там Зорька Нерославский?

– Часа два назад убили.

Кричу не своим голосом:

– Что!!!

– Не ори. Убили, говорю, человека. – И желваки забегали на скулах лейтенанта.

– Его?.. Как же это?.. – Ненужный, дурацкий вопрос.

– Болванкой. Наповал. Поезжай, там узнаешь.

И танк трогается. А ведь Зорька был твёрдо убеждён, что останется живым…

Едем. Медведев заряжает мне новенький трофейный парабеллум и считает запасные патроны: «21, 22, 23, 24. Все пригодятся».

Я не вижу дорогу, перед глазами тёмно-серые круги.

– Да, теперь все патроны пригодятся.

Так рождается ненависть.

Коньске, Александрув, Парадыз. Жмём по земле польской, обходя крупные населённые пункты.

С «собственными» немцами у меня свои счёты. Я сам их проверяю, прежде чем сдать в разведотдел. Так будет вернее. До Одера осталось 25-30 километров. Маленький польский городок. Прошло всего несколько часов, как отсюда вышибли немцев. Останавливаемся заправить машины и передохнуть.

Приехал в гости Наум Комм. Обедаем вместе. Прибегает Медведев.

– Товарищ гвардии старший лейтенант, наискосок хорошая маленькая квартирка и пианино. Пойдёмте вместе с Наумом.

Идём. К нам присоединяются еще пять-шесть бойцов и Василий Курнешов. Входим. На маленьком диванчике за столом сидит совершенно седая женщина. А лицо у неё довольно молодое. Она была очень красива, да и сейчас ещё… На её коленях лежат большие полотнища белого и красного материала. Она спокойно шьёт знамя польской республики.

– Здравствуйте.

Следует сдержанный ответ:

– День добрый, – а в глазах опаска и недоверие.

Я показываю рукой на фортепьяно:

– Вы разрешите бойцу поиграть немного?

Она поджимает губы и нехотя достаёт из жакета маленький ключик. Протягивает мне. Её рука дрожит. Женщина склоняется над знаменем и не торопясь шьёт, шьёт, шьёт.

Наум разделся и сел к инструменту.

Его руки пробегают по клавишам лёгким ветерком. Несколько аккордов. Останавливается, расстёгивает ворот гимнастёрки и… руки в волевом порыве устремляются по клавишам. Комната полна звуками торжественной мелодии шопеновского полонеза.

Я смотрю на женщину. Она не поднимает головы, но стежки сообразуются с ритмом мелодии. Хозяйка слушает.

Наум знает, что я очень люблю «Пер Гюнт» и играет песнь Сольвейг.

Медведев уселся в мягкое кресло. Вот он забыл о том, что надо быть солидным, раскрыл широко рот и самозабвенно слушает песнь – Песню оплакивания любви.

Улеглась мелодия Грига. Наум задумывается. Вытирает руки… Решил…

Эмоциональный взрыв, необычайная экспрессия и темперамент. Руки летают по клавишам, и ещё не мелодия, а сонм звуков вихрем носится по комнате. И вот тема страдания и муки сильной, волевой натуры возникает на этом фоне. Она растёт, ширится и, наконец, становится величественно самостоятельной и цельной. Она достигает наивысшего напряжения. Больше нельзя. Большего человек выдержать не может. Вдруг резкий спад, и тема начинает утихать…

Я пришёл в себя и смотрю на хозяйку. Она сидит всё так же, наклонившись к работе, и крупные слёзы одна за другой падают на знамя.

А мелодия вновь растёт и крепнет в жизнеутверждающем порыве и «Победа духа! Победа воли! Победа правды!» провозглашается тремя заключительными аккордами.

Наум поднимается и медленно надевает шинель. Бойцы по одному походят мимо стоящего в дверях Василия Курнешова.

Адъютант откашливается и заявляет деловито:

– Хм! Ну, я пойду в штаб.

Наум подпоясывается брезентовым солдатским ремнём.

Я спрашиваю:

– Что ты сейчас играл?

– Двенадцатый этюд Шопена, называется «Революционный», – и обращаясь к женщине, – спасибо, хозяйка.

Беру шапку и сдержанно:

– До свидания. Простите за беспокойство.

– Подождите! – говорит женщина.

Поднимается с дивана, подходит к нам. Она старается держаться с достоинством, но видно, что смущена:

– Вы простите меня. Я приняла… Я сначала подумала… Нет, я просто плохо подумала. Вы меня, пожалуйста, извините.

Наум улыбается:

– Ничего, ничего.

А мне почему-то не до смеха.

– До свидания! – провожает нас хозяйка. – Путь добрый! – говорит она со значением.

– Ну, коли так, спасибо, – и мы выходим на улицу.

Впереди Одер, который мы перейдём, а уж тогда лёд тронется.

С ходу – разведка, и мотострелковая бригада форсирует Одер по тонкому, ненадёжному льду. Одним из первых подразделений, переходивших реку, была разведрота Петра Романченко. Под Штейнау, на левом берегу Одера, на той земле, добраться до которой мечтал каждый из нас, и похоронен гвардии старший лейтенант Пётр Васильевич Романченко. А его разведчики идут вперёд, к новому рубежу.

Следующий – Шпрее.

Тяжёлые бои в оперативной глубине. Немцы бросили навстречу танковой армии, «гуляющей» по их тылам, лучшее, что у них осталось – первоклассных лётчиков, свою гвардию, своих асов.

Каждые 20-30 минут по колонне несётся магическое слово «Воздух!».

Наши аэродромы ещё за Одером, и краснозвёздные редко появляются в небе.

Мы уже ушли на сто двадцать-сто сорок километров от этого приметного водного рубежа. А там всё ещё идут бои.

Апрель 1945 года.

А ну! Последний рывок. У меня в планшете лежит уже карта Берлина. Нет, это не рывок. Это тяжёлый бой за каждый населённый пункт, каждый мост, каждую опушку, каждый дом. Нас прикрывают покрышкинцы. Молодцы, очень хорошо и организованно работают. Но немцы всё же непрерывно висят в воздухе, их аэродромы рядом. Наши самолёты уходят на свои базы на 30-40 минут раньше немцев. И вот тут те дают нам «копоти».

Солнце садится. Колонна встала.

– Какого дьявола остановились, да ещё на открытом месте? Вот появятся из-за солнца, и икнуть не успеешь, – ругается кто-то сзади.

Не спеша иду к голове колонны. Вижу, у «виллиса» стоит полковник Белов и несколько офицеров. Рядом Иван Белоус. Облокотившись на бронетранспортёр, в ленивой позе курит Зайдаль Лейбович.

– Товарищ старший лейтенант, скажите там, в голове, чтоб к лесочку подогнали, а то ведь нагрянут, – волнуется мой шофёр.

Хитрый командир танковой роты уже успел укрыть свои машины в леске.

Клич «воздух» появляется одновременно с рёвом моторов и неистовым матом.

Людская лавина устремляется к крутому берегу реки.

Налетели, гады, внезапно.

Ору, что есть силы:

– Медведев!!! – и показываю рукой в сторону, противоположную реке. Поняли. Бегут туда. Хорошо, очень хорошо, что не в куче. Смотрю вперёд. Полковник растерялся, мечется. Белоус хватает его в охапку, швыряет в «виллис» и истошно орёт «пошёл!». Машина рвёт с места и мчится к лесу.

Рассекая воздух, уже свистят бомбы.

Белоус прыгает через канаву. Свист нестерпимый. Я плюхаюсь в кювет, прижимаюсь к земле, и в это мгновение серия оглушительных разрывов рвёт нервы. Поднимаю голову, осматриваюсь и снова прижимаюсь к земле. «Мессера» ползают вдоль берега реки и «бреют» усеянный людьми крутой склон.

Ушли. Осматриваюсь. Бомбы плотно легли в голове колонны. Иду в голову. Немного шатает от напряжения.

Горит перевёрнутая бронемашина. Без башни. Это моя. Пытаюсь заглянуть во внутрь. Там рвутся гранаты. Дверца открыта. У дверцы распластанный водитель. В клочья. Слева кто-то тихо зовёт:

– Тэд, Тэдька, Тэд…

В стороне от дороги лежит на спине Иван Белоус. Неужели он успел так далеко отбежать? Нет, это его швырнуло. Левая нога и левая рука в неестественных, непонятных положениях, как у истерзанной тряпичной куклы.

– Тэд, ну, как там полковник? – голос его тих, и говорит он через силу.

– Полковник-то цел, – и кричу:

– Санитаров сюда! Живо!

– Расстегни меня, – требует Белоус, – расстегни.

У него хватает сил приподнять голову и посмотреть на себя.

– Не надо санитаров, – еле слышно говорит Иван. – Всё… Знаю… Слышу.

Ни малейшего стона, ни единого «оха» не услышал я в смертный час от своего друга.

– Ваня, ты только покрепись, всё будет хорошо…

Я замолкаю. Наклоняюсь. Почти прозрачным взглядом смотрит Иван в небо. Его губы шевелятся. И еле слышно:

– Будь здоров. Дай руку.

Беру его руку и тут же ложусь рядом: опять с бреющего полёта строчат «мессера». Один заходит, второй и через минуту последний, совсем низко.

– Куда, к чёрту, провалились зенитчики?!

Несколько наших пулемётчиков опомнились и стреляют.

Поднимаюсь. Белоус мёртв.

Подбегают санитары.

– Займитесь сначала ранеными. Я вам сейчас своих в помощь пришлю.

Отряхиваю шапку. Иду к своим. – Эх, Ваня, Ваня! Навстречу бежит старшина.

– Товарищ старший лейтенант, раненых нет. Убит водитель бронемашины.

– Знаю. Давай сюда быстрее всех. Здесь запас индпакетов. Тащите.

Раненые стонут, зовут на помощь.

Подбегает связной бронероты:

– Товарищ старший лейтенант, Лейбович убит.

– Когда?

– Да вот только. Последний пролетел, – и он жестом напоминает маршрут последнего «мессера».

Не верю. Бегу. В воронке, уткнувшись лицом в песок, лежит Зайдаль Лейбович. Между лопатками кровавое пятнышко. Осторожно переворачиваю его на спину.

– Да. Но это не Зайдаль. Это его труп. И между ними нет ничего общего. Как странно устроен мир…

Солнце прячется за горизонт. С того момента, как остановилась колонна, прошло не более пятнадцати минут. А погибло около двадцати человек.

Вот после этого и разберись в том, что такое время.

Время… За час до форсирования Одера я получил письмо от Светланы. Оно шло восемнадцать суток. Маленькая фотография с надписью: «От той, которую ты создал в своём воображении». В письме Светлана писала, что мы не виделись пять с половиной лет, а ведь это 66 месяцев. Она хвалила меня и приписывала себе много отрицательных качеств, о которых я и понятия не имел. Она писала о том, что неумолимое время идёт и делает своё дело.

По очень ласковому, непривычно нежному тону письма я понял, что оно последнее. Переписка, продолжавшаяся почти восемь лет (а ведь это 96 месяцев), обрывается.

Вот после этого и попробуй разобраться, что же такое время.

Форсировали Шпрее. Наши танки идут на Котбус. Получили карты до Эльбы. Кажется, мы первые должны будем встретиться с союзниками. А жаль, что не на Берлин. Все хотят туда. Сержант Медведев ходит за мной как тень и бубнит:

– Товарищ гвардии старший лейтенант, а товарищ гвардии старший лейтенант, что ж это такое? Обещали на Берлин, а посылают чёрт те куда. Берлин-то справа остаётся. Это несправедливо!

Он уговаривает меня так, будто я, по меньшей мере, командую фронтом.

Доходим до Лукенвальде, и, командование, видимо, вняло мольбам сержанта Медведева, мы получаем приказ повернуть на север. А там, на севере, в 30-35 километрах – Берлин.

Усиленный разведотряд идёт по шоссе на Берлин.

На передовом радийном броневике едет Медведев и без всяких кодов запускает в эфир:

– Товарищ старший лейтенант! В мою броняшку «фаустом» стукнуло, но он не разорвался. Честное слово. Я этому «дейчу» все мозги наружу выпустил. Приём!

– Сообщи координаты!

– Какие там координаты! К Штансдорфу подъезжаем! Товарищ лейтенант, заготавливайте мне наградной на «Славу I степени». Мне без полного кавалера в Свердловск являться неприятно. Приём!

– Ты что, пьяный! Мальчишка! Я тебе заготовлю такой наградной, что твоей маме в Свердловске страшно станет! Понятно? Приём!

– Товарищ старший лейтенант, не сердитесь! Я Науму такой аккордеон достал. Загляденье! «Италия» написано. Это здесь, у одной немецкой графини. Товарищ старший лейтенант, у неё два, честное слово! Я ей сказал: «Бог велел делиться». – И взял какой получше. Приём!

– Медведев! Кончай болтовню и смотри в оба! Меня посылают к вам. Выезжаю!

Разведку я догоняю у канала Тельтов, и тут разворачивается бой небывалой жестокости. Немцы не собираются нам сдаваться. Им хочется прорваться к союзникам, а мы их крепко заперли, замкнув в кольцо Берлин со всеми окрестностями.

К каналу Тельтов прибывает Саша Идельчик. Он стоит на земляной насыпи, сделанной возле каменного дома, и смотрит на ту сторону. Канал шириной в сорок метров и километровое поле бывшего парка отделяют его от города, до которого вот уже четыре года ему хочется добраться и заплатить по счёту, залежавшемуся камнем на сердце.

Василий Курнешов едет офицером связи в танковую бригаду. Встречает там Сашу.

– Идельчик! Приветствую! Вы выглядите сегодня как майская роза.

– Завтра первое мая, и вот он, Берлин, посмотри – это что-нибудь да значит, Василий!

– Саша, быстренько, пару свежих анекдотов.

– Сегодня только один. Союзный самолёт отбомбился и получил повреждение. В самолёте русский, француз, англичанин и американец. Требуется облегчить машину. Поднимается русский и с возгласом «За Родину, за наш народ!» прыгает вниз. Но этого недостаточно. Поднимается француз: «Свобода, равенство, братство!» – и тоже выбрасывается из самолёта. Остались англичанин и американец. Сидят, ждут, в ком первом заговорят благородные чувства. Наконец поднимается американец: «За Соединенные Штаты Америки, их силу и могущество!». Открывает дверцу и выбрасывает англичанина. Вот тебе и анекдот.

– Спасибо, Саша! Ну, я помчался.

Отъехал Василий, а рядом с местом, где они только что смеялись, падает мина. Саша хватается за живот. Стоит недолго и медленно опускается на землю. Подбегают его санитары с носилками.

– Да, – говорит Саша, – вот всегда опаздывал, а тут поторопился. Пустяк, лет на сорок.

Санитары укладывают его на носилки.

– Старшина, сколько вас учить, что раненного в живот надо переносить с согнутыми в коленях ногами.

В медсанбате к операционному столу подходит его приятель-хирург. Саша шутит:

– Саркисян, покопайся, дружище, у меня во внутренностях. – Голос его слабеет. – Аванес, подчитай лекцию, а то перепутаешь и пришьешь дуоденум к цекум (двенадцатиперстную к слепой).

Саша теряет сознание.

На операционном столе, под ножом хирурга Саркисяна, умер капитан медицинской службы Саша Идельчик.

Сообщать некому. Родные все погибли. Любимая женщина при жизни так и не знала, что она любима. Так пусть же не знает этого совсем.

Вылавливаем «блуждающих» фрицев, их масса.

Встречаю группу французов с фабрики. У них здесь жёны и дети. Продовольствия нет, и они голодают уже третий день. Отдаю им всё: сало, хлеб, сахар. У пожилого француза глаза лезут на лоб. Он боится протянуть руки к продуктам. Он много лет не видел так много еды.

– Берите, берите, только разделите поровну.

Вечером два француза и француженка разыскивают меня по кварталу.

Курнешов кричит:

– Вульфович, выйди на улицу, тут французские друзья пришли, ищут офицера в чёрном плаще.

Выхожу. Пожилой протягивает мне большой белый платок. На нём вышит герб Франции, и по краю, на ленте – «Свобода, равенство, братство».

Женщина пытается объяснить, что за хранение этого «сувенира» немцы сажали на три года в концлагерь.

Я – временный комендант района. Нет ни минуты покоя, а ведь ещё идут бои вокруг Штансдорфа.

Прибегает русский инженер:

– Я из Ростова-на-Дону, моя фамилия Квитков. Работаю на фабрике «Дэфа». Это тут, на Ванзее. Там солдаты забрались в объективный цех и…, объективно говоря.., э-э-э… наводят беспорядок. Там миллионное состояние. Его необходимо спасти и от обстрела, и от… э-э-э… беспорядка.

Мчусь на «Дэфа» и застаю в цехе двух пьяных солдат, которые спокойно извлекают из футляров самые большие объективы и внимательно рассматривают друг у друга физиономии, сапоги, пряжки, автоматные дула, сопровождая это зрелище оригинальными комментариями.

С трудом выгоняю солдат и выставляю охрану.

Мои мальчики извлекли откуда-то члена французского правительства и приволокли его ко мне на проверку. Оказался, не больше не меньше, как председатель радикал-социалистической партии Эрио. Радировали в штаб армии. Приказано немедленно доставить с усиленной охраной, чтоб, не дай Бог, по дороге его не ухлопали. Выходим к бронетранспортёрам, ведём светскую беседу о Париже, о Москве, и вообще. Здесь же переводчик штаба. Эрио показывает золотые часы с крышкой. На крышке надпись: «Эрио от лионских рабочих. 1936 г.». Мимо проходит старшина хозчасти:

– Товарищ старший лейтенант, опять вы с фрицем возитесь. Отняли бы у него эти «уры» и пусть идёт к чёртовой бабушке.

Уф! Хорошо, что радикал-социалист не понимает по-русски. А то бы, пожалуйста – дипломатическое осложнение: мол, вот немцы не обидели, а русские обижают.

2 мая. Берлин капитулировал. Знамя Победы развевается над обломками Рейхстага. Приказ Верховного главнокомандующего. Это и к нам относится. Нескончаемой вереницей идут колонны пленных.

Вот это «блиц», не то, что при Гитлере.

К вечеру 3 мая у меня собрались Василий Курнешов и Валентин Хангений и мои приятели и товарищи из части, штаба корпуса, покрышкинцы и двое из музвзвода.

Квартира убрана. От вин и закусок ломится стол, сервировка шикарная. Собрались закатить победный майский обед.

В четыре часа дня сели за стол и не успели как следует развернуться, как всех офицеров вызывают в штаб.

– Через два часа в полной боевой готовности, с максимальной заправкой горючего батальон выходит на Лукенвальде. Карты до Дрездена получить у адъютанта штаба.

– Куда едем? – спрашивают друг у друга офицеры.

– Куда едем? – спрашивают друг у друга бойцы.

А ответить может только один сержант Медведев. Выпив «майскую» порцию, он в лихой позе сидит на броне своей машины и снаряжает диски.

– Куда едем! Куда едем! Ясное дело, куда, – объясняет он своему помощнику, – англичанов доколачивать едем, вот куда. – Ничепорук! – кричит он на помощника, и лицо его на мгновенье становится серьёзным, – ты не ухо протирай, а пулемёт, это на данном этапе поважнее будет. – И он уже улыбается.

А по колонне несётся протяжная команда:

– Заводи-и-и!!!

«СЛУШАЙ, КРАСНАЯ АРМИЯ!!!»

От Берлина – на юг. Эльба. Тяжёлый бой за автостраду Дрезден-Лейпциг. Обходим Дрезден. Половина этой груды развалин ещё у немцев. За Дрезденом начинается сплошной лесной массив.

На юг! Там Судеты, а за ними Чехословакия.

– Куда идём? – спрашивают бойцы у офицеров.

– Куда идём? – спрашивают офицеры у генерала.

– На юг! – басит генерал, и голос его слышен в грохоте моторов.

Город Фрейберг.

– Не сдаются немцы?!

– Уничтожить, и на юг!

За Фрейбергом начинаются Судеты.

Это отчаянный, неповторимый по своей стремительности и талантливому замыслу марш.

Удар настолько стремителен, что немцы в панике разлетаются по окрестным лесам, бросая технику и склады.

– Не ввязывайтесь в бой, старайтесь обойти противника и – на юг! Спать не разрешаю никому!

Заправляемся по дороге немецким горючим, благо его здесь много.

С ходу сбиваем немецкие засады и заслоны и вгрызаемся в горы.

Ливень. Обходим укреплённый городок. Машины вязнут в грязи. Разбираем полуразрушенные дома, пилим деревья, валим всё в грязь и на руках выволакиваем машины к шоссе. Моторы нагреты докрасна. Смеркается.

– Зажечь фары! – такая команда раздаётся впервые за всю войну, и тысячи фар режут сырой, мглистый воздух.

Какой-то танкист запускает ракеты, чтобы осветить своему танку путь через переправу.

Один кричит:

– Ты что, ошалел или древесного напился?!

– Свети! Лучше ехать! – кричат другие.

Чей-то танк застревает, и его пытаются вытащить. Колонна встала.

– Лейтен-а-ант Вульфович! – пищит радистка, и у меня такое впечатление, будто её кто-нибудь ошпарил.

Прыгаю в радийную машину. Радистка протягивает мне один наушник. Слушаю.

– Говорит Прага! Говорит чешская Прага!

– Слушай, Красная Армия! Слушай, Красная Армия!

– В Праге восстание. В городе баррикады. У нас мало оружия. Немцы убивают женщин и детей, разрушают город. Братья, спешите! Мы ждём ваших танков и самолётов! Братья русские, помогите Праге!

Так вот куда мы рвёмся третьи сутки, так вот почему генерал не разрешает никому спать.

А по эфиру несётся:

– Говорит Прага! Говорит Прага! Говорит Чесская Прага! Радиостанция «Прага Една»!

– Слушай, Красная Армия! Слушай, Красная Армия!..

Цинвальде и Альтенберг – вот они, два последних немецких города. Вот они – ключи к перевалу через Судеты. Но немцы держатся за них, как утопающий за соломинку.

– Шалишь, скотина-фриц, – сипит уже генерал и поворачивает колонну с шоссе на железнодорожное полотно.

Танки медленно и с лязгом ползут по железнодорожному проходу, обваливая края насыпи. Не приведи бог, чтобы машина здесь встала! Ведь остановится всё.

Прыгая как лягушки, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно едут по шпалам автомашины и транспортёры. Лопаются камеры, летят рессоры, громыхают бочки с бензином, сваливаются ящики со снарядами. Из машины вываливается радистка, дежурившая у рации. Так натрясло, что её тошнит, и, кося глазами, она падает на землю.

– А руки у вас зачем?! – кричит за осипшего генерала его адъютант. Все вперёд и поддерживать кузова!

Каждую машину сопровождают 15-20 человек, поддерживая кузов. Спуском машин с насыпи в лесную чащу занимается группа из 40-50 бойцов. Машины спускают, цепляя тросом за раму и за деревья.

Через несколько часов различаются «неприступные» укрепления Альтенберга, обстрелянные с тыла и захваченные врасплох этим головокружительным манёвром.

Генерал тихо смеётся:

– Вояки-дойчи! Хлопот мне с вами.

– Ну, на юг, товарищ генерал, – говорит адъютант.

– На Прагу, товарищ капитан! – отвечает генерал и садится в бронетранспортёр. – Раздать карты до Праги!

«На Прагу!» – уже написано на флагах и на броне танков.

«На Прагу! На Прагу!» – стучит в сердце каждого воина.

Начинается рискованный спуск по южным кручам гор. Командиры машин бегут впереди, выбирая удобные дороги и следя за тем, чтобы танк не сорвался в пропасть. Одно неосторожное движение водителя, и не найдёшь обломков машины.

Приходится подменять механиков-водителей и шофёров. Ведь четверо суток не смыкали глаз. Подменённые валятся на броню и засыпают. Люди придерживают автомашины с плохими тормозами и подкладывают камни под колёса. Ведь сорвётся тормоз, и несколько машин полетят вниз.

– Вон, вон, смотрите, деревня внизу!

Въезжаем в деревню, и на выезде из неё начинается прекрасное шоссе.

– Включай четвёртую!

– Вперёд!

И огромный запас внутренней энергии выплёскивается наружу.

Отпускай тормоза! Вот она, братская славянская земля – ЧЕХОСЛОВАКИЯ!

На Прагу! На Прагу! На Прагу! – тарахтят гусеницы танков.

На-а Пра – гу-у-у-у! – свистит ветер на штыре антенны.

К дорогам, по которым движется наша танковая армия, выходят десятки тысяч жителей и забрасывают цветами пролетающие мимо машины. Группа молодых людей хором скандирует:

— На Прагу! На Прагу! На Прагу!

— Наздар! – несётся из рядов чехов.

— Наздар! Слышится в ответ с советских машин. У-Р-РА!!!

— Ать жие Руда Армада!

— Ать жие Чехия!

Вот дьявольщина! Просто не везёт. Вынужденная остановка. Надо заправить машину горючим и перемонтировать заднее колесо. Съезжаем на обочину. Собирается толпа чехов. Нас тащат от нашей машины. Водитель заливает бензин, а несколько чехов монтируют колесо. Стол, покрытый белой скатертью, появляется на улице. Нам дают умыться и сажают потчевать. Угощают щедро и шумно.

Возле каждого бойца усадили по девушке, и трудно сказать, какая из них краше.

– Ой, дорогие, вы мне здесь всех бойцов пережените, – смеюсь я.

– Да, – говорит старик за моей спиной, – обязательно переженим. Вот только вашу свадьбу мы наметили первой.

И впрямь, по обе стороны сидят такие nezku sbечны (красивые девушки), что глаз не оторвёшь.

А люди хохочут и требуют, чтобы я поцеловал ту, которая мне больше нравится. Целую обеих. Они обе замечательные. Восторг всеобщий!

И старик примечает:

– О! Этот хлопец – не промах.

Машины готовы. Идём к шоссе.

Где-то справа, по параллельным дорогам отступает на Прагу большая немецкая группировка. Если они первые войдут в город, то нас ждут тяжёлые бои, чехов – смерть, Прагу – разрушение.

Шоссейная дорога становится всё лучше и шире, и, наконец, переходит в автостраду. Мелькают указатели километров:

– До Праги 100 км., 82, 61…

Нога водителя до отказа вдавила педаль акселератора, и на сиденье уже не трясёт, а мерно качает.

Скорость 50, 52, 65, 72 километра.

Ничего не слышно, кроме свиста ветра. Гибкие штыри антенны, и те ломаются.

До Праги 40, 36, 28, 17 километров.

Нет, фриц, не обгонишь!

Вот она, Прага! Это блиц.

Защитники пражских баррикад приготовились к смерти, когда узнали, что огромные танковые колонны движутся с севера на их столицу. Прощались с родными и близкими. Никто не мог подумать, что это – советские танки.

Марш с боями от Берлина до Праги в течение пяти суток казался немыслимым и фантастическим.

Не верили ни слухам, ни телефонным звонкам. Поверили только своим глазам. По широкому северо-западному шоссе со стороны аэропорта на город неслась бронированная лавина, и красные флаги рвались на ветру и говорили сами за себя. Это было утром 9 мая.

Прошло четверо суток с того момента, как голос радиостанции «Прага I» посылал в эфир клич о помощи:

– Слушай, Красная Армия!..

– Адь жие Руда Армада! – неслось сегодня с баррикад. И в ответ:

– Наздар! Родные, скорее расчищайте проходы в баррикадах.

Автоматчик-доброволец, доктор медицины, журналист и актриса с ожесточением отбрасывают булыжники.

Я пытаюсь оттащить большое бревно, но оно не поддаётся. С помощью повстанца оттаскиваю бревно в сторону, утираю пот. Передо мной стоит молоденькая девушка с повязкой на рукаве. Светлые волосы выбились из-под яркого платка. Тёмная короткая курточка и брюки. Её живые глаза смотрят на меня хитрым прищуром. Наконец она выговаривает, стараясь не ошибиться:

– Как тебья зовут?

Ой, как смешно у неё получается!

– Меня зовут Теодор, а тебя?

– Меня зовут Квета, – отвечает девушка и убегает на окрик одного из командиров.

Вот первые танки переползают через остатки баррикад и мчатся к центру города, где идут бои, а оттуда – в восточную часть, к рабочим районам.

Шесть лет серые крысы ползали по телу Чехии. Шесть лет она была немецким протекторатом. И вот, наконец, долгожданный час наступил. Люди срывают немецкие таблички, бьют стёкла с немецкими вывесками, выкидывают бумаги с немецкими штампами.

Всех немцев и немок гонят на площади.

Немцы раздеты. На лбу крест, на спине фашистский знак.

– Вы хотели быть заметными, вы везде кричали об этом, ну, вот вас теперь каждому видно.

Немок стригут наголо и с ними заодно тех немногих шлюх, которые променяли родину и честь на оккупационные удовольствия.

– Всех немцев – работать!

Бывшие господа города разбирают баррикады, мостят улицы, укладывают трамвайные рельсы.

Подъезжаю к баррикаде, которую разбирают немцы. Раздаётся команда «ложись», и пленные падают ниц. Спрашиваю чеха:

– Зачем вы это делаете?

– Слишком большая честь для них смотреть на победителей и их технику. Пускай теперь в землю смотрят.

Пытаюсь убедить молодого чеха, что это уж слишком, да и бесцельно.

– Э, нет, товарищ, – говорит чех, и в его глазах пробегают искры гнева, – мы вам этих немцев не отдадим. Вы слишком милосердны и отходчивы. У нас с ними свой счёт.

– Ну, свой, так свой. Вы тут хозяева.

На улицах толпы празднично разодетых людей. Нельзя остановить машину. Тут же осаждают с вином и угощением.

Из подъезда выбегает пожилой чех в шляпе, сбитой на затылок, и преграждает путь машине. У него в руке – литровая бутылка, в другой – несколько рюмок:

– Zucastne se naseho veseli (примите участие в нашем веселье).

Останавливаюсь.

– Я эту бутылку 6 рокив назад зарыл в землю на день победы. Я должен с вами её выпить.

Собирается толпа вокруг машины.

– За Победу!

Пью сам, и бойцы пьют по одной.

– Ну и палинка! Прямо так и укладывается.

Толпа хором требует, чтобы мы выпили ещё. Отказываюсь, а Медведев смотрит на меня умоляющими глазами. Он умудряется на радостях опрокинуть две рюмки, а я предлагаю тост:

– За ваше здоровье, дорогие друзья!

– За нашу дружбу!

Только к вечеру в районе сбора я чувствую, что ноги меня больше не держат.

Нет, это не палинка. Это смертельная усталость и бессонные ночи. А тут ещё столько впечатлений. Всё это как чудесный сон. Сон?.. Скорее спать, спать, спать, спать. И на четырнадцать часов всё проваливается в небытие. Спят все. Первый и единственный раз спим без охраны.

На следующий день друзья приводят меня в дом, где собирается большая компания наших офицеров и чехов, жителей города. Вместе со мной идёт Наум Комм. Принимают нас как самых родных и близких. Усаживают, готовят угощения. Недостатка ни в чём не будет. Мы – предусмотрительные гости, захватили с собой всё необходимое. Постепенно сходятся все приглашённые. Я сижу в углу просторной комнаты в мягком удобном кресле.

С шумом и приветствиями входит изящно одетая девушка. Светлые волосы в гладкой, строгой причёске. Я с трудом узнаю в ней ту самую девчушку, которая обратилась ко мне на баррикаде.

Она подходит ко всем по очереди, протягивает руку и спрашивает:

– Как тебья зовут? – И услышав ответ, повторяет, чтобы не забыть – Майор Льоша, подполковник Женя, сержант Виктор, просто Наум.

Каждый получает по дополнительному вопросу:

– А у тебья жена есть?

Конечно, жён ни у кого не оказывается, и, лукаво улыбаясь, она движется дальше. Моя очередь была последняя, и я поднялся.

– Я знаю, как тебья зовут, – заявила девушка после небольшой паузы, – товарищ старший лейтенант, а у тебья жена есть?

В компании оказалось уже одиннадцать холостяков, и я для разнообразия заявил:

– Есть, хорошая жена и двое детей.

– Очень хорошо, – заявила удовлетворённо Квета, но села почему-то рядом с майором Лёшей.

Пригласили всех к столу. Были замечательные тосты, речи и рассказы.

Каждые полчаса Квета подходила ко мне и говорила:

– Теодор, у тебья дома жена и…

– Четверо детей, – заканчивал я её обращение.

Каждые полчаса у меня прибавлялось по ребёнку, и когда начали танцевать, у меня их было уже двенадцать.

Вы знаете, что такое Победа!? Вы можете себе представить, что такое освобождение Праги? Вы представляете, что такое 22 года! Я был без памяти влюблён в эту белокурую девушку и с горя ухаживал за полноватой шатенкой Властой, и танцевал со всеми по очереди, кроме Кветы. Нельзя сказать, чтобы она на это не обращала внимания…

Приказ Верховного главнокомандующего отмечает заслуги нашего соединения в освобождении столицы Чехословакии.

Нашему батальону присваивается имя «Пражский». За приказом следует большое награждение. За Берлинско-Пражскую операцию получаю награду и я.

Батальон стоит в сорока километрах от города, но я каждый вечер езжу в Прагу. Меня уже знают на КПП, но поймать такого «нарушителя» не так-то легко. У меня хорошая машина, и я отлично знаю объездные пути-дороги, а когда тороплюсь, то иду на хитрость и проскакиваю контрольные пункты.

Большой компанией едем в город отметить полученные ордена.

Поздравления, шум, шутки и песни. Мы уже хорошо поём чешские песни, а наши чешские друзья прекрасно поют русские.
За столом распевают:

Напий, братишечку, напий,
Напийся с глубока.
А можно же се не сейдеме
Од нешка до рока.
А можно же се,
А можно же не,
А можно же се не сейдеме.

С террасы разносится по всему саду и приобретает новое, особое звучание:

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.

На тёмное, усеянное звёздами пражское небо со стороны Градчан выплывает огромная мирная луна. По-моему, она счастлива и тихо смеётся.

«Всюду жизнь привольна и широка,
Точно Волга полная течёт…»

Иду вместе с Кветой по дальним аллеям сада.

Разве в такое время что-нибудь выговоришь? Подходим к калитке. Луна! Да разве это луна? Это же лунища! Я такую никогда не видел.

Квета совсем рядом. Лунный свет мягко освещает её лицо и глубокие ласковые глаза. Наклоняюсь к ней. Её лицо совсем, совсем близко. Она почти не дышит. Вижу только большие, искрящиеся счастьем глаза и в их уголках еле заметное, девическое, тревожное: «Не надо, сейчас не надо». Это всё луна виновата, эта огромная лунища над Пражским Кремлём.

Эй, луна! Ну, что ты смеёшься?! Не надо мной ли? Что ты понимаешь? Всё равно я видел в её глазах, видел. Я сам могу вместе с тобой посмеяться.

– Как хорошо!

– Что хорошо?

Да всё хорошо! Победа, Прага, Кветушка, вот эти деревья, вон те люди, все звёзды, песня «Широка страна моя родная»… Поднимаются тучные хлеба первого мирного урожая. В стране разгорается ожесточённая политическая борьба. Приближаются выборы. Пора нашим войскам оставить землю гостеприимной Чехословакии. Много ли нам надо на сборы?! Несколько часов.

29 июля 1945 года в районе Смихов на площади Ростислава Штефаника скопление народа. Лёгкий ветерок играет красным полотнищем. Полотнище огромно, и под ним скрыт памятник героям-танкистам, павшим при освобождении города Праги. Вся площадь украшена Чехословацкими и Советскими флагами. Мирно и торжественно проходит церемония открытия памятника. На трибуне – наш командарм дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Лелюшенко.

– Сегодня мы открываем памятник героям-танкистам, павшим в боях за освобождение Праги, за свободу и независимость нашей Родины…

В абсолютной тишине над головами присутствующих летят слова командарма. Доносится эхо с прилегающих улиц, и кажется, что древний город повторяет эти слова, чтобы запомнить их на многие годы.

– Спите спокойно, герои. Мы клянёмся твёрдо стоять на страже завоёванного мира.

Танкисты спускают натянутый на монумент красный шёлк, и взорам столицы открывается высокий гранитный пьедестал. На нём, устремлённый ввысь, покрытый бронзой тяжёлый танк «Иосиф Сталин». На броне цифра 23 и пятиконечная звёздочка.

Надпись:
«Вечная слава героям,
Гвардейцам-танкистам
Армии генерала Лелюшенко,
Павшим в боях за свободу
и независимость нашей
Великой Советской Родины.
9 мая 1945 года».

И надпись на чешском языке:
«9 мая 1945 года
гвардейцы-танкисты
освободили от немецких
захватчиков Прагу.
Из числа особо отличившихся
Пали смертью храбрых:…»
Далее следуют имена.

Тысячи глаз устремлены на памятник, и над площадью в гуле и рокоте воскресают имена погибших:

– Но-во-жи-лов Бо-рис И-ва-но-вич,

Толпа колышется как прибой, и по площади несётся –

– Е-го-ров– Па-вел И-ва-но-вич…

Голос командарма, усиленный динамиками, покрывает рокот площади:

– Вам, воины чехословацкой армии, вам, жители города Праги, передаю под охрану памятник героям танкистам.

Происходит смена караула, и воины Чехословакии принимают вахту у гвардейцев–танкистов.

Я слышу за спиной:

– Никогда не увянут цветы на этой могиле!

Оборачиваюсь. Женщина в трауре. В руках у неё огромный букет красных цветов. Она медленно движется вперёд, и перед ней расступаются люди. Разрывается цепь почётного караула. Женщина Праги подходит к постаменту и рассыпает цветы у его подножья.

Десятки, сотни, тысячи людей устремляются к постаменту и кладут венки, букеты, корзины с цветами.

Памятник утопает в цветах.

Это уже не церемониал. Это народное шествие к могиле своих освободителей.

Смотрю, и крепнет вера:

– Нет. Нас здесь никогда не забудут! Это родство скреплено кровью и жизнями лучших из лучших.

www.world-war.ru