Передний край у озера Синявинское

Читайте первую часть:
«Ваша задача — разведка, ее и выполняйте»

Нам дали команду до подхода комендантской роты окопаться вокруг блиндажей в радиусе десяти-пятнадцати метров и занять круговую оборону. Не успели мы окопаться, как около 5 ча­сов вечера начался артобстрел точно по блиндажам. Била батарея со стороны Мги или Рабочего поселка № 6 одновременно из трех орудий отвратительными снарядами с двойным взрывом. Выпус­тят тридцать-пятьдесят снарядов, и появляются два самолета-раз­ведчика, пройдут по макушкам деревьев над самыми блиндажа­ми, и вновь продолжается обстрел. Так длилось до одиннадцати часов вечера. Пока мы окапывались, шестерых наших убило. Моему соседу слева снесло затылок.

Связисты не успевали восстанавливать связь, провода рвало ос­колками беспрерывно. И только в одиннадцать часов вечера насту­пило относительное затишье. Около часа ночи началась неимовер­ная автоматная трескотня. Пули свистели и трещали во всех на­правлениях. Полковник Бабушкин не выдержал, выскочил из блин­дажа и заорал: «Какой паникер стреляет?» Но мы не сделали ни одного выстрела. Стреляли кругом, и совершенно нельзя было понять: кто, в кого и почему стреляет. На рассвете приводят двоих или троих немцев со скатками за спиной, в кителях, на касках — маскировочные сетки. Один — рыжий, с длинными волосами, без головного убора — офицер с планшетом, с простреленной ле­вой рукой. Мы его перевязали. Гаген вышел из блиндажа и начал его допрашивать. Офицер раскрыл планшет с картой, на которой уже были нанесены три блиндажа штаба нашего корпуса.

Мы попросили «Батю» уйти в блиндаж, туда же водворили и немецкого офицера. До утра привели еще восемь-десять немцев. Из допроса офицера выяснилось, что немцы, получив точную информацию о месте расположения блиндажей КП, решили зах­ватить их. Группе из 29 автоматчиков была поставлена задача — проникнуть в наш тыл и открыть огонь из автоматов и пулеметов. Когда немцы проникли в тыл, они нарвались на роту, шедшую на «пополнение», и открывшую огонь. Завязалась перестрелка, которая длилась три-четыре часа.

В результате из группы немцев, проникшей в тыл, одиннад­цать человек были взяты в плен, многие убиты и только двоим солдатам удалось уйти к своим. Когда все это выяснилось, Гаген разозлился, выскочил из блиндажа и потребовал выделить стрел­ков для обороны левого фланга. Оказалось, что там пехоты не было, оборону занимали шестнадцать танков (кажется, 16-й тан­ковой бригады). Немецкая группа просочилась в наш тыл между этими танками.

Через день-два я опять был в штабе батальона. Смотрю: рыже­го офицера, мертвецки пьяного, ведут через дорогу двое наших солдат. Вот она, русская натура: угостили за хорошие показания.

И вновь мы на переднем крае. Там уже оказались все наши ак­тивные штыки и три «мухобойки», как мы называли 45-мм пуш­ки. Пять человек заняли кустики в нейтральной полосе, метрах в шестидесяти от немцев. Нас обнаружили и открыли шквальный минометный огонь. Кого-то ранило, убило замполита роты, да так, что мы и останков его не нашли. Татаренкову раздробило ступню, но он в горячке пробежал метров сто. Когда мы добрались до него, он был бледен, как полотно, и умер по пути в госпиталь.

Днем господствовала немецкая авиация, поэтому танковую атаку решили провести ночью. Для ориентировки водителя перед каждым танком поставили разведчика. Заревели моторы, и нем­цы немедленно открыли огонь. Из шестнадцати разведчиков в живых осталось четверо, несколько танков было подбито, атака захлебнулась. Потом немцы перевели огонь на наш передний край и КП батальона. Многих убило и ранило, в том числе и старшего лейтенанта Дементьева. Мне с солдатом приказали вынести его в тыл. Вырубили жердь, подвязали плащ-палатку и понесли. Не раз в пути попадали под обстрел и бомбежку, но донесли.

Вернулись на передовую и узнали, что к нам приходила раз­ведка из Невской Дубровки. Было намечено осуществить прорыв одновременной атакой от нас и с Невы 24 сентября.

10-12 сентября другая новость: мы отрезаны, доставка про­дуктов и боеприпасов прекратилась, связной из штаба батальона не вернулся. Моей группе из пяти человек поручили пройти в штаб, доставить донесение, выяснить судьбу связного и прихва­тить с собой, сколько сможем, продуктов.

На рассвете, по молочному туману, при относительно слабом обстреле мы благополучно добрались до штаба батальона, сдали донесение, подкрепились и отдохнули. Затем нашли связного и, нагрузившись до предела продуктами и еще раз поев, часов в пять вечера вышли в обратный путь с тем, чтобы по занятому немцами участку пройти в сумерках.

Направление взяли на мост через речку Черная. Ежеминутно ложились крупнокалиберные снаряды. Не успели пройти и пол­пути до Черной речки, навстречу нам летят девять самолетов «Юнкерс-88». На дороге, кроме нас, никого нет. Справа — лес, сле­ва на болоте — редкий кустарник. Кто-то из ребят говорит: «Сей­час начнут бомбить». Я отвечаю: «Неужели эта армада будет бом­бить шестерых солдат»?

Смотрим, часть юнкерсов отделилась, пошла на Синявинские высоты, развернулась над ними и идет на нас, чтобы бомбить поперек дороги. Только мы успели ткнуться в канаву, как пошла по площади ковром дробь мелких противотанковых бомб. При­жимаемся плотнее в мокрое дно канавы, взрывы все ближе и бли­же. Ага, пронесло! «Юнкерсы» разворачиваются на второй заход (знаем: будет и третий), и мы вдавливаемся в лужи на дне кана­вы. Всех засыпало землей. Поднимаюсь, смотрю: все ребята ше­велятся, значит, живы! У меня правая сторона каски вмята. Бом­ба упала рядом, и вывернутым суглинком меня ударило в каску.

Подошли к мосту, дал команду: «Как только взорвется сна­ряд — броском вперед!» Снаряд взорвался — мы броском вперед, не успели сделать десять-пятнадцать шагов, как сзади — новый взрыв. Оглянулся: внизу за мной трое бегут, значит, живы. Чет­вертый кричит: «Двоих задних нет!» Уже стемнело, когда возвра­щались и нашли одного на дороге, ощупали — сухо, значит, цел. Потерли ему уши — очнулся. Второго нашли в канаве. Это ока­зался связной, на ощупь тоже цел, но в чувство не приходит. Укрыли его в окопчике на обочине дороги, если очнется — вернет­ся сам. Но оружие его и рюкзак с продуктами забрали с собой.

Невзирая на разрывы снарядов, под обстрелом автоматов и артиллерии мы благополучно миновали Чертов мост и около пяти часов утра добрались до своего переднего края. Правда, от леса, который еще был, когда мы уходили, кроме пней ничего не осталось. Здесь мы узнали, что по радиосвязи генерал-майор Гаген требовал не сдавать занятую дорогой ценой территорию, дебло­кировать нас с внешней стороны, очистив горловину прорыва от немцев. Ему сообщили, что туда был брошен полк, но успеха не имел, и отныне боеприпасы и продукты нам будут сбрасывать ночами самолеты «У-2», для чего им нужно указать место при­ема. Место выбрали на первом болоте за нашим блиндажом.

Еще проходя через расположение немцев, мы видели, что они заняли горловину прорыва, насытили ее огневыми, средствами, но их было не так уж много, и один полк вполне мог бы с ними справиться. И еще раз мне пришлось преодолевать эту горлови­ну. Подробности второго прохода в памяти не остались, но хоро­шо помню, что обстрел начинался с красной ракеты и прекра­щался по сигналу голубой.

На вторичное требование Гагена деблокировать нас с внешней стороны ему вновь сообщили, что снова был брошен полк, но безуспешно. Между тем, мы в горловине никаких боев не ви­дели.

В следующие дни до 21 сентября 1942 года положение не из­менилось: мы, полуголодные, были ограничены в патронах, а о минах и гранатах и речи быть не могло. Немцы располагали о нас всеми данными. Малейшая наша перегруппировка становилась известной через несколько часов. Самолеты на болоте принима­ли на три костра, поскольку вся территория простреливалась пе­рекрестным огнем немецких батарей разных калибров вплоть до 12-дюймовых. Чтобы избежать обстрелов при приеме самолетов, мы отрезали резиновые ленты от масок противогаза и, услышав шум моторов, поджигали их. Резина горит ярко и сгорает быст­ро. Обычно самолеты снижались, выстраиваясь в круг и выклю­чая моторы, и летчики спрашивали: «Свои?» Мы отвечали: «Свои». Тогда они начинали сбрасывать каждый по два мешка. Мы следили, где мешки падают, чтобы найти в темноте.

Впрочем, не всегда все шло нормально. Однажды, когда груз осталось сбросить последнему самолету, одна за другой взорва­лись три небольшие бомбы. Когда мы присмотрелись к этому са­молету, то им оказался немецкий корректировщик «костыль» или «кривая нога», вроде нашего «У-2», но с более длинным шасси. Он пристроился к нашим «У-2», вместе с ними вошел в круг, наблюдал всю процедуру, зафиксировал место приема самолетов и сбросил нам свой «подарок».

Утром 21 сентября в небе появились группы по тридцать-пять­десят самолетов «Юнкерс-88». Идут над нами в сторону Невской Дубровки и сбрасывают ящики, которые при падении развалива­ются. Тысячи листовок — белых, розовых, голубых — засыпают нас: «2-я и 8-я армии! Вы окружены. Сдавайтесь. Не верьте жидам и комиссарам, что мы уничтожаем пленных: всем, кто сдастся добровольно, мы сохраняем жизнь, офицерам сохраняются ору­жие, денщик, военный паек вплоть до свежих фруктов».

Генерал-майор Гаген, не добившись помощи с внешней сто­роны, решил создать «кулак» для прорыва изнутри, но и это ему не удалось. Какой-то полковник передал приказ: «Частям выхо­дить, кто как может».

Около 27 сентября 1942 года мы получили приказ сняться с переднего края у озера Синявинское и прибыть в такой-то квад­рат. Прибыли на место ночью, построили блиндажи. Тихо, об­стрелов нет. Утром узнали, что рядом три блиндажа — КП Н.А. Гагена. Под Синявино немцы почти беспрерывно подвер­гали нас артобстрелу со стороны Рабочих поселков № 5 и № 6, были даже из дальнобойных орудий. Один из восьмидесятидюй­мовых снарядов не разорвался и лежал на поверхности земли пос­ле удара о дерево.

Нас, активных штыков при полевом штабе Гагена, оказалось шестнадцать человек. Это были связисты, санинструктор Суха­нов, политрук Поляков с адъютантом Дерябиным.

Вечером 28 сентября Гаген приказал создать две группы. Трое должны были разоружить три сгоревших броневика на насыпи уз­коколейки и снять замки с орудий и пулеметов. Второй группе в тринадцать человек поручалось принять последние самолеты с патронами и сухарями. Что не сможем унести — утопить в тря­сине. Все годное уничтожить, с орудий снять замки, живых ло­шадей пристрелить. Предупредил, что он намерен продержаться еще сутки. Если при возвращении его группу мы не застанем, значит, они ушли на выход, и в этом случае придется рассчиты­вать только на свои силы. Вся оборона снята, оставлены только отдельные пулеметы прикрытия.

По дороге к болоту, где принимали самолеты, и на обратном пути мы неоднократно попадали под артобстрел. Одеты мы были только в гимнастерки и маскхалаты, через плечо — скатки из плащ-палаток. Вернувшись на место в пять утра, увидели, что дымится небольшой костер, над ним — чугунный котел с супом из мака рон и — ни одной живой души. Значит, штаб ушел. Посовещав­шись, выставили трех человек в боевое охранение, решив, что до вечерних туманных сумерек выход невозможен. Расположились в блиндажах бывшего КП. На земляной «кровати» я нашел чистую плащ-палатку и решил свою грязную бросить, а чистую взять, но это оказалась не плащ-палатка, а плащ Гагена с двумя звездами генерал-майора в петлицах. Вначале я отвернул звезды, втоптал их в земляной пол, чтобы немцы не узнали, что это генеральский плащ, затем, не обнаружив крючков для крепления, сунул полы за ремень. Получилось нечто вроде современной штормовки.

Вскоре из нашего боевого охранения прибежал боец, ранен­ный в ногу, и закричал:

— Немцы!

— Где?

— Да вот они, шли на нас криком «Ура!» Мы думали, что прорвались свои, выскочили из укрытия, тут они открыли огонь. Двоих наших убило автоматной очередью, а меня ранило в ногу.

Мы приготовились к бою, но через несколько минут нас начали обстреливать из шестиствольного миномета. Мы называли его «ко­ровушкой» за звук, который напоминал коровий рев. Мины ложи­лись в ряд по нашим блиндажам. К этому времени к нашей группе присоединились десять-пятнадцать человек из других частей. Было всего около десяти утра, а день долог, и нам нужно было продер­жаться до пяти-шести часов вечера. Стали решать, как быть. Со­риентировались по карте и решили идти вглубь, где немцы нас не ждут. Там были пустые артиллерийские блиндажи, мы благопо­лучно достигли их и замаскировались. Около часа самолеты, ко­торые все время кружили над нашим «котлом», нас обнаружили, и вновь начался артобстрел. К этому времени наш отряд насчиты­вал уже около шестидесяти человек. Мы принимали всех, кто просился (в основном это были солдаты-одиночки), при условии, что они безоговорочно будут выполнять наши команды. Было ясно, что в случае прорыва с боем из одиннадцати человек вряд ли кто останется в живых, а из большого отряда какая-то часть все равно выйдет к своим. Среди присоединившихся был старший лейте­нант — высокий, в шинели, с новыми планшетом и кобурой.

Двигаясь в обход на нижний деревянный мост через Черную речку, мы вышли к заболоченному лесу, где торчали одни пни, и валялись под ногами сотни ржавых русских винтовок от боев 41-го года.

Перед деревянным, мостом была поляна метров в двести. Над головами пролетает шрапнель, а по мосту с противоположного берега из леса строчит немецкий пулемет. Справа от моста вдоль речки — мертвое поле: обстрел, видимо, корректировал самолет.

Первым шел командир группы Александр Давыдов. Он побе­жал под огнем пулемета через мост — проскочил, вторым бегу я — благополучно, за мной бежит высокий старший лейтенант: под­нялся во весь рост, в руке — «ТТ», сбросил с себя шинель вместе с портупеей, планшетом, кобурой, и побежал в одной гимнас­терке без ремня — тоже удачно. И так, по одному, броском под пулеметным огнем преодолели мост без потерь. Пробираемся по Черной речке вверх до Чертова моста на высоковольтной линии, и метрах в трехстах обнаруживаем круговую оборону с бруствером диаметром тридцать метров. На бруствере торчит стволом в сто­рону высоковольтки пулемет «максим» без ленты. Внутри оборо­ны — четыре-пять блиндажей с ранеными.

Когда вся группа сосредоточилась, Давыдов скомандовал: «На обстрел не отвечать, чтобы не вызвать усиления огня». Но и здесь нас начали обстреливать шрапнелью; только били по кромке за­болоченного берега, дальше огонь не переносили, боясь попасть в своих. Мы переместились вверх, ближе к немцам, и нас шрап­нель не доставала.

Было уже около пяти вечера, но дальше идти было невозмож­но. Присоединившиеся к нам солдаты, в том числе и старший лейтенант, уточнив направление выхода, вышли из нашего под­чинения и хлынули во весь рост толпой. Немцы немедленно от­крыли по ним пулеметный и минометный огонь. Трудно сказать, сколько их осталось в живых. А тут еще немецкий пулеметчик обнаглел, выскочил из леса, установил пулемет на бруствер и начал строчить им во фланг. Кто-то из наших ребят бросил пару гранат, немец оставил пулемет и побежал в лес. Вдогонку ему дали очередь и снова затихли. А там, куда хлынула толпа, еще продолжалась пулеметная стрельба и рвались мины.

До нашего переднего края оставался километр-полтора по тря­сине вдоль берега Черной речки, и нам ничего не оставалось, как дать немцам успокоиться. Раненые в блиндаже были подготовле­ны к эвакуации, но она была совершенно невозможна. С ними находились три сестры. Зная, что завтра здесь будут немцы, мы объяснили сестрам, что как ни жаль раненых, они обречены на плен, а сестры могут выйти с нами. Посоветовавшись между собой, медсестры решили остаться с ранеными. Через час, обняв­шись и расцеловавшись с сестрами, мы пошли на выход.

Немцы начали освещать речушку ракетами. Мы переползли высоковольтную линию. В трясине увидели массу трупов. Что­бы не нарушать тишину, ползли таким образом, чтобы передний, заметив опасность, мог ногой предупредить следующего, а тот мог дернуть первого за ногу. При вспышке ракеты мы замирали среди тел убитых, а как только ракета гасла, продолжали ползти. На полпути меня дернул за ногу Омельченко и сказал: «С нами «Батя»! (Так мы называли генерал-майора Гагена — командира 4-го гвардейского стрелкового корпуса). Я передал это Давыдову.

Вот обгоревший березовый пень, где нужно свернуть влево, дальше, в десяти-пятнадцати метрах, опять немцы. Давыдов ос­тановился, уточняет, я подтвердил поворот. Свои совсем близ­ко, но мы не знаем ни отзыва, ни пропуска. Вновь за ногу дерга­ет Омельченко и передает: «Батя сообщил: отзыв — «Курок», и пропуск — «Курок». Выползаем к своим, говорим пароль, сва­ливаемся в траншею и, прежде всего — курить. Гаген с Давыдо­вым ушли к командиру обороны. Минут через пятнадцать-двадцать возвращаются. Гаген берет с собой двоих автоматчиков и уходит вперед. Мы добрались до артиллерийского блиндажа и за­валились спать. Проснулись и не могли понять: в блиндаже через два наката светило солнце, время — девять часов утра, мы засы­паны землей. Оказывается, ночью попал тяжелый снаряд, раз­двинул накаты бревен, не взорвался, а рикошетом ушел дальше.

Штаб наш переместился на р. Назия. Вышли на дорогу, смот­рим: идет полуторка. Ребята смеются: «Зря ты снял звездочки генерала, сейчас остановил бы любую машину и приказал отвез­ти нас на место».

В расположении автороты нас встретили как воскресших из мертвых. Накормили, напоили, поднесли по сто граммов и дали три дня отдыха. Не успели мы проспать и часа, как разбудили и спрашивают: «Где видели Гагена»? Мы рассказали, что с выхо­дом на наши позиции он ушел с двумя автоматчиками. Сутки не могли установить, где наш «Батя». Оказалось, при выходе 29 сен­тября 1942 года полевой штаб 4-го корпуса всей группой нарвался на оборону немцев, как раз выше обгоревшего березового пня, и почти полностью погиб. Погибли начальник политотдела Пу­хов, начальник штаба Фендман, наш политрук Поляков с адъютантом Дерябиным, ротный санинструктор Суханов, лейтенант Звездин и другие. Гаген просидел сутки в воронке с водой; зная, что мы должны выходить следом, дождался и вышел с нами.

Вскоре нас вывели на берег Ладожского озера. Спустя несколь­ко дней мы погрузились в эшелон в Кобоне и через три дня выса­дились в Балашове. Гаген пришел в батальон, запросто побесе­довал с нами и проверил, как мы готовимся к новым боям.

Но бои под Синявином осенью 42-го года навсегда остались в памяти как самые тяжелые. У немцев тогда уже была прекрасная разведка, безотказная связь, плотная насыщенность артиллерией и минометами, необходимое количество боеприпасов и особая опе­ративность командования. Авиационное прикрытие с воздуха было абсолютным, самолеты-корректировщики обеспечивали точность ведения огня. Даже при обнаружении нашей маленькой, в пять-десять человек, разведгруппы немедленно открывался пулемет­ный огонь, через несколько минут включались минометы и ар­тиллерийские батареи, а спустя четверть часа на нас пикировали бомбардировщики. Мы же в основном были вооружены винтов­ками, при прорыве немецкой обороны имели лимит в пятнадцать снарядов на каждое орудие, связь была отвратительная, самоле­тов прикрытия и поддержки я лично не видел, а о дорогах и гово­рить не приходится.

Солдат в бой у нас вводили большими плотными массами, тогда как немцы действовали мелкими группами, почти совер­шенно не подвергаясь воздействию нашей артиллерии и авиации.

Сопоставьте немецкий пулемет с нашим. У них — расчет два человека, нагрузка по 15 кг, боекомплект 1000 кг, ленту можно заменить в любое время дня и ночи, ствол сменить — за трид­цать секунд. Наш «Дегтярев» имел расчет три человека, нагрузку по 18 кг, боекомплект 600 кг, перезарядить диск или сменить ствол даже днем — намучаешься. Связь такая: ввели на передо­вую два полка и сразу связь потеряли. Послали наши группы ра­зыскивать полки и устанавливать с ними связь. Мы ни разу не могли установить связь нашими коротковолновыми «сегерками» и рациями бронемашин «ГАЗ».

Чрезмерная секретность боевой обстановки лишала солдат ос­мысленной инициативы. Вооружение было хуже немецкого, снайперского оружия в подразделениях вообще не было. У нас была масса солдат, но не хватало ни мин, ни снарядов.

Ходила частушка про Гитлера:

Мне бы русских летчиков, да минометчиков, да русскую пехоту,
Давно владел бы древней Русью я.
Да русских бы танкистов, да артиллеристов, и шарик наш земной
Давно бы был бы мой.

Конец.

Источник: Синявино, осень сорок второго: сб. воспоминаний участников Синявинской наступательной операции. СПб., 2005.