Трамваи встали на рельсах. Эти разбитые трамваи и троллейбусы, как скелеты, заснеженные снегом, еще больше усугубляли блокадный ужас. На льду Невы, возле «Авроры», попала под бомбежку, но обошлось — ни царапины. Однако самое страшное воспоминание о том пути — не бомбы и снаряды, а небольшие холмики, запорошенные снегом. На каждой улице. Люди, которые не дошли, а умерли, бессильно опустившись на...

Трамваи встали на рельсах. Эти разбитые трамваи и троллейбусы, как скелеты, заснеженные снегом, еще больше усугубляли блокадный ужас. На льду Невы, возле «Авроры», попала под бомбежку, но обошлось — ни царапины. Однако самое страшное воспоминание о том пути — не бомбы и снаряды, а небольшие холмики, запорошенные снегом. На каждой улице. Люди, которые не дошли, а умерли, бессильно опустившись на...

Трамваи встали на рельсах. Эти разбитые трамваи и троллейбусы, как скелеты, заснеженные снегом, еще больше усугубляли блокадный ужас. На льду Невы, возле «Авроры», попала под бомбежку, но обошлось — ни царапины. Однако самое страшное воспоминание о том пути — не бомбы и снаряды, а небольшие холмики, запорошенные снегом. На каждой улице. Люди, которые не дошли, а умерли, бессильно опустившись на...

Трамваи встали на рельсах. Эти разбитые трамваи и троллейбусы, как скелеты, заснеженные снегом, еще больше усугубляли блокадный ужас. На льду Невы, возле «Авроры», попала под бомбежку, но обошлось — ни царапины. Однако самое страшное воспоминание о том пути — не бомбы и снаряды, а небольшие холмики, запорошенные снегом. На каждой улице. Люди, которые не дошли, а умерли, бессильно опустившись на...

Трамваи встали на рельсах. Эти разбитые трамваи и троллейбусы, как скелеты, заснеженные снегом, еще больше усугубляли блокадный ужас. На льду Невы, возле «Авроры», попала под бомбежку, но обошлось — ни царапины. Однако самое страшное воспоминание о том пути — не бомбы и снаряды, а небольшие холмики, запорошенные снегом. На каждой улице. Люди, которые не дошли, а умерли, бессильно опустившись на...

Мы жили тогда напряженной, почти неистовой жизнью. Кто мог поручиться, что будет с ним завтра, что будет со всем городом? Быть может завтра, быть может, через час придется драться с врагом на этих самых улицах, возле этого плаката – «Враг у ворот; быть может, придется пасть под ним. И мы жили только этим. Никто не думал о своем завтрашнем дне, никто не заглядывал в будущее.

Мы жили тогда напряженной, почти неистовой жизнью. Кто мог поручиться, что будет с ним завтра, что будет со всем городом? Быть может завтра, быть может, через час придется драться с врагом на этих самых улицах, возле этого плаката – «Враг у ворот; быть может, придется пасть под ним. И мы жили только этим. Никто не думал о своем завтрашнем дне, никто не заглядывал в будущее.

Мы жили тогда напряженной, почти неистовой жизнью. Кто мог поручиться, что будет с ним завтра, что будет со всем городом? Быть может завтра, быть может, через час придется драться с врагом на этих самых улицах, возле этого плаката – «Враг у ворот; быть может, придется пасть под ним. И мы жили только этим. Никто не думал о своем завтрашнем дне, никто не заглядывал в будущее.

Мы жили тогда напряженной, почти неистовой жизнью. Кто мог поручиться, что будет с ним завтра, что будет со всем городом? Быть может завтра, быть может, через час придется драться с врагом на этих самых улицах, возле этого плаката – «Враг у ворот; быть может, придется пасть под ним. И мы жили только этим. Никто не думал о своем завтрашнем дне, никто не заглядывал в будущее.

Мы жили тогда напряженной, почти неистовой жизнью. Кто мог поручиться, что будет с ним завтра, что будет со всем городом? Быть может завтра, быть может, через час придется драться с врагом на этих самых улицах, возле этого плаката – «Враг у ворот; быть может, придется пасть под ним. И мы жили только этим. Никто не думал о своем завтрашнем дне, никто не заглядывал в будущее.

На КП шла бестолковая суета. Зуммерили телефоны, командир полка требовал, чтобы батальон форсировал какую-то речку. У нас не было никакой связи с ротами, вокруг рвались мины, впереди густо стреляли. Бубенчиков помалкивал. Слева летали большие желтокрылые самолеты с черными крестами. Ярко светило солнце, а мне было страшно и стыдно, я не знал, что же мне делать?!

На КП шла бестолковая суета. Зуммерили телефоны, командир полка требовал, чтобы батальон форсировал какую-то речку. У нас не было никакой связи с ротами, вокруг рвались мины, впереди густо стреляли. Бубенчиков помалкивал. Слева летали большие желтокрылые самолеты с черными крестами. Ярко светило солнце, а мне было страшно и стыдно, я не знал, что же мне делать?!

На КП шла бестолковая суета. Зуммерили телефоны, командир полка требовал, чтобы батальон форсировал какую-то речку. У нас не было никакой связи с ротами, вокруг рвались мины, впереди густо стреляли. Бубенчиков помалкивал. Слева летали большие желтокрылые самолеты с черными крестами. Ярко светило солнце, а мне было страшно и стыдно, я не знал, что же мне делать?!

На КП шла бестолковая суета. Зуммерили телефоны, командир полка требовал, чтобы батальон форсировал какую-то речку. У нас не было никакой связи с ротами, вокруг рвались мины, впереди густо стреляли. Бубенчиков помалкивал. Слева летали большие желтокрылые самолеты с черными крестами. Ярко светило солнце, а мне было страшно и стыдно, я не знал, что же мне делать?!

Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже...

Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже...

Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже...

Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже...

Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже...

В ноябре 1942 года стало совсем холодно. Температура воздуха по­нижалась до 25 градусов мороза, а голод донимал ещё больше. Благода­ря изобилию детских одеял и матрасов, которые мы успели набрать за­ранее с собой, мы как-то ещё согревались, прижавшись друг к другу. И всё же люди стали умирать. Сперва умирали дети самые слабые и боль­ные, а затем и ...